Выбор: отказ от выбора
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 1998
Подпорченный Парадиз
Ш. Бодлер и др. Искусственный рай. Клуб любителей гашиша. М., Аграф, 1997.
Книга, выпущенная издательством “Аграф”, выглядит красиво, но и загадочно. На переплете и на титульном листе написано крупными буквами “Искусственный рай” и помельче, вроде подзаголовка, — “Клуб любителей гашиша”. Кто автор — не сказано; и даже на обороте титула, в стандартном библиографическом описании, которое воспроизведено выше, говорится туманно: “Бодлер и др.”. Только добравшись до оглавления, можно наконец понять, что “др.” — это один-единственный “соавтор” по имени Теофиль Готье, что в заглавии сборника значатся два разных произведения двух знаменитых французских писателей — просто для их имен видного места почему-то не нашлось…
Но то была лишь первая из загадок, заданных неискушенной публике издательством (редактор О. Разуменко) и составителем сборника В. Осадченко (он же и основной переводчик, и автор предисловия и комментариев). Внутри книги произведения тоже не помечены именами их авторов, а если иногда все-таки помечены, то это не те имена или не те произведения.
Издание открывается (после вступительной статьи) шмуцтитулом с портретом писателя: “Теофиль Готье. Клуб любителей гашиша”, за которым следуют два совсем других текста Готье. Не будем придираться: очевидно, то был заголовок всего раздела, посвященного Готье и названного по имени главного произведения; но тогда каким же образом в этот раздел попал еще и последний текст, принадлежащий уже Бодлеру? (Уверен, что многие читатели, не разобравшись, так и останутся в убеждении, что это тоже сочинение Готье…) Далее — второй шмуцтитул, также с портретом: “Шарль Бодлер. Искусственный рай”, и в этом втором разделе помещаются два текста Бодлера, действительно образующие названную его книгу, затем — никак не отделенные от них — несколько других, уже не имеющих к ней касательства, а напоследок, с пометой “Приложение”, но по-прежнему без указания автора, еще одна статья… Теофиля Готье. При такой чехарде уже сущие мелочи, что в подборку, озаглавленную “Письма Шарля Бодлера”, попали два письма совсем других лиц и еще один коммерческий документ, хоть и подписанный Бодлером, но никак не являющийся “письмом”. Отчего же нельзя было придумать и правильно расставить в книге заголовки, адекватные сути дела?
Должно быть, оттого, что неразбериха здесь не просто внешняя: составитель книги, кажется, так и не уяснил себе четко, что он, собственно, намерен издать. Его первоначальный замысел был, по-видимому, тематическим, и образцом служило известное издание произведений Готье и Бодлера о наркотиках, выпущенное в издательстве “Галлимар” Клодом Пишуа. Но дальше сборник стал разрастаться по каким-то менее рациональным мотивам; и если добавление двух больших статей обоих писателей друг о друге еще достаточно логично, то уже труднее объяснить присоединение к ним литературно-сатирических фельетонов Бодлера или же перепечатку старого перевода сказки Готье “Тысяча вторая ночь”, никак не связанной с “наркотической” тематикой.
Опять-таки не будем придираться: кашу маслом не испортишь, публикуются вообще-то весьма интересные тексты, по большей части малоизвестные русскому читателю. Но вот что странно: сам В. Осадченко, похоже, считает иначе, ибо значительную часть этих текстов он публикует как-то нехотя, а говорит о них буквально сквозь зубы. В его предисловии под названием “Рай искусства Шарля Бодлера” фигурируют, кроме самого Бодлера, множество других лиц — от Сада до Сартра, от Лермонтова до Айги, от Фамусова до капитана Врунгеля, — и лишь один человек в нем не упомянут ни разу: тот самый злосчастный “др.”, то есть второй автор сборника, Теофиль Готье. Его имя не названо даже при прямом цитировании его “Клуба любителей гашиша” (с. 17), так что не очень памятливый читатель, скорее всего, примет его слова за цитату из Бодлера… Причину такой фигуры умолчания раскрывают комментарии к книге, которые изничтожают Готье как поэта, а его высокую оценку Бодлером отвергают как необоснованную: “Здесь эстетика берет верх, и Бодлер судит, образно говоря, с точки зрения абсолюта: его духовное расхождение с романтизмом Гюго, Дюма и Готье, раздутым отвращением как к обожествлению прогресса, так и к растяжимому понятию “искусства для искусства”… также подталкивает его историческую тоску” (с. 386). Логика сей фразы получается примерно такой: “историческая тоска” Бодлера, то есть, по контексту, его симпатия к романтикам — Гюго, Дюма “и др.”, “подталкивается” “его духовным расхождением” с их же романтизмом, каковой романтизм еще и “раздут [чьим-то] отвращением”… Сказано, конечно, коряво, но главная суть ясна: напрасно Бодлер хвалил Готье. Что ж, о вкусах не спорят, и В. Осадченко волен любить или не любить того или иного писателя. Непонятно другое: если этот автор так тебе не нравится, зачем включать его в сборник?
Но бог с ним, с Готье, — от него не убудет. Лучше посмотрим, как обращается В. Осадченко с горячо любимым им Бодлером.
“Искусственный рай” — действительно интереснейшая книга, и ее исторический смысл не всегда очевиден нашему современнику, воспринимающему проблему наркотиков совсем иначе, чем современники Бодлера. Взять только заголовок книги: все переводившие его на русский язык обходят молчанием тот факт, что по-французски он — во множественном числе (“Les paradis artificiels”). На самом деле здесь целая теологическая проблема: ведь, строго говоря, “множественным”, даже в грамматическом смысле, бывает не рай, а только ад — “les enfers” по-французски, “преисподняя” по-русски (изначально это не женский род, а множественное число среднего). Бог — един, а бесу имя легион, соответственно и говорить о “парадизах” во множественном числе — такая же ересь, как титуловать языческих богов с заглавной буквы. Бодлеровский заголовок, предполагающий, что у каждого “любителя” наркотиков (или у каждого зелья, или даже при каждом его приеме…) — свой особенный “рай”, как бы проецирует в религиозную сферу романтический принцип культурной относительности. Второй, по видимости осуждающий, термин заголовка тоже двусмыслен — для Бодлера “искусственное” отнюдь не было негативной оценкой, о своем пристрастии ко всему “не-натуральному”, к преднамеренно сознательным артефактам он писал очень много. В наркотическом опьянении он усматривает не чувственное наслаждение-“кайф”, а, опять-таки вслед за романтиками, способ “умножения личности”, путь к мистическому опыту. Положим, это не лучший путь — но оттого, что он расслабляет волю человека; то есть Бодлер отвергает (по крайней мере, в теории) наркотики во имя идеала суверенной личности. Таков нетривиальный идейный контекст, в котором он пишет свою “Поэму о гашише” или излагает “Исповедь опиофага” Томаса Де Куинси. Нетривиален и социокультурный аспект этой проблемы: в середине XIX века наркотики были легальным и недорогим товаром (порой даже дешевле алкоголя!), их не окружала, как сегодня, аура мирового зла, их распространением занимались не могущественные тайные картели, а обыкновенные аптекари; опиум считался настолько расхожим снадобьем, что его давали беспокойным младенцам, чтоб лучше спали… О том, как этот pharmakon (лекарство и яд вместе — см. классическое эссе Жака Деррида об “аптеке Платона”) постепенно выявлял в сознании европейцев свои злокачественные потенции, есть специальные исторические труды — например, у Жан-Жака Ивереля; то была действительно целая история, свое место в которой занимают и тексты Бодлера или Готье.
В. Осадченко до всей этой истории нет дела. В его предисловии к сборнику есть любопытные слова: “множество статей об авторе “Искусственного рая”, которые мне попадались в руки” (с. 20). Создается впечатление, что эти “статьи” (а как, кстати, с книгами, которых о Бодлере тоже написано немало?) ему именно “попадались в руки” — как попали, так и выпали, совершенно не отразившись на его собственной статье. И не то чтобы жанр “неакадемического”, “писательского” эссе вообще не имел права на существование — просто в данном случае он дает уж больно банальные результаты. Наркомания, вещает автор предисловия, противоречит “духовности” (его любимое слово), в западном христианстве духовности тоже нет, даже юродивых и то не чтят, и только Шарль Бодлер, этакий “наш человек в Париже”, один-одинешенек, чуть ли не вопреки всей культурной традиции своей страны отчаянно проповедовал доброе и вечное в бездушном “аду довольства” (с. 19).
Понятно, что В.Осадченко — не ученый. Он переводчик, и вообще-то переводчик отнюдь не бесталанный. Когда он понимает французский текст, то передает его складным, богатым, подчас даже эффектным русским языком. Другое дело, что иногда он его не понимает, особенно в литературно-критических статьях Бодлера и Готье, где требуются кое-какие специальные знания. И тогда появляются такие, к примеру, фразы: “Говорят, что Бальзак создавал оригинал и варианты фантастическим и беспорядочным образом” (с. 248; на самом деле речь идет о рукописи и корректурах; остальное понятно каждому человеку, знакомому с издательским делом). Или еще — речь о романе Готье “Мадемуазель де Мопен”: “Роман, рассказ, картина, фантазия, изображаемая с упорством художника, — любой гимн Красоте прежде всего стремились в результате определенно установить условие, порождающее произведения искусства…” (с. 221). Кто и к чему “стремились в результате” — можно понять, только зная, что “роман, рассказ…” и т. д. — суть бодлеровские определения одной и той же книги Готье, но этого факта переводчик, похоже, так и не осознал.
В сущности, переводу не хватает просто внимательного редактора, который “отлавливал” бы в нем явно абсурдные высказывания. Такие, как фраза “гашиш… создан для жалких оазисов” (с. 87), — это просто очитка: “оазисы” (oasis) вместо “бездельников” (oisifs). Или столь же бессмысленное название книги Бероальда де Вервиля “Средство стать” (с. 70) — на самом деле, конечно, “преуспеть”. Или когда вместо расхожего выражения “блистали своим отсутствием” стоит малограмотное “сверкали в их [чье?] отсутствие” (с. 38), когда “почтовое судно” (с. 141) страницей ниже превращается в более соответствующий действительности “экипаж”, зато вместо очевидного по контексту “особняка” говорится о “гостинице” (с. 34). Или когда переводчик, не зная, что радикалы Великой французской революции гордо называли себя именем “санкюлоты”, то есть “бесштанные”, утверждает нечто вовсе удивительное — будто они (или не они, а некие литераторы) “объединились под ним, как под знаменем, и также сшили себе из него штанишки” (с. 240).
В “Искусственном рае” рассказывается о Томасе Де Куинси, который жил, как известно, в Великобритании. Забыв название ее национальной валюты, В. Осадченко заставляет английского писателя получать разные суммы в “ливрах” (с. 140; по-французски livre значит, между прочим, “фунт”), а также обитать в загадочном краю по имени “Галлия” (до сих пор считалось, что это древнее название Франции), да еще и ничтоже сумняшеся поясняет в комментариях, что “Северная Галлия — часть Уэльса” (с. 372), это ровно то же самое, что, переводя с английского, дать примечание: “Северная Раша — часть России”… И еще эпизод из области фантастической топонимики: о том же Де Куинси Бодлер говорит, что в его наркомании был период ремиссии, когда он пережил “словно духовное лето святого Мартина” (этим выражением обозначаются запоздалые теплые деньки поздней осенью — день св. Мартина отмечают 11 ноября). В. Осадченко переводит: “Это лето он в духовном смысле словно провел на Сен-Мартене” (с. 153), и опять-таки в недобрый час комментирует: “Сен-Мартен — остров на реке Сене в Париже” (с. 374). Взгляните же на карту: нет такого острова “на реке Сене в Париже” — да если бы даже и был…
Вообще, комментарий к книге — это, как говорится, особая песня. Коллега-рецензент В. Кондратьев (журнал “Пушкин”, № 4, с. 25), восхитившись текстами Бодлера и Готье, заодно похвалил и их русское издание как “хорошо комментированное”. Ах, его бы устами да мед пить… Если неученость лишь иногда подводит В. Осадченко-переводчика и делает плоским его вступительное эссе, то в примечаниях ее эффект просто катастрофический. Эти примечания обширны, но в изрядной части состоят из сведений либо общеизвестных, либо не относящихся к делу. Нам сообщают, например, что “Оноре де Бальзак — писатель, классик французской литературы” (с. 365), а “Жан-Жак — весьма распространенное обозначение Жан-Жака Руссо” (с. 370), рассказывают, кто такие Ной или Мария Магдалина, чем известны Вольтер и Макиавелли, и даже заботливо разъясняют, что “каплун — выхолощенный, кастрированный петух” (с. 357)! Само собой разумеется, что если в тексте книги кто-то процитирован, то комментатор никогда не укажет источника цитаты, зато охотно будет излагать общие места о ее авторе. Само собой разумеется, что множество требующих пояснения имен и названий вовсе не поясняется, — хотя бы на странице 216, где ведь не каждый читатель сообразит, что “Раздумья” и “Гармонии” — книги Ламартина (а не Готье, которому посвящена данная статья), а невразумительный “Лазар дю Норд” — на самом деле “Лазарь”, сочинение Огюста Барбье, героя которого Бодлер называет “северным Лазарем”. Само собой разумеется, что латинские выражения, которыми любили щеголять образованные литераторы XIX века, толкуются неверно: вместо “Каждый ранит, последний убивает” (философическая надпись на часах) комментатор переводит “каждый благословляет…” (с. 391), вместо “на вершинах царит покой” — “все обнимает покой” (с. 403), а по поводу лапидарного напутствия Виктора Гюго Бодлеру “Ite” (вольный перевод — “Так держать!”) вспоминает ни к селу ни к городу литургическую формулу “С миром изыдем” (с. 398). Что делать — латынь из моды вышла ныне.
Парадокс в том, что вообще-то комментировать Бодлера и Готье не так уж трудно. Они уже прокомментированы, и очень подробно, во Франции (а отчасти и у нас в России), и достаточно было взять хорошие примечания — скажем, того же Клода Пишуа в двухтомнике сочинений Бодлера из серии “Библиотека Плеяды” или Паоло Тортонезе в однотомнике прозы Готье издательства “Лаффон” — и грамотно их переписать. Но то ли эти издания “не попались в руки” В. Осадченко, то ли оказались слишком сложны для понимания, только в русских примечаниях перепутано все что можно. В тексте упоминается древний город Фивы — комментатор называет его, очевидно по имени бога Аполлона, “Феб” (с. 371). О “Тысяча второй ночи” Готье он сообщает, что она напечатана в 1863 г. (с. 362), — на самом деле она была опубликована уже в 1842-м, и этот год прямо назван в тексте самой сказки. Тому же Готье привиделась в наркотическом бреду некая “певица” по имени Карлотта, и комментатору этот бред вполне ясен: “Готье, без сомнения, думал о Карлотте Гризи… оперной певице… Карлотта Гризи пела затем в опере “Жизель”, поставленной по либретто Готье…” (с. 353). Ему, конечно, невдомек, что биографы Готье давно уже ломают голову, каким образом имя “Карлотта” всплыло в сознании писателя до его знакомства с Карлоттой Гризи; но это, положим, ученые тонкости, а вот что “Жизель” — не опера, а балет, и Карлотта ничего “петь” в ней не могла (она и не пела, а танцевала, потому что была не певицей, а балериной), — чтобы знать это, достаточно хоть однажды пройти мимо афиши Большого театра.
Если уж говорить о театре, то комментарий к сборнику — настоящий комический театр квипрокво, здесь все время кого-нибудь принимают за другого. Ярмарочный паяц Жиль спутан с героем романа “Жиль Блас” (с. 355; а они ведь даже пишутся по-разному: Gilles и Gil), знаменитый актер Фредерик Леметр — с “бельгийским физиологом Леоном Фредериком” (с. 366), утопист Шарль Фурье — с математиком Жан-Батистом Фурье (с. 369), скульптор-медальер Давид д’Анже — с живописцем Жаком-Луи Давидом (с. 401), знаменитый “готический” романист Мэтью Грегори Льюис — со своим куда менее известным однофамильцем Джорджем Генри Льюисом (с. 406); и даже когда у Бодлера прямо сказано, что автором трагедии “Эсфирь” был Жан Расин, комментатор, словно не довольствуясь столь примитивным фактом, вместо этого вытаскивает на свет одноименную “оперу-ораторию Георга-Фридриха Генделя” (с. 368).
Кажется, пора остановиться. Добавлю напоследок о неумении правильно писать имена, как французские (Сент-Луи вместо Сен-Луи, Виолет-ле-Дюк вместо Виоле-ле-Дюк), так и иностранные (Лаватер — это знаменитый швейцарский мыслитель Лафатер; Кеан — не менее знаменитый английский трагик Кин; нечего и говорить, что не прокомментирована упомянутая Бодлером пьеса о нем Александра Дюма); о том, что писательница и переводчица, дочь Теофиля Готье, на с. 291 зовется Жюдит Готье, а на с. 349 — Юдифь Уолтер (в комментарии — молчок); что помещенная в сборнике статья Бодлера “Благочестивые драмы и романы” именуется в другом его тексте (с. 266) “Благородные драмы и романы”. И так далее — обо всем не расскажешь.
Сей скорбный список закончу все-таки оптимистической нотой. На наших глазах подходит к концу история предварительного ознакомления русской публики с творчеством Бодлера. Будучи надолго “заморожена” после выхода “Цветов зла” в “Литературных памятниках” (1970), история эта возобновилась в 1986 г. сборником “Шарль Бодлер об искусстве” (издательство “Искусство”) и продолжилась в 1993-м — однотомником издательства “Высшая школа”, включавшим “Цветы зла”, “Стихотворения в прозе” и дневниковые тексты поэта. Теперь, с выходом “Искусственного рая”, нет больше ни одной авторской книги Бодлера, которая не была бы худо бедно издана по-русски в последнее время. Если пока не касаться его писем, то осталось перевести лишь юношеские стихи, одну новеллу, несколько статей (правда, среди них есть очень важные) да черновые наброски “Бедная Бельгия” — и можно выпускать полное собрание сочинений Шарля Бодлера на русском языке.
Каким образом издательство “Аграф” справилось с выпавшей на его долю частью подготовки такого издания — ясно из вышесказанного. Что ж, пользуясь нелюбимой В. Осадченко латынью, faciant meliora potentes.
С. ЗЕНКИН