(Перевод с английского Елены Печерской. Вступление Анатолия Кудрявицкого)
Шэрон Щулдс
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 1998
Шэрон Оулдс
Стихи из книги “Умершие и живые”
Перевод с английского Елены Печерской
“Нескромно говоря…”
“Когда женское нутро начинает высказываться — говорит ли оно стихами?” — иронизировали американские газетчики в середине 70-х. И доиронизировались — то самое “нутро” заговорило. Сейчас литературные критики различают в феминистской поэзии уже несколько “школ”. Поэтесса Шэрон Оулдс, родившаяся в 1942 году в Сан-Франциско, — одна из самых интересных представительниц этого направления. Подруга Шэрон (и тоже поэтесса-феминистка) Ева Солцман в большой статье о ее творчестве относит Шэрон к направлению, изящно называемому “поэзия кишок и крови”. Между прочим, это не шутка, это реально существующее и дефинированное добрым десятком критиков поэтическое направление.
Что до “кишок и крови”, американская поэзия не боится этого со времен Уитмена. С классиком сим — “певцом своего электрического тела” — и сравнивают Шэрон Оулдс критики. Ее стихи полны глубинной силы и разительно отличаются от того, что в нашем отечестве называется “женской поэзией”.
Я возлегла — и облилась потом, и тряслась, и
прошла сквозь кровь, фекалии и воду, и
медленно вышла в центре кольца, и
прошла через него, чтобы стать новым существом, —так писала Шэрон Оулдс в своем известнейшем стихотворении “Нескромно говоря”, самое название которого вошло в обиход.
Я сделала то, что ты хотел, Уолт Уитмен.
Аллен Гинзберг, я сделала это, —там же заявила поэтесса. “Нескромно говоря”, ее голос стал хотя и не первым по времени, но одним из самых громких голосов женского раскрепощения. Уже первая книга поэтессы, “Словами сатаны” (1980), была замечена литературной общественностью. “Шокирует, но талантливо”, — отозвалась пресса. Иные вздыхали: “Интенсивно эротический поэт”.
Однако Шэрон Оулдс не захотела ограничиваться только подобным кругом тем, как, например, ставшая известной раньше ее, в 70-х, Эрика Джонг. Вторая книга Шэрон, “Умершие и живые” (1983), показывает ее поэтом гражданским, не замыкающимся в кругу интимных переживаний. Герои ее стихов — русская девочка, умирающая с голоду в 20-х годах, жертвы турецкого геноцида армян, жертвы резни в Родезии… Замечателен в Шэрон ее дар сопереживания — не лучшее ли свойство настоящей женщины? Наряду с этим есть стихи и чувственные. Что ж, это уже ее “фирменный знак”.
Следующая книга поэтессы, “Золотая клетка” (1987), принесла ей общеамериканскую известность. Шэрон “электризует аудиторию” в американских городах, отправляется в поэтическое турне по Англии, в начале 90-х посещает Москву. Два ее стихотворения появляются в “Литературной газете” в переводе Николая Мойкина. Шэрон — человек открытый и несколько импульсивный, с незаурядным чувством юмора. “Меня поймет только женщина”, — сказала она, даря книгу своей будущей переводчице. Но Шэрон Оулдс поскромничала — ее понимают многие и многие читатели в англоязычных странах, не говоря уже о студентах-филологах Нью-Йоркского университета, которым она рассказывает о современной литературе. Книга избранных стихотворений “Знак Сатурна”, вышедшая в конце 80-х, была признана одной из лучших поэтических книг десятилетия. “Песенку поет мое тело”, — как-то иронизировал (по другому поводу) известный американский поэт Марк Стрэнд. У Шэрон Оулдс уже не песенка. Песнь.
АНАТОЛИЙ КУДРЯВИЦКИЙ
Из цикла “Стихи умершим”
В день рождения моей бабушки
Л. Б. М. С., 1890—1975
Сегодня я стояла на крыльце… В какую сторону
повернуться, чтобы говорить с мертвыми? Я подумала
о новорожденной розе и побрела по серому
газону — ночью все действительно
теряет цвет. Я спустилась
по каменным ступеням, словно точно знала
место, отведенное для бесед с умершими. Роза стояла
полураскрытая, блистая белизною
в черном воздухе. Я вспомнила
о твоем дне рождения. Тебе исполнилось бы
девяносто, и я принесла бы тебе
розы. Стоят ли мертвые
рядом, если мы не разговариваем с ними?
Когда я приходила к тебе, ты всегда
тихо сидела в кресле. Ты не вязала из-за артрита,
ты не читала из-за слепоты, ты просто сидела.
Мне не дано было угадать твои мысли. Теперь
я иногда сижу на крыльце, стараясь уловить
твое присутствие, словно пытаясь разглядеть
цветы в темноте.Фотография девочки
Девочка сидит на голой земле.
На раскаленной сковороде России —
засуха, 1921 год.
Девочка неподвижна,
рот полуоткрыт, глаза закрыты. Горячий суховей
швыряет песок ей в лицо. Голод
вкупе с переходным возрастом делают свое дело.
За ее спиной мешок, одежда
трепещет в горячем воздухе, рука согнута в локте.
Девочка не может не быть красивой, но голод
терзает ее. С каждым днем она теряет в весе,
хрупкие кости вытягиваются в длину.
Подпись под фотографией гласит, что зимой
она умрет с голоду вместе с миллионами других.
В глубине ее тела появляются
первые яйцеклетки, золотистые, словно зерна.Невский проспект
(июль 1917 г.)
Это старая фотография, контрастная,
черно-белая. Женщина
приподнимает на бегу тяжелую юбку.
Мужчина в белом пиджаке, со связанными
за спиной руками, пытается убежать,
его подбородок смотрит вверх. Старуха в черном
оборачивается, глядит назад.
Человек падает на мостовую.
Ребенок в тяжелых ботинках, убегая,
смотрит через плечо на черно-белую
груду тел.
Широкий квадрат мостовой испещрен
чернильно-черными телами и белыми
пятнами шляп. Все остальное
вздымается, словно море,
от грохота, который мы читаем
в безмолвии фотоснимка, — так глухонемые
видят звук. Голоса пулеметов говорят:
ваши жизни — ничто по сравнению с этим.Газетные новости
(Родезия, 1978 г.)
Не обсуждайте со мною газеты.
Я вижу новорожденную девочку на газоне,
с головкой, похожей на брюшко паука,
с тоненькой паутинкой вен на бледной
коже и следом штыкового удара
посередине груди.
Я вижу ее мать, избитую,
опрокинутую на кактус,
растение с серыми шипами
и большими темно-красными цветами.
Я вижу ее руку, лежащую
на тельце ребенка, такую тяжелую
на фоне крошечных ребер.Не говорите со мною о
политике. Я не слепая.Лучшей подруге
Элизабет Юэр, 1942—1951
Когда моей дочери исполнилось десять, в памяти
всплыли длинные золотистые пряди
твоих волос. В последнюю неделю твоей жизни
я каждый день после школы шла по дорожке
к твоим дверям. Кирпичи под ногами
были уложены плотно, и в их узоре
я пыталась уловить
некий знак.В последний день не было
письмён, ни один кирпич не сдвинулся с места…
Сиделки не впустили меня в дом.
Нам было по девять лет. Мы никогда не говорили
о смерти, о взрослой жизни. Я совсем не думала,
что ты умрешь,
как и ты не думала обо мне как о будущей
матери. Но когда появилась дочь,
я назвала ее твоим именем, словно пытаясь
пробиться к тебе сквозь щель между кирпичами.Сегодня ей исполнилось десять, Лидди.
Она пережила тебя, и волосы ее черны,
подобно земле под кирпичами дорожки —
дорожки к тебе.Из цикла “Стихи живым”
Жертвы
Когда мать подала на развод, мы обрадовались. Она
молча терпела и сносила твои выходки все эти годы, отец,
а потом одним пинком выбросила тебя из своей жизни,
и дети были на ее стороне. Затем ты потерял работу,
и мы усмехались в душе, как усмехались люди, когда
Никсон на вертолете покидал навсегда Белый дом. Нам
приятно было думать, что ты
лишился привычного положения
и нет у тебя больше секретарш,
и ленчей с двойным бурбоном,
и авторучек, и гор бумаги. Интересно,
не заберут ли у тебя твои костюмы,
что так торжественно чернели у нас в шкафу,
и черные ботинки с лакированными носами?
Она приучила нас молчать и терпеть, ненавидя,
пока мы вместе с ней не захотели
избавиться от тебя, отец. Теперь,
проходя мимо бродяг в парадных,
видя, как их тела просвечивают сквозь прорехи
в одежде, глядя на их руки,
подобные грязным плавникам, на тусклый огонь
в их глазах — как будто корабли затонули,
не погасив фонарей, — я думаю: кто же
молча терпел и терпел этих людей,
чтобы затем все отобрать?
оставив лишь то, что осталось.Покинутый
Он проходит мимо меня на улице
и бормочет что-то бессвязное —
волосы спутаны, кожа черна от сажи,
одежда в пятнах, затвердевшая от грязи.
И все же он молод, силен,
и светлая борода украшает его. Однако руки
висят вдоль тела, безжизненно покачиваясь при ходьбе,
словно он перенес полиомиелит. Бесполезные руки.
От него пахнет мочой, борода торчит колом.
Я думаю о моем младшем брате,
о его красоте, царственной осанке,
ухоженной бороде, о его жизни,
проходящей впустую, точно у скрипача,
которому сломали руки, чтобы он не мог играть, —
я, присутствовавшая при выламывании его рук
и помогавшая их ломать.Моему первому любовнику
Теперь, когда я способна понять,
я представляю себе твой ужас:
девушка, обезумевшая от любви,
сама предложила тебе себя —
свое длинное, бледное, словно обмылок,
нетронутое тело с высокой округлой грудью,
похожей на мыльные пузыри, — невинная,
восемнадцатилетняя. Я представляю себе,
с каким ужасом ты взял ее,
лишив девственности, точно выпотрошив рыбу,
и покинул утром, заговорив о жене.Теперь, когда я способна понять
страх перед любовью, я представляю себе
это тело, добела раскаленное страстью
и зеленоватое, будто рыба, выброшенная на сушу.
Женщина, обезумевшая от любви,
острая, словно неиспользованная бритва,
пала на твои чресла, содрогаясь в такт
твоему пенису, а ты, охваченный ужасом,
смог лишь вырвать ее жемчужину
из темных глубин раковины —
и позорно бежать. Я в ужасе,
когда представляю себе твой ужас.
Но мне нравится девушка,
предложившая тебе свою нежную плоть,
подобно лакомству на блюде, —
о да, да,
я одобряю такой дар.Пижама
Пижама дочери лежит на полу,
вывернутая наизнанку, тонкая и сморщенная,
словно кожица персика,
разом сдернутая с плода.
Легко угадать, где у нее талия,
ноги, руки, шея…
Точь-в-точь скукоженная оболочка гусеницы,
когда та начинает жизнь куколки.
Тонкая складка материи
пролегла между ягодицами,
будто трещина посреди плода.
Округлости ягодиц,
очертания треугольника под животом
почти осязаемы. Сброшенные покровы
белеют у моих ног, и в воздухе —
едва уловимый аромат персика,
нежный и пряный аромат ее выскользнувшей жизни.35 и 10
Расчесывая черные шелковистые волосы дочери
перед зеркалом, я вижу
серебро седины в моих волосах —
как будто у девочки за спиной стоит
старый слуга. Мы еще не ушли,
а они уже здесь,
и чем женственнее линия ее бедер,
тем резче складка у меня на шее,
чем суше становится моя кожа,
тем больше расцветает дочь —
подобно маленькому цветку на верхушке кактуса.
Мое тело, обтрепанное, как одежда,
упускает последнюю возможность понести дитя;
недра же девочки уже готовы выпустить
первые тугие, округлые яйцеклетки. Я расчесываю
ее спутанные мягкие волосы перед сном. Это
старая история, самая старая на нашей планете —
история замещения.