Светлана Силакова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 1998
Светлана Силакова
Поколение дворников И(кс) cторожей
Когда года два назад на страницы московской прессы выпорхнуло претенциозное словечко “иксер”, о его происхождении особо не задумывались: понятно было, что это представитель какого-то там “поколения Икс”, очередной молодой поросли, которая выбирает что-то неудобоваримое, одевается в спонсирующих данное издание магазинах и, как всегда, считает себя умнее всех. Органы столичной интеллигенции — “Общая” и “Литературная” газеты — попытались прибрать термин к рукам, организовав молодежные странички с этим названием, где, помимо материалов на предсказуемые темы (FM-радио, мода, обзор глянцевых журналов), были статьи о наших молодых современниках, которые собираются по квартирам и поют Галича.
Теперь мы знаем, что термин “иксер” ведет свою родословную от романа канадца Дугласа Коупленда. Книга стала бестселлером, термин прижился и сделался, благодаря все тем же средствам массовой информации, расхожим обозначением того поколения, которое называют также “детьми демографического спада”. “Подростки восьмидесятых чувствуют себя гнусно обобранными — им кажется, что в прошлом и родители больше любили своих детей, и школы были лучше, и жизнь — легче” (Донна Гейнс, “Пустыня отрочества”, 1990). По мнению “детей спада”, старшее поколение — “бэби-бумеры”, шестидесятники, дети цветов — смолоду успело погулять, понежиться на зеленых лугах экономического процветания и свободной любви до-СПИДовской эпохи, а теперь, заполнив в обществе все экологические ниши, заедает век собственным детям и младшим братьям. Пока поколение шестидесятников учило своих детей: “Кем захочешь, тем и станешь”, гипотетическое блестящее будущее утонуло в серой мгле — рейганомика 80-х сделала свое разрушительное дело. На долю иксеров не осталось ни рабочих мест, ни сносного, относительно недорогого жилья, ни иллюзий. Одна безысходность. Соответственно, верой в будущее и трудолюбием они не страдают. Смысл еще одного самоназвания поколения – “слакеры” (от глагола “to slack” – делать спустя рукава, относиться наплевательски) – вполне ясен из следующего примера: в 1996 году в Лондоне был поставлен спектакль под названием “Обломов, или Комедия слакеров”.
В американской прессе по поводу “поколения Икс” шли словесные баталии, весьма похожие на дискуссии в наших журналах конца 80-х на тему “Легко ли быть молодым?”. Сходство поразительное — вплоть до подборок читательских писем, где учитель-пенсионер советовал иксерам заняться созидательным трудом, две юные девы объяснялись в любви к смерти, а также в ненависти к существованию “с девяти до пяти”, а еще одна юная барышня заявляла, что нечего вешать ярлык на все поколение: дескать, далеко не все его представители режут себе по вторникам вены. Подытоживая, общество внезапно обнаружило в собственных домах и офисах совершенно новую, неуправляемую породу людей и стало мучительно подбирать к ней ключик. Как тут не вспомнить легенду (а скорее всего, не легенду) о партийных функционерах ранней перестройки, которые собирались при закрытых дверях и слушали “Аквариум”, дабы разобраться, чего этим молодым не хватает. А музыкальным знаменем иксеров стала группа “Нирвана”, повторившая путь грандов советского рока – от подвалов до стадионов, под шипение: “Продались…” со стороны любящей публики.
Звездный час термина “поколение Икс” пришелся в масс-медиа на 1995 год. Вот лишь несколько заголовков: “Поколение Икс: время делать инвестиции”, “Лицемеры дефицита”, “Журналы поколения Икс хворают болезнью роста”, “Разбитые мечты поколения Икс”, “Иксы — рафинированные, циничные и “сетевые”, “Как обучать иксеров”. Судя по всему, словосочетание “поколение Икс” трактовалось как “поколение-загадка”, “поколение-уравнение” (которое общество должно решить).
Активнее всего ключ к поколению искали те, чей доход напрямую от этого зависел: специалисты по рекламе. Доходило до анекдота. Приняв газетный образ иксеров за чистую монету, некая компания выпустила пробную партию напитка “О’кей-сода” в новаторском, нарочито унылом оформлении: на банках был изображен меланхоличный юноша, прислонившийся к запертым воротам явно неработающей фабрики. Иксеры, раздраженные этим дешевым заискиванием, проголосовали долларом — и “О’кей-сода” канула в Лету. Зато отлично известный нам ролик “Спрайта” (“Имидж — ничто, жажда — все”) имел огромный успех. По мнению специалистов, до иксеров может достучаться лишь та реклама, которая делает упор на практические достоинства продукта. Или абсолютно алогичная. Директор одного из агентств признался, что предпочитает нанимать неопытных режиссеров — в результате получается полная лабуда, но в том-то и состоит весь смысл.
Из образного самоназвания нового племени термин вскоре превратился в обычное газетное клише. Сами иксеры, естественно, вознегодовали — и принялись строчить свои статьи, растолковывая, что журналисты на материале их неоднозначных индивидуальностей малюют карикатурные схемы. “Нас считают нытиками, родительской обузой. Мы, дескать, разочаровались и зарываем свои таланты в землю. Отнюдь. Мы — позитивные личности, мы принимаем жизнь”.
Но “принимают” они ее иначе, чем другие. Персонажи Коупленда не рвутся к славе, не делают карьеру, не устраивают свою семейную жизнь — даже романов, в сущности, не заводят. Не ищут рецептов счастья в “чужих” религиях и традициях. Только разговаривают и смотрят на небо. Не “любуются небом”, а именно “смотрят”. А если и любуются бессознательно, то вслух об этом никогда не скажут. Дворники Ивановы и сторожа Сергеевы калифорнийского разлива, они сидят сложа руки и никуда вроде бы не движутся.
О чем они беседуют в своих тихих заводях? Когда отсутствуют малые сюжеты повседневной суеты (“пригласят – не пригласят”, “прибавят зарплату – не прибавят”), сами собой приходят мысли о глобальном сюжете — судьбах человечества. Но планов переделки мира коуплендовские персонажи не строят. Вместо этого они пытаются вообразить, как будет выглядеть конец света, к примеру, из окна супермаркета. Они размышляют о том, что самая непреходящая вещь на свете — пластиковые лыжные ботинки. Ничего не будет — а лыжные ботинки останутся. Как в анекдоте про нейтронную бомбу: “Стаканы с горилкой стоят — а нас нема”. Эта неистребимость плодов человеческих рук удручает героев Коупленда как ничто другое. Ведь они появились на свет в эпоху, когда идея “человек — насильник матери своей, Земли” стала достоянием широкой общественности.
С материальным миром вообще и предметами массового потребления в частности герои Коупленда находятся в особых отношениях. Всякий объект накрепко впаян для них в конкретный ломоть времени. Современность мертвецов-яппи, признающих только дорогостоящие радости, современность рекламных роликов (“Непреходяще-устойчивый вкус”, “Ничего вчерашнего, только завтрашнее”) они не приемлют. Им свойствен “вещизм” альтернативный, опрокинутый в прошлое: чем старомоднее и нелепее предмет, тем лучше. Они с первого взгляда отличают пластмассовую вазочку 1960 года от почти такой же вазочки 1965-го. Провидят в этих милых и убогих артефактах массовой культуры “тщету всего сущего”. Читают по ним жизнь безвестных людей иных времен — каких-нибудь жен летчиков с заштатной авиабазы, официанток из Ванкувера, зубных врачей из Орегона.
“Обывательское спокойствие надо не высмеивать, а ценить на вес золота. Без него нам каюк — без него мы просто животные, и точка”. Но миром среднего класса “иксеры” при этом любуются с безопасного расстояния. Ценность артефакта тем выше, чем меньше он связан с агрессивной современностью. Когда же подобным артефактом прошлого оказывается не анонимная вазочка с блошиного рынка, а родительский дом или, не приведи господь, его главное украшение — давний студийный фотопортрет семейства, этакий букет из образцово-показательных улыбок, неминуема бурная неприязнь. Отношения коуплендовских героев с родителями — это одновременно притяжение и отторжение. Ибо родители — живое подтверждение того феномена, что время неумолимо идет вперед, а ты по-прежнему сидишь на обочине.
Черт, до чего же похоже: наша альтернативная культура 70—80-х тоже ведь стояла на чужих артефактах. Умиление каким-нибудь случайным номером “Лайф” помните? Умиление потому и только потому, что эта вещь, этот компендиум текстов находится вне контекста. Он НЕ НАШ, он просочился из недостижимого, непостижимого мира — короче, ОТТУДА. И параллельно — ощущение, что ТАМ жизнь летит вперед, а тут — “сегодня тот же день, что был вчера” (Гребенщиков образца 1976 года). Впрочем, мы всегда могли свалить вину за свое бездействие на внешний фактор — власть. Кроме того, аксиома о существовании параллельного, идиллического мира (“ближайший ночной бар — в Хельсинки”) способствовала попыткам этот мир воссоздать. Начиная с языка — ибо в основе нашего хипповского сленга лежит английская лексика.
Когда открыли границы, умиление над пространственным импортом выветрилось, сменившись умилением над импортом времени — артефактами побежденного социализма, что уже ближе к подходу героев Коупленда. Ибо для них невероятна сама мысль, что рай может существовать в пространстве. ОТТУДА для них всегда означало С ТОЙ СТОРОНЫ ВРЕМЕНИ. Из той геологической эпохи, когда мама была молодая и о кислотных дождях никто не ведал.
Книги Коупленда можно рассматривать как полевые дневники культуролога, скрупулезно фиксирующие взаимоотношения людей и созданных ими вещей. “Возможно, в вашем городе найдется здание или сооружение, до того величественное и прекрасное, что его мысленный образ сделался настоящей архитектурой вашего сознания — скелетом, на котором держатся все ваши мечты, замыслы и надежды. В моем городе, Ванкувере, такое сооружение есть — это сказочный мост под названием “Львиные ворота”, пишет Коупленд в своей новейшей книге “Фотоснимки от мертвецов”. Мир Коупленда буквально напичкан названиями. Он не говорит “цветок”, “гора”, “шоколадка”, а почтительно называет все эти объекты по именам либо торговым маркам. И хотя для устной и письменной речи американцев эта бытовая черта вообще крайне характерна, у Коупленда она возводится в прием.
В своем “раздрайном” и полустебном интервью 1994 года, изданном под названием “Полузабытая беседа с Дугласом Коуплендом”, он говорит: “Индивидуальная память уходит первой, корпоративная — последней. И когда ты забудешь свою семью, ты еще долго будешь помнить “Мальборо”.
Впрочем, по известному афоризму “определить — значит ограничить”, страсть назвать все предметы и создания по именам порой оборачивается зловещей стороной. Имена становятся оковами. Таков подтекст одного замечания из пронзительного эссе Коупленда “Немецкий журналист”. Повествователь и его спутник наблюдают за стайкой пожилых туристов: “Мы задумались, не суждено ли нам, как ни старайся, превратиться в итоге в членов турклуба “Беспокойный странник” и скитаться по миру, высматривая смысл жизни из окошка автобуса фирмы “Вечнозеленое побережье” с орегонскими номерами” (курсив мой. — С.С.).
У процитированного выше анекдота про нейтронную бомбу есть свое продолжение. Выслушав разъяснения эрудированного приятеля о различиях между нейтронной и атомной бомбой (на примере стаканов с горилкой), один из персонажей задает почти гоголевский вопрос: “Так что же это за бомба прилетела, если мы с тобой сидим, а горилки в стаканах — нема?!”
Похожее впечатление производит мир Коупленда: стряслась какая-то смутная катастрофа, и что-то – даже не объяснишь что – мистическим образом исчезло. Все не так, ребята.
Любой из элементов коуплендовского мира невозможно определить иначе как через отрицание. Любовь-Икс — это не любовь. Жизнь-Икс — это не жизнь. Литература-Икс — не литература. Отрицание при этом направлено на внешний мир, мир старших. “Мне кажется, мое поколение пришло в мир, чтобы убить штампы. Потому-то очень многие из нас боятся всерьез заняться своей жизнью — они воспринимают мир как один сплошной штамп”, — так говорит Бек — певец, музыкант, звезда музыки в стиле пост-гранж.
Герой-повествователь книги “Рабы “Майкрософта” влюбляется. Девушка отвечает взаимностью. Для традиционного литератора это повод распахнуть перед читателем душу героя. Коупленд, напротив, задергивает занавес. Точнее, отключает компьютер. Рассказчик просто-напросто временно перестает вести дневник — а потом лишь отмечает, что теперь они живут вместе. На уровне “правды жизни” — абсолютно достоверная ситуация: чем сокровеннее переживание, тем меньше хочется — и можется — его фиксировать. На уровне “правды литературы” возникает мысль: “Неправильный какой-то герой. А может, и любовь у него неправильная?”
Но Коупленд отказывается расставлять капканы на “нормальных” читателей. Его интересуют люди, воспринимающие мир в том же диапазоне. При первом знакомстве с романом “Поколение Икс” меня поразила полная автономия главных героев — Энди, Дега и Клер — от культурной традиции в нашем, русском понимании. Книг они не читают (по крайней мере, “в кадре”). Музыку не слушают. Художественным творчеством не балуются (опять же “в кадре”). То есть общеизвестные — а следовательно, позорно заштампованные — методы эскапизма они презрели. И пусть свой метод, вокруг которого и организуется книга (“сказки на сон грядущий”), Энди вынес с собраний “Анонимных алкоголиков” — но тем выше его ценность, ибо элементы внешнего мира, выдержавшие пересадку в мир-Икс, вдвойне доказывают свою жизнеспособность.
В “Рабах “Майкрософта” целая компания (все как один программисты) увлекается учебником для дорожных инженеров. Потому что ЧУЖОЕ. Слишком чужое, чтобы представлять собой угрозу, — в отличие от “мелких торговцев облигациями”, вроде того, кто читал Клер мораль в “Поколении Икс”. И в то же время не такое уж чужое — ребята тому и умилились, что труд дорожного инженера оказался, по сути, сходным с работой программиста.
Русскому читателю может броситься в глаза и еще одна деталь — практически полное отсутствие традиционной религиозной образности. Вернемся к интервью Коупленда.
Интервьюер. В духе какой конфессии вы были воспитаны? Не кажется ли вам, что даже в наше время любая культура тяготеет к некоей религиозной ортодоксии и не способна полностью избавиться от религиозной идеологии в какой бы то ни было форме?
Коупленд. Я получил абсолютно светское, нерелигиозное воспитание. Микроб иудео-христианского мышления там изначально отсутствовал. Вы и вообразить себе такого не можете. Его там просто не было. Вы думаете, будто я — что-то вроде отпавшего от веры христианина. Ничего подобного. Я начал с нуля.
И. Вы имеете в виду атеизм? Чем отличается светское воспитание от атеистического отрицания Бога, с одной стороны, и христианского постулата, что Бог — основа всего, с другой?
К. В атеизме ничего нового нет. Этой концепции уже много тысячелетий. А вот чего раньше никогда не было: в 50-х, 60-х, 70-х некоторые родители пришли к выводу, что воспитывать детей вообще без всякой религии — это огромная свобода. Есть маленькая кучка людей, вроде меня, которые выросли вообще безо всякой религии. А есть христиане пасхально-рождественские. И вот эти люди, которые вроде меня, достигают возраста, когда отрочество кончается. Мы тянем его и тянем, аж до четвертого десятка. Но когда оно кончается, принимаешься искать какой-то фундамент для мозга, какую-то подкладку: чтобы твоя жизнь — не очень-то веселая в большинстве случаев — обрела смысл. А раз в детстве у тебя не было рождественских елок или картинок с Иисусом, которые могли бы указать дорогу к чему-то еще, то… Короче, у тебя ничего нет. И ты должен — ex nihilo — построить какую-то основанную на эмпирическом опыте рациональную систему для осмысления всего на свете.
Но, попытавшись сформулировать, что же за мир изображен в романе, приходишь к неожиданному выводу — мы имеем дело с вполне традиционной культурой так называемого “архаического типа”. Трое молодых людей, покинув мир, где родились и выросли, уезжают в пустыню и там ежевечерне рассказывают друг другу притчеобразные истории. Постоянные мотивы этих историй — время, Земля, конец света, смерть. По сути, перед нами — классическая инициация, знаменующая переход от детства под родительской опекой к самостоятельной жизни.
Архаические культуры четко различают “время повседневности” и “время ритуала, время праздника”. Эти два вида времени могут отождествляться с различными точками пространства. “Время праздника” посвящено ритуализованному рассказыванию, точнее, воспроизводству мифов. Оно как бы выключено из повседневности — все бытовые дела на это время прерываются. Крайнее выражение этого принципа — суббота у иудеев.
Такое “время праздника”, точнее, “время инициации” и длится в городе Палм-Спрингс (“где никакой погоды просто не бывает — совсем как на ТВ”). Все, кто вовлечен в орбиту этого времени, живут не ради быта, а — говоря очень приблизительно — ради того, чтобы выйти на следующий уровень реальности. Несмотря на внешнюю пассивность героев, в их душах кипит работа. Всякий их поступок следует интерпретировать не в материальном, а в духовном (не вкладывая в это слово ни капли пафоса) плане.
Показательна история Элвиссы. У нее два финала. Вначале мы узнаем, что Элвисса ушла в монастырь. Это финал “палм-спрингсовский”, абсолютно логичный в ситуации инициации. Затем выясняется, что Элвисса уехала с Тобиасом — то есть вернулась в “нормальный мир”. Финал опять же абсолютно логичный, но уже согласно законам нормального мира, где благополучный красавец Тобиас — король. Оба финала в пространстве книги мирно сосуществуют.
Важно также, что, лишь покидая зачарованную пустыню Палм-Спрингса, герои оказываются перед необходимостью претворить свои взгляды в жизнь, то есть доказать, что инициационные испытания они прошли. По сути, и Энди, и Клер это удается — но Коупленд не столь банален, чтобы привести книгу к однозначному хэппи-энду. Вроде бы случайное стечение обстоятельств — Дегу не сошел с рук очередной акт вандализма — буквально выпихивает героев из Палм-Спрингс. А едут они в Мексику, где время “застопорилось на несомненно техлахомском 1974 году”, где вместо земли “зернистая, иссушенная, доведенная до отчаяния лунная поверхность”, — чтобы создать уже свое пространство инициации.
К концу книги каждый из героев сформулировал для себя, чем станет заниматься в жизни. “Клер с веткой будет кружить в песках, исступленно ища под землей воду”. Дег примется сажать в пустыне цветы. Энди надеется, что к нему что-то слетит с неба — либо молния, либо пеликан с серебристой рыбешкой. В начале повествования юный Энди лежал на зеленом поле и смотрел на солнечное затмение. В финале мы видим его на другом поле — выжженном, зимнем — под сенью зловещей, похожей на атомный гриб тучи. Но на это черное поле слетает белая птица и, скажем так, официально закрепляет переход Энди во взрослость.
Сцена в духе сентиментально-коммерческих самоучителей: “Как найти своего ангела-покровителя”. Но — в том-то и секрет писательского обаяния Коупленда и вообще секрет прелести “культуры-Икс” — это “благословение” выглядит абсолютно естественно. Не в последнюю очередь именно потому, что в тексте (и в сознании героев) отсутствуют прямые отсылки к каким бы то ни было традициям. Острое неприятие штампов разлито в самой атмосфере книги — и потому-то сюжетные ходы, которые в другой, принадлежащей к “нормальной литературе” книге показались бы надуманными, здесь работают. Как резюмировал Энди свой побег из покоев японского магната: “Искренних порывов нечего стыдиться”.
Пожалуй, единственный деятель так называемой “общечеловеческой культуры”, которого у Коупленда все-таки цитируют в открытую, — это Рильке. И не зря. Действие “Поколения Икс” и “Записок Мальте Лауридиса Бригге” происходит в одном и том же мире — мире обостренных переживаний, где ничто не существует просто так. В каждом прохожем, в каждой детали мира внешнего герой видит себя, аллегорию своей трудной судьбы. Каждый шаг — инициационное испытание.
Подыскивая Коупленду аналог среди уже известных аудитории писателей, рецензенты журналов “Космополитэн” и “Тайм-аут” остановили свой выбор на Сэлинджере (“Коупленд — что-то вроде современного Сэлинджера, сидящего на расширяющих сознание наркотиках”). И действительно, вся история поездки Клер в промерзший рождественский Нью-Йорк — это миниатюрный римейк “Над пропастью во ржи”. Общее ощущение холода, фальши, потаенного неблагополучия вроде бы благополучных нью-йоркцев (Тобиаса и его матери). Искать воду в пустыне или дежурить над пропастью во ржи — это одно и то же. А чисто “иксерская” привязанность Холдена Колфилда к его странному головному убору — охотничьей шапке?
Всякое впечатление, всякую мысль Холден прежде всего проверяет на искренность. “Брехня, фальшь, кретины”, — слышим мы постоянно. И для иксеров смертный бой со штампами — этим враньем в квадрате — стал, как уже говорилось, главным делом. Но здесь же мы обнаруживаем и одно радикальное отличие. Холден зациклен не только на своих мыслях, но и на своем чувственном восприятии. Его неистовство в значительной мере объясняется этим болезненным раздражением органов чувств, не выдерживающих запахов и картин реальной, немытой жизни. По сути, за этим стоит неистовство плоти — явление, принципиально чуждое героям романа Коупленда. Инициационные испытания не затрагивают их тел. Возможно, таким образом они бессознательно обособляются от предыдущего поколения — нынешних “лысохвостиков”, в молодости пытавшихся обрести себя и общечеловеческую гармонию на путях свободной любви. Пожалуй, к иксерам ближе герои зрелого Сэлинджера — Глассы, умеющие воспринимать жизнь с иронией и любовью, не срываясь на пафосную ярость.
Тем временем пресловутое поколение потихоньку взрослеет и перерастает миф о самом себе. Летом 1997-го в “Тайм” появилась статья, разоблачающая миф об иксерах, — социологические опросы показали, что они смотрят на вещи трезво и стремятся прежде всего к материальному благополучию, ради которого готовы поступиться любыми принципами.
Иксеры не только мечтают, но и действуют — чтобы высокомерные старшие ими не помыкали, они создают собственные фирмы. Некоторые процветают. “Тайм” с придыханием повествует о сказочно богатых 26-летних. Обозреватель “Тайм” объясняет это тем, что иксеры выросли при рейгановской администрации, с малолетства впитав в себя ее негласный лозунг: “Сам о себе не позаботишься — никто о тебе заботиться не будет”. Они не доверяют ни правительству, ни родителям, а потому стараются решать свои проблемы самостоятельно. Возможно, именно благодаря их усилиям экономика США пошла на поправку и сейчас, по оценкам экспертов, во многом напоминает последний “золотой век” — начало 60-х.
Сложно сказать, есть ли у нас аналоги коуплендовскому поколению Икс. Стопроцентных, видимо, нет. Иксерство в России как бы размазано по разным эпохам. Голова — в “поколении дворников и сторожей” конца 70-х — начала 80-х, с его лирической созерцательностью и сомнениями в себе. А хвост — вероятно, в душах нынешних “двадцати-с-чем-то-летних”. Закончим словами иксера нашего времени и места Ивана Охлобыстина: “Кризис как таковой — он в том, что я и мои друзья уже достигли определенного возраста, но как бы продолжаем барахтаться в неотчетливо оформленном времени. То есть раньше, например при сталинизме, кто-то строил всякие ГЭС, кто-то сидел в ЦК, кто-то — на Колыме, но это было поколение. А сейчас — смутные времена, нет формации, то есть река как бы изменила русло, прежний мост оказался проложенным посуху, а новый еще не построен. И свайки переносятся туда, где теперь река. Но еще нет платформы, и мы стоим, как одинокие столбики, мы вынуждены оставаться наедине с самими собой и не можем объединиться в поколение…”