Альбер Камю между частным и общим
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1998
Альбер Камю между частным и общим
Olivier Todd. Albert Camus, une vie. Paris, Gallimard, 1996.
Об Альбере Камю еще при жизни — а прожил он всего 46 лет — вышло четыре книги, но то были актуально-критические очерки, во многом вызванные к жизни его Нобелевской премией 1957 года. После смерти Камю научная литература о нем нарастает как снежный ком, но первая серьезная биография писателя появилась далеко не сразу: ее выпустил в 1978 году (по-французски, а в следующем году по-английски) американский журналист и историк Герберт Р. Лоттман. Прошло еще почти два десятилетия, и другой журналист и писатель, Оливье Тодд, издал новую биографию Камю — огромный восьмисотстраничный том, чрезвычайно плотно заполненный фактами, подробностями, цитатами. Истекшее время способствовало обогащению материала: с отступлением в прошлое описываемых событий и смертью многих действующих лиц становятся более разговорчивы оставшиеся свидетели, обнаруживаются и открываются для изучения эпистолярные архивы, публикуются ранее неизвестные тексты самого Камю (например, роман «Первый человек» в 1995 году), накапливается библиографическая информация. Одновременно, правда, многие когда-то общеизвестные вещи — обстоятельства истории и быта 30—50-х годов — постепенно забываются, и их приходится вкратце напоминать читателю, что и делает О. Тодд.
Вообще, его книга — популярная биография, требующая от читателя минимальной подготовки (все необходимые факты сообщаются в самой книге) и не отвлекающая специально-научными процедурами проверки фактов, обозрения источников, критики уже имеющихся работ и версий: весь этот аппарат сокращен до минимума и упрятан в примечания к книге, основной же текст представляет собой чистое повествование. И хотя здесь нет дешевых «романических» домыслов, сама структура нарративной биографии производит кое-какие смысловые сдвиги, расставляет символические акценты.
Вот, например, как «решен» в книге финальный эпизод жизни Камю — его гибель в автокатастрофе 4 января 1960 года. Сама авария машины, управлявшейся Мишелем Галлимаром (племянником и сотрудником знаменитого издателя), в которой вместе с его женой, дочерью и собакой Камю возвращался из Прованса в Париж, изложена образцово лаконичным стилем репортажа: «В двадцати четырех километрах от Санса, на национальном шоссе № 5, между Шампиньи-на-Йонне и Вильнёв-ла-Гюйяр, «фасель-вегу» занесло, она съехала с прямой дороги, врезалась в платан, ударилась о другое дерево и развалилась на части. Мишель был тяжело ранен (он умер через несколько дней. — С.З.), Жанин осталась невредима, Анна тоже. Собака бесследно исчезла. Альбер Камю погиб на месте. Найденные в поле часы из приборной доски автомобиля остановились на цифре 13.55».
За «подробностями аварии и гипотезами о ее причинах» биограф отсылает к книге своего предшественника Лоттмана, а сам зато подробно воссоздает последние дни и часы перед злосчастной поездкой, полные роковых предзнаменований. В двух письмах Камю, отправленных в Париж накануне, фигурировали слова «это мое последнее письмо» (он хотел сказать: «последнее перед нашей встречей…»); сперва он предполагал ехать поездом, но Галлимар настоял на том, чтобы воспользоваться его машиной, и на вокзал отправились только жена и дети Камю; едва не уговорили ехать на машине еще и соседа и друга писателя — выдающегося поэта Рене Шара, так что если бы в «фасель-веге» нашлось свободное место, французская литература могла бы в один день понести двойную утрату; расставаясь с Шаром, Камю преподнес ему символический сувенир — черновой листок своего эссе о нем, где подчеркнул загадочные слова: «Повинуйтесь силам, которые у вас остаются»…
Во всем этом нет никакой подтасовки фактов, никакой личной предвзятости биографа — работает «жанровая предвзятость» романизированной биографии, превращающей частное в общее, житейские случайности в провиденциальные знаки судьбы.
Частное и общее, конкретное и абстрактное вообще составляло ключевую проблему судьбы Камю, и некоторые аспекты этой проблемы выразительно прорисованы в книге О. Тодда.
Альбер Камю был одиночкой. Общительный и непринужденный человек, счастливый любовник, футболист и актер-любитель, выходец из демократической алжирской бедноты, он всю жизнь болезненно ощущал свою отчужденность от других людей, и героя повести «Чужой» он, несомненно, наделил многими своими психологическими чертами (как, кстати, и «судью на покаянии» из повести «Падение» — Оливье Тодд тонко выявляет в этом провокативно-сатирическом тексте целый ряд автобиографических мотивов). Знаком отверженности стал для него еще в юности туберкулез, который в дальнейшем периодически обострялся, создавая ощущение отмеренности дней, отнимая физическую радость жизни, так ярко воссозданную в ранних текстах Камю. Летом 1958 года, путешествуя по Греции на яхте все того же Мишеля Галлимара, он с горечью вынужден был отказаться от купания в море — нарушенное дыхание не позволяло ему плавать. Все, кто помнит патетические сцены «объятий» со средиземноморскими волнами в «Брачном пире» и «Счастливой смерти», легко поймут, что значило для молодого еще писателя такое лишение.
Болезнь сочеталась и с социальным одиночеством Камю — бедняка, взлетевшего на вершину славы, алжирского француза («черноногого», как звали таких в метрополии), вынужденного работать в неуютном для него Париже. Осенью 1939 года он дважды проходил военно-медицинскую комиссию, пытаясь добровольцем пойти на фронт начавшейся войны, — помешал опять-таки туберкулез. Три периода активной журналистской работы (в газете «Альже репюбликен» конца 30-х годов, в «Комба» середины 40-х и в «Экспрессе» середины 50-х) давали чувство непосредственной действенности своего слова, но всякий раз продолжались недолго. Короткий миг единения с народом в период Сопротивления и сразу после войны сменился тягостным отчуждением в 50-е годы, когда Камю тщетно пытался посредничать в гражданской войне, разгоравшейся в его родном Алжире…
Страдая депрессиями, периодически теряя способность писать, мечтая навсегда покинуть Европу и помышляя о самоубийстве, Камю и в интимной жизни оставался каким-то «маргиналом». Он был великим донжуаном (и в «Мифе о Сизифе» специально описывал донжуанство как один из жизненных проектов «абсурдного человека»), но странным образом, отмечает О. Тодд, самые близкие, самые важные для него женщины обычно не были «француженками из Франции» — сначала алжирские подруги его юности, затем знаменитая актриса-испанка Мария Казарес, жена английского писателя Артура Кёстлера, американская студентка Патрисия Блейк, художница-датчанка, до сих пор фигурирующая в книге под именем «Ми», которым называл ее Камю… Он был дважды женат на алжирских француженках, и обе жены — выбирал их по сходству с собой? — страдали психическими расстройствами: одна кололась наркотиками, другая покушалась на самоубийство, выпрыгнув из окна клиники… Когда вторая жена, Франсин Фор, родила ему близнецов — мальчика и девочку, он… чуть не забыл их в роддоме: посадил в машину молодую мать, погрузил ее чемодан и сказал: «Поехали!»
Ярким памятником депрессивного состояния писателя осталась «пражская» глава его раннего романа «Счастливая смерть». Ее биографическая подоплека ныне выяснена: во время семейного путешествия по Европе летом 1936 года Альбер Камю из случайно перехваченного письма узнал о неверности своей тогдашней супруги Симоны Ие, и первый, самый болезненный период переживания разрыва пришелся на несколько дней, проведенных в Праге; ни в чем не повинный город стал для него символом невыносимости бытия. А в следующем году Камю перенес другую утрату — за сочувствие левым арабским националистам его исключили из алжирской коммунистической партии как «троцкистского провокатора». «За двадцать месяцев Камю потерял жену и партию», — комментирует О. Тодд, и такое сближение не должно вызывать улыбки: недолгий «коммунистический» эпизод в жизни Камю (позднее, уже будучи знаменитым писателем и отправляясь с лекциями в США, он вынужден был солгать в визовой анкете, будто «никогда не был членом коммунистической партии», — что, впрочем, не избавило его от слежки со стороны бдительного ФБР) — одна из попыток восстановить экзистенциальный союз, единство с миром; недаром Камю до конца боролся за членство в партии, мужественно пройдя все ступени унизительной процедуры исключения, в то время как иные его друзья просто бросали партбилет на стол или даже в сердцах рвали его в клочья… Последовательный антикоммунизм Камю 50-х годов, стоивший ему враждебности «левой интеллигенции», был, конечно, обусловлен ясным сознанием угрозы миру со стороны советского тоталитаризма, но среди его мотивов фигурировала и эта неудачная попытка юного алжирца «ангажироваться», «встать в ряды передового пролетариата».
Болезненно (хотя, быть может, не вполне осознанно) переживал Камю и свою чуждость настоящей философской культуре: «Камю повторял, что он не философ и тем более не экзистенциалист, но, жертва свойственного французской культуре кокетства, он недостаточно на этом настаивал», — пишет биограф. В молодости будущий писатель всерьез изучал философию в университете, готовился к экзаменам на агрегацию — высшее ученое звание для преподавателей средней школы — и даже написал дипломное сочинение на амбициозную тему «Христианская метафизика и неоплатонизм. Плотин и блаженный Августин». В конце концов к экзаменам его не допустили все из-за того же туберкулеза, а дипломное сочинение так и осталось школярской компиляцией. Позднейшие философские эссе Камю — «Миф о Сизифе», «Бунтующий человек» — имели успех у публики, но вызывали сдержанную реакцию у друзей писателя, профессионально знавших эту науку; он был философом лишь для нефилософов, и дальнейшее развитие французской философии пошло по совсем другим, не-эссеистическим путям. Не снискал он лавров и в литературной критике: его статьи ценны только как личностные документы, одно время он руководил одной из книжных серий в издательстве Галлимара — без больших удач. Похоже, что философский дилетантизм Камю оказался и одной из движущих сил его нашумевшей ссоры в 1952 году с Жан-Полем Сартром, когда их закадычно дружеские прежде отношения сменились резкой враждой после критики «Бунтующего человека» в журнале Сартра «Тан модерн». Оливье Тодд тщательно восстанавливает историю этого скандала, подчеркивая идеологическую зашоренность сартровской критики, ее бесцеремонный и оскорбительный для Камю тон; однако он дает ощутить и еще один ее мотив, проявившийся уже в первом, вполне благожелательном отзыве Сартра на повесть Камю «Чужой», — Сартр пишет о Камю как профессор об ученике, как профессионал о любителе. Сам «литератор» и политический публицист (если угодно, даже политический игрок), Сартр все же оставался профессионально мыслящим философом, и это превосходство обижало писателя и журналиста Камю, втайне ощущавшего, что крыть ему нечем.
«Вы — левый интеллигент?» — спросили у Камю в ходе его последней публичной беседы 14 декабря 1959 года. «Я не уверен, что я — интеллигент, — ответил он. — А что до остального, то я за левых, вопреки себе и вопреки им самим». Его биограф разъясняет, что Камю имел в виду неприятие макиавеллизма «левых интеллигентов» типа Сартра, ради абстрактных «целей» социалистической революции закрывавших глаза на недостойные политические «средства». Проблема абстрактной и конкретной морали особенно остро встала при попытках Камю воздействовать на ход трагических алжирских «событий» 50-х годов. В Стокгольме, встречаясь со студентами после вручения ему Нобелевской премии, он в ответ на запальчивую реплику какого-то оказавшегося там араба бросил фразу, которую долго потом склоняли на все лады: «Я верю в справедливость, но я буду защищать сначала свою мать, а потом уже справедливость». И вновь Оливье Тодд, защищая своего «героя», поясняет: «справедливость» в данном контексте саркастически обозначает «правое дело» алжирских националистов (в свое время симпатия к их куда более умеренным предшественникам стоила Камю изгнания из компартии), их кровавый террор на городских улицах, чьей жертвой могла оказаться и мать писателя, остававшаяся в Алжире. В основание политической морали Камю пытался положить не отвлеченный идеал, а конкретное нравственное cogito — родственно-близкое начало материнства; однако в контексте вооруженной борьбы вокруг «французского Алжира» это фатально прозвучало защитой «почвенных» ценностей. В январе 1956 года он предпринял отчаянную попытку непосредственного действия ради примирения в Алжире. Он прилетел туда в критический момент — во Франции только что прошли выборы в парламент, предстояло создать новое правительство, и удачная акция примирения могла повлиять на его состав (сам Камю делал ставку на Пьера Мендес-Франса, незадолго до того прекратившего войну в Индокитае). Собрав представителей арабской и европейской общин, он устроил митинг за «гражданское перемирие», за обоюдное прекращение террористических актов и армейских репрессалий против населения, что могло бы сбить взаимное озлобление и открыть путь к мирной федерализации Алжира… В гостиницу ему звонили, угрожая смертью, во время митинга в окна зала летели камни, на улицах рядовые члены двух общин чуть не устроили кровавое побоище между собой, а их лидеры, хоть и пришедшие на митинг, сами не верили в перемирие, понимая, что оно в любом случае не продержится и недели. Затея Камю потерпела фиаско: Мендес-Франс не был назначен премьер-министром, и война пошла дальше по нарастающей. В дальнейшем Камю отказался от любых общих деклараций по алжирской проблеме и лишь систематически, не афишируя этого, добивался от властей помилования осужденных алжирских боевиков — так же как после Освобождения он требовал помилования писателей-коллаборационистов, считая несправедливым карать людей за убеждения.
Парадокс Камю-писателя заключается в том, что, последовательно отстаивая в публицистике конкретность морали против дурной отвлеченности политики, он в своем творчестве культивировал как раз отвлеченно-символические сюжеты («Калигула», «Чума», «Праведники», «Осадное положение»…). Абстракция, изгоняемая из социальных поступков, брала реванш в художественном вымысле. Анализ этого творчества, разумеется, выходит за рамки биографии Камю (хотя, скажем, «Чужому» и «Падению» здесь посвящены специальные главы); но проблема эта имела и обратное отражение в писательской биографии, с чем связана, пожалуй, моя единственная претензия к книге О. Тодда. Можно понять, что в ней не много конкретного говорится об отношениях юного Камю с алжирскими националистами в 30-х годах (очевидно, мало сохранилось данных и просто живых свидетелей); можно понять, что слабо документирована деятельность писателя в газете «Комба» в период оккупации — газета выходила в подполье и не афишировала своих авторов. Но вот один позднейший и немаловажный эпизод творческой биографии писателя, вполне документированный, почему-то даже не упоминается в книге Оливье Тодда (как, впрочем, и в работе Герберта Р. Лоттмана): это обмен открытыми письмами в 1955 году между Альбером Камю и Роланом Бартом — «левым интеллигентом» нового, более зоркого и принципиального склада, упрекавшим автора «Чумы» именно в отступлении от конкретного «реализма» ради аллегорической абстрактности притчи. Не будучи опосредована и просвечена оригинальной философской культурой, дурная обобщенность упрямо преследовала Камю, накладывая трагическую краску на его конкретно-чувственный, «средиземноморский» талант.
Детальное знание житейских обстоятельств и поступков этого одного из самых влиятельных по сей день французских писателей ХХ века помогает понять один из важнейших аспектов этой трагической двойственности. Поэтому трудно переоценить значение новой содержательной биографии такого «публичного», «ангажированного» писателя, моралиста и публициста, каким был Альбер Камю.
С. Зенкин