Е
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 1998
Е. Гайдар
Детские болезни постсоциализма
Дяденьку мы слушались,
Хорошо накушались.
Если бы не слушались,
Мы бы не накушались.
Л.Лагин
Польским реформаторам из правительства Мазовецкого—Бальцеровича было трудно именно потому, что они были первыми. Опыта выхода из развитого индустриального социализма, формирования на его базе полноценной рыночной экономики не было ни у кого. Масштабы порожденных переходными процессами экономических и социальных проблем, проверка адекватности теоретического аппарата, выработанного для устойчивых рыночных экономик, в условиях постсоциалистического наследия — с этим на практике предстояло столкнуться впервые. И все же я всегда завидовал нашим коллегам из польского правительства реформ. Тащить из социалистического болота Польшу или Россию — согласитесь, большая разница.
В Польше социализм никогда не был единой, всепроникающей системой. Сохранялись элементы гражданского общества, частное сельское хозяйство, влиятельная католическая церковь. Сам социализм не вырос из внутренних противоречий общества, кровавой революции и гражданской войны, как в России, а был принесен на советских штыках, оккупационным режимом, и никогда не имел подлинной легитимности в обществе. Да и протяженность социалистического периода была почти вдвое короче. Реформы 70—80-х, непоследовательные и неудачные, все же создали зачатки рыночных механизмов. Унаследованная от довоенной Польши правовая структура создавала базу защиты частной собственности, ее надо было лишь полноценно задействовать.
Польша — мононациональная страна. Она не знала проблем, подобных доставшихся нам в наследие от СССР, — ни пятнадцати банков, печатающих общую валюту, ни специфических противоречий несимметричной федерации, ни сложных перипетий переговоров с Татарстаном и Якутией, не говоря уже о чеченской войне.
Политические предпосылки к началу рыночных преобразований также складывались максимально благоприятно. Последнее коммунистическое правительство М. Раковского сделало польским реформаторам поистине царский подарок, разморозив летом 1989 года цены и приняв политическую ответственность за этот непопулярный шаг. Последнее коммунистическое правительство СССР во главе с В. Павловым нам таких подарков не заготовило. Лидирующая роль Польши в реформах привлекла внимание всего мира, обеспечила ей беспрецедентную поддержку. Списание половины накопленных коммунистическим режимом долгов и предоставление с самого начала реформ кредита на формирование фонда стабилизации злотого резко повысили доверие к прокламированной правительством Мазовецкого—Бальцеровича программе, способствовали снижению инфляционных ожиданий.
Порядочнейший умница Лешек Бальцерович имел 800 дней работы в правительстве и твердую поддержку в парламенте, чтобы пройти самый тяжелый период реформ. У нас времени было меньше, а о полноценной поддержке в парламенте нельзя было и мечтать.
Польские коллеги сумели удачно распорядиться своими преимуществами. Два года энергичных и последовательных реформ позволили сформировать основы устойчивой рыночной экономики и создать предпосылки восстановления экономического роста. Неизбежный при выходе из высокоиндустриального социализма период падения производства оказался здесь самым коротким в Восточной Европе. С самого начала реформ в польской экономике идут позитивные структурные сдвиги, а с 1992 года вновь начинает расти валовой внутренний продукт. Сегодня Польша по уровню ВВП и реальным доходам на душу населения оставила далеко позади социалистические рекорды и продолжает демонстрировать устойчиво высокие темпы роста (1997 год: рост ВВП — 7%, рост промышленного производства — 8%). Показатели дифференциации доходов населения и доли социальных расходов в валовом внутреннем продукте сближают Польшу с развитыми европейскими рыночными экономиками. Продолжительность жизни растет, детская смертность устойчиво снижается.
За исторически кратчайшие сроки полякам удалось добиться многого из того, о чем мы, начиная реформы, могли только мечтать. И все же нынешнее состояние польского общественного сознания отражает характерная цитата из книги Яцека Куроня и Яцека Жаковского: “В ушах не переставая звучат слова, что “при коммуне было лучше”, что “поляки никогда еще так не страдали”, что “происходит биологическое истребление народа”, что “в Польше устроили новый холокост”, что “мы морим голодом” пенсионеров, врачей, деревенских детей”. Все это поразительно похоже на современную Россию.
Когда все это применительно к России я слышал у нас, когда читал о том, что “дальше так продолжаться не может”, что “демократов надо перевешать”, что “они ограбили народ”, “разорили”, когда очаровательная телеведущая, получающая зарплату в несколько тысяч долларов в месяц, со слезою в голосе говорила “о нашем ужасном времени”, я думал, что виной тому реальные неудачи в экономической политике, вечные колебания правительства Черномырдина, многолетняя пробуксовка реформ, оборачивающаяся длительным периодом падения производства, невыплатами заработных плат и пенсий, неуместное роскошество власти на фоне непростых социальных проблем. Но когда я читаю подобное про Польшу, где экономика быстро развивается, зарплаты и пенсии платят вовремя, причем приличные и растущие, а власть ведет себя, по нашим меркам, вполне скромно, вынужден признать: экономического объяснения для такого состояния общественного сознания явно недостаточно.
Одна из генетических черт современной западной цивилизации — рациональное отношение к государству. Английский налогоплательщик XVII века знал, что государство ничего не делает даром. Он был убежден в том, что король должен жить за свой счет, а если требуются чрезвычайные расходы, то на это есть парламент — собрание представителей налогоплательщиков, — который и решит, стоит ли такие расходы предусматривать, и если да, то из каких налогов их надо оплатить. Знал он и то, что баловать короля деньгами не следует, а то еще затеется с никому не нужными завоевательными походами. Его отношение к государству — это отношение взрослого человека к очень уважаемому, хорошо оплачиваемому наемнику-телохранителю; в нем почти нет патерналистских элементов.
Американским колонистам XVIII века еще до революции и Войны за независимость казалось совершенно естественным поставить представителей королевской администрации под жесточайший, иногда просто унизительный для короны финансовый контроль — с тем чтобы собранные с них налоги не расходовались без согласия избранных налогоплательщиками органов. Представление о государстве как о строгом, но справедливом отце, который может по своему усмотрению карать и миловать, отнимать и давать, здесь плохо накладывается на историческую традицию. По своей природе западная цивилизация — общество самостоятельных, ответственных за себя и свои семьи граждан-налогоплательщиков.
Напротив, социализм — как общество, выросшее из последовательного отрицания западных институтов и ценностей, — несет в себе семейное, патерналистское отношение к государству. Представление о государстве как об институте, созданном налогоплательщиками для решения общих проблем, глубоко чуждо социалистическому общественному сознанию. Социалистическое государство — это одновременно и суровый отец, и добрая мать, хорошо знающие, что делать многочисленным детям и как им себя вести, награждающие послушных и готовые строго наказать шалунов. Вспомним стилистику отношений власти и общества в характерных идеологических штампах социалистической эпохи: “Материнская забота родной коммунистической партии о тружениках села”, “Нас вырастил Сталин”, “Партия Ленина — сила народная — нас к торжеству коммунизма ведет”, — все они проникнуты отношением добрых родителей к хорошим, но еще неразумным детям. Общество прекрасно знает: давать или не давать игрушки или сладости, карать или миловать — это право родителей.
Вообще слово “давать” применительно к отношению власти и общества — стержневое для социализма. Обратите внимание, как недовольные рынком поляки обосновывают преимущества социализма: “При коммуне было хорошо. Моей сестре дали квартиру, а мне — путевки на курорт в Болгарию”. При социализме люди не зарабатывают и не покупают, это власть дает. Дает сапоги в соседнем магазине, праздничные заказы с колбасой, талоны на покупку спального гарнитура, путевку в дом отдыха. Менее возвышенное, чем в официальной пропаганде, но зато искреннее отношение общества к коммунистической власти хорошо передает частушка советского периода: “Обижается народ, мало партия дает. Наша партия не б…, чтобы каждому давать!” Идея о том, что власть сама по себе ничего не создает и не имеет, что это инструмент перераспределения ресурсов, что прежде чем кому-нибудь что-то дать, она сама должна отобрать, кажется совершенно оторванной от жизни.
Все это, разумеется, не случайно. Социализм — это общество, в котором власть сознательно культивирует социальный инфантилизм в своих подданных, приучая их к детскому восприятию мира. Модель отношений мудрых и добрых родителей (власть) и неразумных, но послушных и благодарных детей (народ) неплохо работает в условиях устойчивого социализма. Но в ней таятся и встроенные факторы риска. Чуть повзрослев, дети могут решить, что им недодают игрушек и карманных денег, начать дерзить взрослым, а то и просто своевольничать. Тем более если у них, как у поляков, есть разбросанные по всему миру родственники, и поэтому они точно знают: там, в капиталистической загранице, в чужих домах, и игрушки лучше, и сладостей дают больше.
Разумеется, в польском освободительном движении 70—80-х было много достойнейших, зрелых людей, готовых отдать свою жизнь за свободу и свержение ненавистного репрессивного режима. Но многое было в этом движении и от ребенка, взбунтовавшегося против родителей. “Давайте повышение зарплаты, социальных выплат, не трогайте розничные цены, а откуда вы возьмете деньги на все это — ваше дело, вы же власть”. Власть на опыте убеждается, что обсуждать с вышедшим из послушания дитятей нереализуемость его требований — бессмысленно. Это не его заботы, он точно знает: у родителей есть, просто надо заставить их раскошелиться.
На этапе заката социализма отношения власти и общества остаются патерналистскими, но их характер меняется. Теперь власть — это не строгий, но справедливый отец, а отчим, жадный, но слабый и трусливый. На него надо прикрикнуть хорошенько, припугнуть, прижать к стенке, и он все даст — куда денется. Отсюда и в СССР, и в Польше конца 80-х — экономика популизма, слабеющая власть, выдающая под напором общества все новые и новые нереализуемые обещания и принимающая необоснованные расходные программы, развал государственных финансов, исчезающие с прилавков товары. Чем больше популистских решений, тем хуже дела в экономике. Чем хуже дела в экономике, тем мощнее напор на власть. Запоздалые попытки привлечь ребенка к обсуждению дел в семейном бюджете, объяснить, что там давно гуляет ветер, бессмысленны и беспредметны. К тому же для детского эгоцентрического мышления характерно нарушение законов сохранения. Ребенок часто действительно не способен понять — как это “нет”, когда очень хочется.
Общественное сознание периода заката социализма — по-прежнему детское, насквозь мифологическое, но теперь в нем доминируют иные мифы. “Социализм плох, неэффективен, а капиталистические страны — богатые. Там люди хорошо живут, а безработные получают больше нашего профессора. Нам больше не нужен социализм, у нас будет рыночная экономика, а значит — всего будет вдоволь, как за границей”. Понимание того, что крах социализма отнюдь не означает немедленного появления эффективной рыночной экономики, что за социалистический эксперимент придется долго и дорого платить, что сам по себе постсоциалистический рынок — отнюдь не веселый детский праздник с подарками, а система, в рамках которой резко возрастает ответственность каждого за себя, свою семью, ее благосостояние, что придется приспосабливаться к новым социальным реалиям, — далеко за гранью массового обсуждения. В моде розовые сказки о том, как за 500 дней, даром, построить эффективную рыночную экономику и зажить богато и счастливо.
Яцек Куронь обращает внимание на известный феномен революционного сознания: “Чаяния участников революции никогда не сбываются сразу после ее свершения… Ведь ни одна их мечта не сбылась, если не считать свержения прежнего режима. Власть они передали в другие руки (должен же кто-то управлять государством), но у них по-прежнему нет хрустальных замков, они живут едва ли не в лачугах, по-прежнему каждый день вскакивают чуть свет, чтобы успеть к шести на работу, и по-прежнему каждый месяц не хватает денег дотянуть до зарплаты. А терпение иссякает. Проходят более или менее долгие медовые месяцы революции, появляется чувство разочарования, неудовлетворенности. Со временем разочарование усиливается, неудовлетворенность усугубляется и возникает послереволюционная агрессивность”. Но он сам же и отвергает связь состояния польского общественного сознания с послереволюционной агрессией, аргументируя это пассивным участием большей части польского общества в революции: “Потому и нелегко понять, откуда эта всеобщая неудовлетворенность. А уж ненависть, агрессия, крик вне всяких сомнений непропорциональны степени участия кричащих в свержении предыдущего режима.
Здесь я не могу с ним согласиться. На мой взгляд, послереволюционное разочарование вообще не имеет никакого отношения к вовлеченности в свержение предшествующего режима. Не думаю, чтобы Сергей Ковалев или Валерия Новодворская ждали, что на месте рухнувшего социализма разом появятся райские кущи. А вот миллионы социалистических бездельников, обсуждая на работе в конце 80-х между чаем и походом в магазин происходящее в стране, были твердо убеждены, что рынок — это когда они по-прежнему будут на работе пить чай и болтать, но только платить им будут, как в Америке. Именно они, а отнюдь не идейные борцы против социалистического режима сегодня громче всех кричат об обманутых надеждах и преданной революции.
Если перечитать сегодня публицистику конца 80-х и вычленить в ней самые розовые, приторно сладкие материалы, обещавшие легкую и счастливую дорогу из социализма к рынку, вы без труда узнаете в их авторах строгих критиков пройденного в последние годы пути. Это и понятно: труднее всего простить другим собственные заблуждения и иллюзии.
И в Польше, и в России к моменту краха коммунистического режима экономическая ситуация была вполне катастрофична. Полностью разрушенные финансы, парализованное снабжение, быстро растущие цены на фоне всеобщего дефицита. Старая, социалистическая система уже отказала, рыночная еще не заработала. И там и там необходимо было срочно принимать решительные меры по формированию механизмов рыночного хозяйства, финансовой и денежной стабилизации, “открытию” экономики. И каждому мало-мальски сведущему в экономике человеку было ясно, что результаты этих необходимых действий, даже при наиболее благоприятном развитии событий, будут бесконечно далеки от розовой картинки всеобщего рыночного счастья. Разумеется, не случайно Кучинский, которому Лех Валенса поручил найти польского Эрхарда, раз за разом получал от возможных кандидатов отрицательные ответы. Судьба Лешека Бальцеровича, оказавшегося одним из самых эффективных реформаторов, заложившего основы сегодняшнего бурного роста польской экономики и вынужденного до сих пор регулярно выслушивать по своему адресу: “Вор!”, “Убийца”, “Грабитель”, позволяет хорошо понять — почему.
Линия водораздела после социализма проходит между теми, кто нашел себе место в новом рыночном мире, и теми, кто не нашел. Подавляющее большинство из тех, кто преуспел, твердо уверены, что этим они обязаны себе, своему уму, разворотливости, умению работать и использовать обстоятельства. Те же, кто не сумел приспособиться, твердо убеждены, что это, разумеется, не потому, что они безрукие, бестолковые и ленивые, — просто антинародный курс правительства не оставил им никаких шансов. Поэтому как те, так и другие отнюдь не спешат начинать сбор средств на заслуженный памятник Бальцеровичу.
Фундаментальная проблема постсоциалистической политики — безмерно завышенные детские ожидания поздней социалистической эпохи. Разрыв между ними и реально достижимыми на протяжении пяти-семи лет результатами остается огромным даже при впечатляющих успехах экономического развития. Папа привел вас на соревнования по легкой атлетике, и вы твердо уверены, что спортсмены добросят копье до Луны. Даже если после этого здесь установят мировой рекорд, вы почувствуете себя разочарованным и обманутым. Примерно то же после социализма происходит с экономическими ожиданиями. Говорят, что экономический рост есть, а счастья нет. Денег до получки не хватает, в Америке родственники живут куда лучше, а тут еще мерзавец сосед купил себе новую машину. Ну разве можно это вынести? Социалистический ребенок, с кулаками наступая на власть, надеялся, что его возьмут в богатый дом, где вкусно кормят новые ласковые папа с мамой. А его выгнали за дверь, сказали, что он теперь взрослый, должен сам зарабатывать и распоряжаться своей судьбой. Что же удивляться, услышав от него: “Поляки никогда так не страдали”, “При коммуне было лучше”, “Прекратите геноцид нашего народа”.
Сами по себе крики не так страшны. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Гораздо опаснее другое — когда этот крик начинает оказывать серьезное влияние на реально проводимую экономическую политику. Путь от развалившегося социализма к устойчивому экономическому росту — трудное плавание, где надо идти круто к ветру. Чуть ослабишь руки на штурвале — снесет далеко назад, потом будешь годами наверстывать упущенное. На таком маршруте страшнее всего паника у капитана и дрожащие руки у рулевого. Но попробуйте сохранить спокойствие и твердость, когда вокруг шквал истерики обманутых детских ожиданий.
Яцек Куронь обращает к себе и своим коллегам по правительству упреки в том, что они мало объясняли логику собственных экономических действий. Я тоже неоднократно говорил и писал, что слабость разъяснительной работы была, возможно, самой серьезной ошибкой первого правительства реформ в России. Думаю, однако, что Куронь излишне самокритичен. Он сам талантливый пропагандист с огромным стажем, умеющий работать с общественным мнением. И он, и Адам Михник пытались немало сделать для объяснения сути происходящего. Мне кажется, проблема здесь не в недостатке усилий объясняющих, а в нежелании слушать объяснения. Постсоциалистическому ребенку плохо, он чувствует себя обиженным, капризничает, а вы к нему со своими занудными объяснениями и поучениями.
Люди с инфантильным сознанием составляют большую часть избирателей в молодых постсоциалистических государствах. Их политическое поведение иногда до боли напоминает семейные игры в демократию, где дети регулярно голосуют за новую порцию мороженого. Большинство участников политического процесса твердо уверены, что государство может и обязано давать, а если не дает, то исключительно по злобе и жадности. Обороты типа “Почему государство не заботится о…”, “Государство обязано найти средства на…”, “Государство пытается решить эти проблемы за счет народа” доминируют в политических дискуссиях. Использующим эти обороты политикам и журналистам совершенно неинтересно, что государство если и может о чем-то позаботиться, то исключительно за счет народа, у него просто нет никакого другого счета.
Плаксивый тон большинства средств массовой информации, считающийся почти столь же обязательным, как бодрые рапорты периода развитого социализма, и дежурные формулировки типа “сейчас, в это ужасное время” или “в условиях углубляющегося кризиса” — отнюдь не результат сознательной манипуляции общественным сознанием. Постсоциалистический ребенок хочет, чтобы его пожалели, поплакали с ним вместе над разбитыми иллюзиями и трудностями адаптации к взрослой жизни, — пресса лишь выполняет социальный заказ. Общественное сознание предъявляет спрос на политические силы, готовые быть ретранслятором обид и разочарований, способные покарать обидчиков (“Обманщики”, “Воры”, “Геноцид”), пообещать конфетку (“Мы не дадим переносить эти проблемы на плечи народа”) и, главное, пожалеть, вместе погоревать над “несчастной, украденной Польшей”. Тому, кто умеет это делать громче и артистичнее других, обеспечено голосование инфантильного электората, а значит, и победа на выборах.
Однако попытки на практике осуществить радикальный поворот в экономической политике и начать массовую раздачу подарков быстро приводят к стандартным и тяжелым последствиям. Поэтому в большинстве случаев новое правительство, приходящее на волне яростной критики проводимого курса и обещаний щедрых раздач, первым делом присягает на верность курсу реформ и отказывается от своих обещаний. В Польше это происходило неоднократно, и самый яркий пример тому — конечно, Лех Валенса, выигравший президентские выборы на волне критики грабительской политики Бальцеровича и первым делом пригласивший его продолжить работу в качестве вице-премьера и министра финансов. Череда выборов, в ходе которых политики приходят к власти под антиреформаторскими лозунгами, а затем немедленно отрекаются от них, конечно, может породить в обществе глубокое разочарование и политический цинизм. Но не хотело ли само общество быть обманутым? “Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад”. Неоднократно в ходе российских избирательных кампаний 1993 и 1995 годов я слышал обращенные ко мне упреки симпатизировавших “Выбору России” избирателей: “Ну что же вы нам почти ничего хорошего не обещаете, ну хоть соврите немножко, а то ведь вас не выберут!”
Ответ на вопрос о том, до какой степени постсоциалистическое общество хочет обманываться, на мой взгляд, дали президентские выборы 1996 года в России. Очень здорово клеймить власть, рассуждать об общих страданиях, о том, что “при социализме было лучше”. Но когда речь всерьез пошла уже не о том, чтобы высказать свое недовольство властью, а о новом коммунистическом эксперименте, то — несмотря на неизмеримо более трудный путь к рынку, в высшей степени скромные успехи в экономике и вполне серьезные основания для претензий к проводимой политике — российское общество проявило завидную адекватность и твердо ответило “нет”.
Именно то, что в Польше экономические реформы были успешными, позволяет ясно увидеть принципиальные проблемы эволюции постсоциалистического общественного сознания, очищенные от наслоений, порожденных российскими хозяйственными проблемами, многолетней бестолковщиной и неразберихой, частыми сменами курса в экономической политике. Прочитав главы из книги “Семилетка, или Кто украл Польшу”, я куда яснее понял, что даже если бы у нашего правительства было больше времени и поддержки, если бы удалось достигнуть того, к чему мы стремились, и позади сегодня были бы уже три с лишним года динамичного экономического роста, а проблемы задержек с выплатами зарплат и пенсий давно отошли бы в историю, то все равно в адрес реформаторов мы слышали бы поток оскорблений.
Конечно, есть стандартный рецепт от детского постсоциалистического синдрома: реализовать на практике все то, чего ребенок так хочет. Предоставить возможность потакающим ему политикам начать массовую раздачу сладостей и игрушек. Итоги такого эксперимента можно видеть на примере политики болгарских социалистов в 1996 году. Терапевтические результаты будут быстрыми и сильными. Последствия детям категорически не понравятся, они срочно начнут звать на помощь дядюшку из МВФ, есть шанс, что даже повзрослеют. Но уж больно жестоко такое лечение.
Если же не применять столь радикальных средств, есть только одно лекарство — время. Уходят в прошлое социалистические реалии с их культивировавшимся инфантилизмом, и — хочешь не хочешь — нужно учиться взрослой жизни, ответственности. Приходит молодое, вовсе не обремененное социалистическим наследием поколение, среди представителей которого куда больше тех, кто понимает, что надо не ждать подачек от государства, а зарабатывать и отстаивать свое место в жизни. Сегодня самый большой процент социально взрослых, самостоятельных людей — именно среди молодежи. Общество еще по инерции считает, что государство что-то обязано “дать”, но все больше начинает понимать, что “не даст”. А отсюда всего один шаг к взрослому пониманию, что само по себе оно дать ничего не может и не обязано и что вообще оно не злой или добрый папа, а просто наемный работник, которого мы сами пригласили, чтобы он помог нам решить определенные проблемы.
Беда в том, что путь к рациональным взаимоотношениям общества и государства, который старые демократии проходили столетиями, нам надо пройти за годы. А пока можно включить телевизор и послушать: “Антинародный курс”, “Грабительская приватизация”, “Государство пытается переложить эти проблемы на плечи народа”. Что ж, ребенку еще надо повзрослеть, пока его утешают, рассказывают сказки.