(Главы из романа. Перевод с нидерландского И. Трофимовой)
Конни Палмен “Законы”
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 1998
Конни Палмен
Законы
Главы из романа
Перевод с нидерландского И. ТРОФИМОВОЙ
Если я упаду, я заплачу от счастья.
Сэмюэл Беккет
Астролог
Астролога я впервые встретила летом 1980 года. Было это в пятницу, тринадцатого. На такие совпадения я обращаю внимание только задним числом. Пятница, тринадцатое, может пройти как самый обычный день, но, если одно цепляется за другое и с утра до вечера что-то происходит, кажется, будто день и число таинственно связаны и в том, что ты дерзнул проигнорировать указующий перст судьбы, нужно винить только собственную самонадеянность.
С начала учебы я каждую пятницу после обеда работала в модном букинистическом магазине в амстердамском районе Де Пейп. Там было тихо, и я спокойно могла почитать книгу или полистать газеты. Газеты я никогда не читаю, только пролистываю. Настоящая новость вся умещается в заголовке, а история ее происхождения стара и банальна.
Большей частью я пишу письма кому-нибудь из давних знакомых. Так было и в этот раз.
День выдался теплый, стойку с газетами выдвинули на улицу и дверь открыли. Какой-то человек неслышно вошел в магазин ╬ маленький, коренастый мужчина с окладистой бородой и в очках из половинок стекол. Я разозлилась на себя, что не заметила, как он вошел: наверное, давно стоит здесь и, склонив голову набок, пристально смотрит на меня поверх очков. Вид у него из-за этого ужасно противный: в глазах будто и нет радужки, одни белки.
Еще чего не хватало — любоваться белками чужих глаз.
По нахлынувшему раздражению я только в тот миг и сообразила, что настроение у меня паршивое, глаза бы мои ни на кого не глядели. Отвяжитесь от меня, заткните пасть, молчите.
Я вежливо поздоровалась и снова склонилась над письмом. Теперь главное, чтобы фраза «Чего уставился, осел?» не засела в голове. Если я буду ее твердить, мне же самой и хуже, потому что я могу завестись до предела, а остальным хоть бы что.
Я перечитала последние предложения из письма. И сразу же дописала: «А теперь вдруг в магазин заявился какой-то осел. Ты знаешь, с животными я никогда не ладила. Ну и что прикажешь делать с ослом?»
Это помогло.
Он прошелся по магазину. Странная у него была походка, какая-то шаркающая, ползучая. Поработав в магазине, учишься незаметно наблюдать за людьми. Постоянно держишь их, словно тень, в уголке глаза и мгновенно улавливаешь каждое подозрительное движение.
Впрочем, на вора он был совсем не похож. Неуверенная походка и сутулые плечи скорее выдавали человека робкого, нежели такого, что способен на грабеж. На книги он почти не смотрел. Каждый раз, когда он останавливался у полки или у стола, я чувствовала, как он задумчиво и с любопытством поглядывал на меня, словно задавался вопросом, где мог видеть меня раньше.
У меня хорошая память на лица. Я его никогда раньше не видела.
Чувствуя опасность, лучше всего посмотреть врагу прямо в глаза. Если отвести взгляд, страх усилится в тысячу раз и будет гораздо дольше тебя преследовать. Человек по природе своей этого избегает. Тут как с ездой на мотоцикле. Когда сидишь на заднем сиденье, хочется на повороте отклониться в обратную сторону, как можно дальше от асфальта. А поступать надо наоборот, бросить тело внутрь виража, едва не цепляя дорогу носом. Надо делать то, чего боишься, это самое безопасное.
Я подняла глаза, посмотрела на него в упор и спросила, не могу ли чем-нибудь помочь. Вопрос выбил его из колеи. Неожиданно все его тело пришло в движение, и он усиленно замотал головой.
╬ О нет, нет, ╬ сказал он, будто задыхаясь.
Очень неловко видеть такое смущение, и я улыбнулась, чтобы помочь ему овладеть собой. Тише, тише, успокойтесь.
Люди нервные иной раз неожиданно становятся весьма агрессивными.
Я собралась продолжить письмо.
╬ Хотя, может быть… ╬ неуверенно начал он. Несколько недель назад он прогуливался в этом районе и в витрине одного из книжных магазинов здесь, в Де Пейп (кажется, именно этого), видел книгу о Винсенте Ван Гоге. Ее-то он сейчас и искал. И вовсе не потому, что любил Ван Гога, как раз наоборот, потому, что не мог понять, отчего ему не по душе Ван Гог, он и хотел прочитать эту книгу.
Он говорил быстро, но очень тихо. Бормотал, захлебываясь, вдобавок с каким-то чудным акцентом, который я никак не могла определить. Впрочем, это мне не удается почти никогда.
╬ Если она у нас есть, то должна стоять вон там, ╬ я показала на стеллаж слева от моего стола.
╬ Да-да, ╬ сказал он, послушно посмотрел туда, куда я показала, еще несколько раз вопросительно глянул на меня и остался на месте.
Чего он хочет? Он рассказал странную историю, но в принципе о Ван Гоге можно рассуждать с кем угодно. Мне этого сейчас совершенно не хотелось.
Ссутулившись, он прошел мимо моего стола, и на меня пахнуло сухим воздухом. Теперь он остановился в метре от меня, лицом к стеллажу с книгами об искусстве.
╬ Стрелец-Скорпион, ╬ сказал он.
Так и есть.
Он привык в первую минуту наталкиваться на стену сопротивления, словно он какой-то не такой, странный, нет, хуже того, отталкивающий. Он ведь не слепой. Он ведь это видел. Видел по их глазам, по выражению лица, по сжатым губам — полное неприятие. Но стоило ему назвать их знаки Зодиака, как они совершенно менялись. Было бы удивительно, если б в их глазах не загорался огонек и жгучая мгла любопытства не начинала бороться с чистой холодностью первого взгляда.
Астролог попал в точку. Прочтя на моем лице готовность, он окончательно перестал притворяться покупателем и подошел к моему столу. Вместе с ним приблизился и его запах — запах пыльной, высохшей мумии.
╬ С пятьдесят пятого? ╬ спросил он.
Я удивленно кивнула и в свою очередь задала вопрос, как он все это узнал, из воздуха, что ли, взял. Он сказал, что дело не в знании, а в умении видеть. Цвет моей одежды, лунный овал моего лица и «le petit grain de folie dans tes yeux».
╬ И вот это. ╬ Он показал на стол.
╬ Что?
╬ Вы пишете, ╬ ответил он.
Попал! Будь что будет. Я сдалась и решила, что газета, книги и письмо могут подождать. Демонстративно сдвинув все бумаги в сторону, я дала незнакомцу понять, что готова слушать его, пока не узнаю все про этот способ видеть и оценивать, про то, что говорят звезды, и про то, что, по-моему, где-то записано и неизбежно, — про связь между мною, на худой конец в качестве Стрельца-Скорпиона, и писательством.
На плече у него висела туго набитая сумка из дешевого материала. Он поставил сумку на пол и извлек из нее толстую квадратную книгу. Сразу было заметно, что ее не раз вынимали из помятых сумок и частенько ею пользовались. Холщовый корешок был основательно обтрепан сверху и снизу, а между страницами тут и там торчали листки бумаги.
╬ Что ж, давай-ка разберемся в твоем барахле, ╬ сказал он после того, как я сообщила ему место и час моего рождения. Мне стало весело. Забавная у него манера выражаться: твое барахло.
Он оказался на своей территории и чувствовал себя здесь хозяином. Лицо его сделалось более радостным и открытым, и это ему шло. Если напротив сидит человек, который только кивает, сутулит плечи и прячет глаза, то очень скоро говорить уже не о чем и тебя одолевает такая смертельная скука, что ты останешься совершенно равнодушна, даже если тебе, к примеру, скажут, что в прошлой жизни ты была Мата Хари, и вдобавок представят веские доказательства.
В книге были сплошные таблицы. Он попросил листок бумаги и ручку. Листал книгу вперед и назад, пробегал пальцем по строчкам таблиц и выписывал какие-то знаки. Иногда бормотал что-то вроде «о-ля-ля» или «ой-ой-ой» и при этом лукаво поглядывал на меня, как будто я заведомо знала, о чем пойдет речь, и годами утаивала от него страшную тайну, которая наконец-то стала ему известна.
Тем временем в магазин заходили посетители, и я была вынуждена делить внимание между ними и этим человеком. Для него существовали только цифры и знаки, и все эти цифры и знаки каждый раз сообщали что-то новое, что-то обо мне, из-за чего он ахал, удивлялся и восклицал: «Какой гороскоп!» и «Снова треугольник!» В его репликах звучало обещание, рассказ обо мне, который я скоро услышу.
╬ Voila, твоя космическая карма! ╬ сказал он наконец и сунул мне под нос исписанный каракулями листок.
Там было вот что:
Я даже прочесть это не могла. Венеру, Марс и Луну я кое-как узнала, но боже мой, что они тут делали? Какие знаки заставляли его восклицать и почему? Какие слова сейчас у него в голове и как они туда попали?
На листке был рассказ обо мне, но записанный непонятным шифром. Весьма печально.
Он располагал текстом, где было записано обо мне все: какая я на самом деле, много ли во мне хорошего и плохого, предназначена ли я для великих деяний, или мне лучше по-быстрому с этим покончить и сделать из кошмара банальной жизни голубую мечту. Я чувствовала себя обворованной. У него в руках было то, что принадлежало мне, но я не имела доступа к собственной истории.
Я расстроилась, но все же осторожно сказала, что для меня это тайнопись, и попросила, если можно, перевести все на нормальный человеческий язык, чтобы и я сама могла прочесть, кто же я такая.
╬ О-ля-ля, ╬ снова сказал он и засмеялся, точно убедившись в своей правоте, ╬ а ты девица требовательная.
╬ И где это написано? ╬ спросила я.
Переводить на нормальный язык он не решился. Он записал градусы и аспекты, но каждый астролог истолковал бы положение планет по-своему. Чтобы все-таки помочь мне, он надписал около каждого знака, что он обозначает: где Луна, а где Солнце и какие символы соотносятся с каждой из восьми планет, как называются аспекты и двенадцать знаков Зодиака.
С той минуты, как он взял в руки книгу с таблицами, он стал обращаться ко мне прямо, без всякого стеснения. Я начала спрашивать себя, кто же этот человек, откуда он, чем занимается, сколько ему лет и при чем тут Ван Гог.
Впрочем, я себя знаю. Оглянуться не успею, а собеседник уже рассуждает о себе, но, хотя я люблю послушать рассказы о других людях и неохотно говорю о себе, на этот раз все складывалось иначе. Передо мной стоял автор моей собственной истории, посланец богов, и слушать мне просто необходимо. Моя история находилась в его руках, и я могла заполучить ее, обуздав свое любопытство к его жизни и дурацкую манеру интересоваться, что там с ним произошло и чем его заклеймили звезды небесные или обычная земная жизнь.
Знать, чего ты хочешь, — это сила, а сила делает человека честным. Мне нужно было до закрытия магазина вытянуть из него мою историю. А там посмотрим. Поэтому я сказала ему, что теперь худо-бедно могу прочесть «Тригон: Солнце ╬ Луна», но по-прежнему не понимаю, что за этим кроется.
╬ А ты — продажный ангел-философ, ╬ ухмыльнулся он.
И тогда я предложила ему стул и чашечку кофе.
╬ Прекрасный гороскоп. Запутанный, тяжелый и даже немного странный, но au fond вполне гармоничный. Все в порядке. Твой гороскоп целиком под знаком Сатурна, а Сатурн ╬ планета неприятная. Но у тебя неприятности компенсируются другими планетами. Управляя гороскопом, Сатурн несет с собой много печали, это знак меланхоликов. Правда, у тебя пессимизм весьма своеобразный. Ты впадаешь в меланхолию скорее оттого, что много знаешь и заставляешь свой ум работать, а не от вещей мистических, таинственных, как обычно бывает у людей, родившихся под знаком Сатурна. Источник удовольствий заключен у тебя в головке, в учении. Твоя страсть ╬ это страсть духа. Это и есть продажный ангел-философ. Ты торгуешь самым дорогим, что имеешь: продаешь душу за кусочек знаний. Чем больше возможность дать мозгам поработать на полную катушку, тем ты счастливее и благодарнее. Ты расслабляешься, когда думаешь. Сатурн любит порядок, поэтому ты не успокаиваешься, пока не уложишь все в схемы и структуры. И если в итоге размышлений и поисков остается меланхолия, ты довольствуешься ею. Все лучше, чем что-то безымянное.
Странное дело, но у тебя нет ни одной оппозиции. Я знаю очень много гороскопов, но впервые в жизни вижу гороскоп без оппозиций. Возможно, я ошибся, ╬ сказал он, проведя рукой по бороде, ╬ такое тоже бывает. Я еще раз проверю дома. У каждого есть как минимум одна оппозиция, почему же у тебя их нет? Вдобавок у тебя десять тригонов, тоже невероятное количество. Десять! Тригон ╬ это треугольник, очень гармоничный аспект, потому что он соединяет крайности. Ты на самом деле везунчик. Твое Солнце составляет красивый треугольник с Луной, а Венера — с Плутоном. Замечательно. И для меня приятно, потому что ты весьма симпатично соотносишься с моим Марсом и Солнцем. Даст ли это что-то мне лично ╬ еще под вопросом, ведь при такой Венере, как у тебя, ты в дружбе со всеми мужчинами. Им хорошо с тобой. Ты, конечно, топчешь их своими противными Рыбьими ножками, но потом зализываешь им раны.
Да, ты кто угодно, только не милая и не покорная. Есть у тебя свои смертельно опасные стороны. Сатурн в квадратуре с Плутоном делает людей весьма агрессивными, но у тебя этот жестокий Плутон опять-таки компенсируется Венерой. В таком случае женщины часто бывают безжалостны и жестоки, хотя уничтожают они из добрых побуждений, собственно из любви. Разрушение и созидание ╬ два главных элемента в твоем гороскопе, а он пронизан смертью, там просто кишмя кишат Скорпионы. Да и на асценденте, то есть в самом Скорпионе, у тебя опять Сатурн.
Нет, правда потрясающе. По сути, ты стремишься лишь к одному: хочешь сорвать со всего покровы и добраться до души людей и вещей. Завладеть душой — вот что тебе нужно.
╬ А как же тогда с писательством? ╬ спросила я.
╬ О, это в твоем гороскопе повсюду, ╬ ответил он, ╬ на каждом шагу. Посмотрим для начала на Меркурий. Меркурий, иначе Гермес, — покровитель письма, ну, это ты, конечно, знаешь. Гермес ведет себя как настоящий хамелеон. Он проявляет себя, только когда есть кто-то другой, некий индивид, которого он может по-своему организовать или вообще подменить… Как бы это объяснить получше? Гермес принимает форму всего, что встречает в других, форму личностей, из которых состоит человек, и начинает затем привносить в них структуру или тщательно анализировать этот конгломерат, чтобы все стало ясно и понятно. Если внутри у человека пустота, ничего нет, тогда и Гермесу нечего делать. Но в твоем случае у него полно работы, при такой-то восприимчивой Луне, как у тебя. Ты очень впечатлительна, и все, что попадает в твою голову, необходимо так или иначе переработать, ведь если ты не переработаешь или не обработаешь свои впечатления, они просто исчезнут, словно их и не было. А этого ты не любишь. По расположению Меркурия в гороскопе очень хорошо видно, как происходит обработка впечатлений, как человек поступает с результатами своих размышлений, как он пытается донести и до других то, чему научился.
Меркурий у тебя стоит на заднем плане в знаке Скорпиона и находится в двенадцатом доме. Двенадцатый дом ╬ дом скрытых знаний, место, где спрятаны тайны. А раз твой Меркурий расположен в доме тайн, там, где ты сама прячешься в одиночестве, то вполне вероятно, что ты не можешь прямо передать другим свои открытия и знания. Большинству двенадцатый дом внушает отвращение, хотя то, что иных пугает, писателю, может, просто необходимо. Ты должна быть одна, чтобы размышлять о мире, мало того, ты должна быть одна, даже когда надо войти в контакт с другими, дать им возможность воспользоваться твоими знаниями. Понимаешь? Ты непременно должна найти способ общаться с людьми и передавать им послания, не вступая с ними в физический контакт, вот что я имею в виду.
И здесь у тебя, вероятно, возникнут трудности. В твоем гороскопе есть еще множество аспектов, которые прямо-таки толкают тебя в объятия других, а эти другие как раз и не допускают тебя к тому, что тебе необходимо, в чем, возможно, твое счастье.
И хоть я никогда в жизни не имела ничего общего с Гермесом, Сатурном, Скорпионами или двенадцатым домом тайных страданий, все, что говорил астролог, казалось мне истинной правдой.
По-моему, самое неприятное в размышлениях то, что они зачастую приводят к парадоксальным результатам. Например, писательство заключает в себе парадоксальное желание. Чего бы ты ни стремился этим достичь: любви, утешения, понимания, значительности, — чтобы добиться желанной цели, надо держаться подальше от всех и совершенно уединиться, хотя то единственное, чего ты в конечном итоге жаждешь, можно получить только от других. Обременительная задача ╬ донести до кого-нибудь то, что, по-твоему, истинно, но чего ты нипочем не сумеешь высказать, глядя этому человеку в глаза. Ведь в таком случае опять возникнет новая истина. А что хуже всего — истина и писательство вместе не уживаются. До этого быстро докапываешься, когда мир, невзирая на твое упорное сопротивление, порядком высосет твои силы и ты наконец после долгих колебаний приземлишься в одиночестве за письменным столом. Сидя за столом, ужасно хочется быть честным и сделать то, что никогда не удается под неусыпным надзором мира. Честным быть очень трудно. Когда пишешь, кажется, что все довольно просто, ведь ты решительно освободился от глаз, ушей и голосов людей, которые вынуждают тебя лгать и снова и снова говорить и делать то, чего ты, собственно, никогда делать не хотел. И вот ты сидишь в тишине и пишешь, пишешь одну только правду, перечитываешь фразы и вдруг, к своему ужасу, обнаруживаешь, что написанная тобою правда здорово смахивает на ложь и что она куда хуже нашей будничной лжи, просто отвратительна. Поэтому пишут очень многие, но писателями становятся единицы. Большинство дальше не идет. Ведь даже зло берет. Кому понравится годами покрывать страницу за страницей строчками, которые вызывают тошноту и которые в конце концов совершенно невозможно читать. Хочешь продолжать ╬ придется лгать снова. Стремление к правде остается, но сказать правду, солгав, — великое искусство.
Я не решалась спросить астролога, есть ли такой шанс у меня.
Он смотрел на меня довольным взглядом. Его рассказ произвел впечатление. Я была взволнована, удивлена и благодарна ему. Поэтому мне захотелось чем-то его вознаградить, и я сказала, что все это действительно так, что я изучаю философию, люблю писать, питаю маниакальную страсть к порядку и могу себе кое-что представить при словах «продажный ангел-философ».
Все мои помыслы в тот миг были сосредоточены на одном: как бы мне запомнить, что я за человек по той версии, в которой участвуют Сатурн, Гермес и двенадцатый дом.
╬ Можно еще глянуть, что у тебя в девятом доме, ╬ сказал астролог, подогретый моим энтузиазмом. ╬ Это дом философии и книжной мудрости. Видишь, ты и в самом деле счастливица, ╬ сказал он, поочередно указав на несколько знаков. ╬ В девятом доме у тебя и Юпитер, и Плутон. Юпитер в девятом доме стоит на своем месте, а это всегда усиливает яркость общей картины. Я бы сказал, бог у себя дома. Неудивительно, что ты хочешь печататься и занимаешься философией. Хотя, возможно, ты теряешь время и вполне могла бы бросить университет. Судя по твоей карме, ты всегда была философом. Смотри, девятым домом управляет Стрелец, а он сам ╬ философ среди знаков. Солнце у тебя в первом доме, и тут возникает вопрос, почему ты в таком случае все время сомневаешься. Ты наверняка давно поняла. У тебя Плутон в знаке Льва, Львом управляет Солнце, а твой солярный знак ╬ Стрелец, видишь?
╬ Нет.
Я правда не видела. Чувствуя, что он заговорил о чем-то важном, я сгорала от любопытства и в то же время дрожала от страха.
╬ Человек с Солнцем в первом доме от рождения знает, кто он такой. Что бы ни случалось, это присутствует в его сознании. Философский знак в первом доме, своенравный Плутон, который всей своей энергией воздействует на твое Солнце, да еще и эта планета-философ в своем доме ╬ у тебя просто нет другого пути. Твое Солнце ╬ твоя личность, причем от рождения неординарная. Собственно говоря, все указывает в одном-единственном направлении. Почему же ты не принимаешь это как должное? Мне бы твое везенье! Наверно, Сатурн мешает тебе больше, чем я думал, и все тормозит. Столько дарового счастья — его надо проверять делом, иначе разленишься и впадешь в апатию. Впрочем, не знаю. Я ведь просто читаю, что здесь написано.
Настроения обманчивы. Первоначальное возбуждение пропало. Ни с того ни с сего мне стало грустно. Зачем я торчу здесь и, как голодный волк, заглатываю рассказы о себе самой, если изначально все было ясно как божий день? Почему я не осталась дома, за столом, чтобы писать, если так предначертано заранее? Почему я не осталась той, кем была, и не двинулась напрямик к своей цели, не сворачивая на чужие дороги, где только запутывалась, воображая, что становлюсь богаче, а на деле все больше теряла? Что я делаю за жалкие гроши в книжном магазине в Де Пейп, зачем трачу драгоценное время на выслушивание идиотской чепухи, которую всякие странные типы городят о звездах на небе? Ведь я сама все прекрасно знаю и совсем не верю в эту ерунду.
╬ И что мне с этим делать? ╬ резко спросила я.
╬ Произойти может все что угодно, и в случае чего ты должна сама захотеть, сама все совершить и сама сделать выбор. Не оправдываясь. Впрочем, слишком это красиво звучит. Похоже на обман юности. Когда свято веришь, что все сложится само собой, а потому можно сидеть сложа руки.
Да, юность обманчива. В юности жизнь представляется ручным зверьком, который лежит у твоих ног и лишь за то, что ты изредка его гладишь, будет вечно хранить тебе верность.
В четырнадцать лет мне приснился сон. Я шла по деревне, и все встречные — я чувствовала — при виде меня приходили в большое волнение. Махали руками и приветливо кивали мне, благожелательно и в то же время с опасливым почтением. Потом они наклонялись друг к другу и шептались обо мне. Что-то со мной было не так, но я не знала что. Сгорая от любопытства, я побежала домой. Мама всегда все знала.
Кухонная дверь была открыта, я увидела маму в окружении моих братьев. Она посмотрела на меня, всплеснула руками и озадаченно спросила, неужто я ничего не знаю. Нет-нет, говорю, ничего я не знаю.
Без малого час назад по радио сообщили, что я получила Нобелевскую премию. Но ведь это невозможно, я же не опубликовала еще ни строчки.
«Они знают, что ты писательница, ╬ сказала моя мама, ╬ целыми днями только и делаешь, что пишешь. Премию тебе они дают заранее, потому что знают: так будет правильно».
Вот это я сейчас и имею в виду. Это и называю обманом юности. Пока ты молод, ты попросту не в состоянии представить себе, что только собственными силами можешь чего-то добиться или кем-то стать. Ты думаешь, что достаточно лишь сильно чего-то пожелать. В юности все происходит само собой и ты принимаешь все как должное — и добро, и зло. Но однажды до тебя как бы через силу доходит, что страстное желание действительно необходимо, но одного его недостаточно для той жизни, которую ты хочешь вести. Страстное желание порой чересчур возносится и тогда превращается в мечту. Оно направлено на результат и на мелкие побочные обстоятельства твоих поступков. Так, каждый хочет стать кинозвездой, однако почти никто не видит в этом профессию, ремесло. Страстное желание исключает работу, жар прожекторов, ограниченность коллег-звезд, зависть и скуку на съемочной площадке. Человек жаждет восхищения, выпадающего на долю кинозвезд, того самого восхищения, какое испытывает сам, когда видит кого-нибудь на экране. Поклоняясь идолу, люди, собственно говоря, мечтают стать таким же предметом поклонения. И никто не хочет видеть реальную жизнь звезд.
Юность кончается, когда осознаешь необходимость и красоту работы, реальность работы, даже независимо от ее результата. Хотя лучше все-таки с его учетом.
И если тебе приспичило стать писателем, ты должен писать книги, все сводится к этому.
Вид у астролога стал растерянным.
╬ Простите, я задумалась, ╬ сказала я.
Он взмахнул рукой, отгоняя мою неловкость.
╬ Ничего страшного. ╬ Он взглянул на бумагу. — Это все твой Марс. У тебя карма божьего дитяти, но божественное тебя злит.
╬ Расскажите мне еще о препятствиях и трудностях, ╬ попросила я.
Ведь где-то наверняка зарыта собака.
╬ Ах, для тебя даже трагедия — подарок, ╬ облегченно вздохнул он. — В целом все выглядит слишком уж красиво. Но тот, у кого в гороскопе сплошная гармония, ничего не достигнет. Чтобы расти и состояться, нужны и жесткие аспекты. У тебя есть несколько квинконсов, так что ты своего добьешься. Некоторые астрологи считают квинконсы самым сложным аспектом в гороскопе. У тебя все они связаны с Луной. Луна ╬ это женское, чувственное начало, для тебя сопряженное с болью. Луна ╬ твое сердце, и ему причиняют боль Марс, Юпитер, Нептун, а сейчас я вижу, что еще и Плутон. Многовато, и отнюдь не весело. Раз твоя Луна, к примеру, стоит так близко к Юпитеру, ты ожидаешь от жизни больше добра, красоты и справедливости, чем она может дать на деле. По-твоему, всего этого сколько угодно, и ты, так сказать, рассчитываешь со дня на день все это найти, но поиски тщетны. И это бесит тебя, вот почему ты разрушительница. У тебя Скорпион в доме Меркурия, да еще и Сатурн в Скорпионе. А значит, сила твоя в том, чтобы, разрушая вещи, как они есть, собирать из обломков что-то новое. Поэтому люди вроде тебя, у которых Марс образует с Луной дугу в сто пятьдесят градусов, непредсказуемы, они то мягкие, то жесткие, легко загораются и легко ранимы. У тебя в аспектах много двойных знаков. Луна, постоянно меняющая облик, Стрелец, одновременно и земной, и небесный, и расположенный против Близнецов, да еще и раздвоенный Плутон в такой сильной позиции к Луне. Если б вдобавок Солнце было в квадратуре к Плутону, ты бы так менялась, что в конце концов сама не могла бы ничего понять. Но необузданный Плутон прекрасно расположился относительно Венеры и направляет всю свою энергию в дом книжной мудрости. Так что тебе и придется пахать именно там, куда тебя уже сейчас привели твои чувства и где ты хочешь прославиться.
╬ Спасибо, ╬ сказала я, потому что вправду чувствовала благодарность.
Он поднял руку, покрутил ею над головой и смущенно сказал:
╬ Я здесь ни при чем, это уже было записано.
Пора было закрывать магазин, а я и думать об этом забыла. Я слушала, хотя и спрашивала себя, можно ли назвать «слушанием» эту смесь оцепенения и волнения. Специалисты, знатоки, профессора или моралисты давным-давно отыскали для всего в мире идеальную форму. Например, чтобы хорошо слушать, надо вжиться в рассказ и отбросить все предрассудки. Такие вот правила. И я всегда была к ним восприимчива. В ту пору, когда я прочла еще не очень много книг, я с великим удовольствием запоминала всевозможные правила хорошего тона, законы выступления на публике и правильного поведения. Без правил и законов я терялась. И думала, что с другими обстоит так же. Трудности начались, когда я стала больше читать и обнаружила, что насчет одного и того же порой существует по нескольку разных правил и законов. И совсем уж трагедией обернулось для меня открытие, что другие тоже знают правила и законы, хотя книг почти не читали. Они узнавали их где-то еще. Но где — было для меня загадкой. Некоторым знание законов словно бы дано от природы. Они не читали книг и все-таки имеют мнения, убеждения, представления о том, как устроен мир. Они уверены в своей правоте, и им незачем искать ответ на вопрос, что следует думать по тому или иному поводу.
Я не понимала, как такое возможно, и боялась, что мне ничего не дано от природы. И в лучшем случае, что-то мне было дано, но я все растеряла по дороге.
То, как я слушала астролога, весьма мало походило на вживание в рассказ собеседника. Это был рассказ обо мне, причем процентов на восемьдесят совершенно непонятный. Целые куски фраз оставались для меня загадкой. И все-таки я слушала. Своеобразная речь астролога переливалась квадратурами, секстилями, соединениями, нисходящими аспектами и тригонами к первому дому. Он интересовался, понимаю ли я его, только когда вставлял французское выражение, потому что не сразу мог подобрать голландское слово, или когда пытался объяснить влияние планет на мои поступки. Но не когда речь шла о вычислениях, которые были для меня полной абракадаброй.
В следующую пятницу, через пять минут после открытия магазина, астролог уже стоял на пороге. Не решаясь войти, он виновато и с надеждой смотрел на меня, и я заподозрила, что он не иначе как сидел в кафе и ждал, когда я выеду на велосипеде из-за угла, а увидев меня, заторопился, оставив недопитой свою чашку кофе.
Как и в первый раз, при виде его я почувствовала раздражение. Странно, ведь неделю назад я с удовольствием выслушала его рассказ, он так искренне, так чистосердечно поделился со мной своим древним знанием. В чем же дело? Может, виной тому что-то собачье в его позе, животный запах слабости, покорности, зависимости?
В последующие годы, когда я часто его видела и как-то раз даже ездила с ним в Париж, я замечала это же во взгляде немногих его приятелей, с которыми он меня знакомил, и даже у женщин, с которыми он, по его словам, занимался любовью. И пусть лишь на долю секунды, но при каждой встрече с ним в их глазах всегда мелькала неприязнь. Я злилась на себя за эту неприязнь и сотни раз корила себя, но ничего не могла поделать. Это чувство не менялось и не проходило. Мне казалось, что жизнь неприветлива к астрологу. Я не понимала, как он это выдерживает. Даже самых близких людей ему приходилось всякий раз завоевывать заново, и даже многолетнее общение не помогало преодолеть неловкость первой встречи. Только познакомившись с его матерью, я кое-что поняла.
Не так давно астролог переехал в новую квартиру и ждал в гости свою мать. К тому времени я была знакома с ним уже года два, но иногда не видела его месяцами, потому что он жил где-то во Франции. Он не оставлял адреса. Изредка присылал открытку или коротенькое письмо. Меня он называл мсье Луна. По его мнению, я похожа на рубенсовскую женщину в солдатском мундире, что для него вполне логично, ведь моя Луна единоборствует с моим Марсом. А вот я лично никогда и ни в чем логики не усматриваю, и вдобавок мне доставляет удовольствие подходить к любой проблеме с множеством теорий, идей и мыслей.
Я, конечно, размышляла об отношениях между мужчинами и женщинами, но никак не вижу в них простоты. Взять хотя бы Адама и Еву — здесь проблема не столько в том, достаточно ли они любят друг друга и хорошо ли им вместе, сколько в том, что кто-то третий, чужой, ловко притворившийся дьявол разрушает некое счастье, а Бог, который во все вмешивается, почему-то дьявола не трогает, и в том, что Ева крадет знания и что как раз она уступает соблазну вкусить то, чего ей нельзя вкушать ни в коем случае, а значит, нарушает закон и в свою очередь соблазняет Адама. Чем сложнее, тем для меня интереснее. Когда я сумею увязать отношения между мужчинами и женщинами с отношениями между Богом и дьяволом, знанием и грехопадением, я на этом не остановлюсь. Вместе с астрологом появились второе Солнце и вторая Луна, и замечательно, это подстегнуло мою фантазию. При одном Солнце и одной Луне я вряд ли смогла бы что-то сделать.
А вот астролог смог, и, честно говоря, меня успокаивало, что при всем при том его жизнь не стала ни проще, ни прозрачнее.
Когда астролог возвращался в Нидерланды (в Голландию, как он говорил), он немедленно разыскивал меня. И всегда мне что-нибудь привозил — книги, кусочек сыра или сухую чесночную колбасу. Все это было упаковано в коричневые бумажные пакеты, на которых он фломастером писал «Корм для мсье Луны». В первые дни после возвращения он был просто невыносим. Жаловался на холодность и неприступность голландцев («ils ne sont pas tactiles»), на невозможность по-настоящему войти с кем-либо в контакт, на то, до какой степени здесь и там все по-разному. Как только он пересекал границу, Голландия прямо-таки набрасывалась на него, он чувствовал тяжесть на плечах, которая придавливала его, не давала выпрямиться, мешала дышать. Он все чаще плакал.
Слушая его рассказы о жизни там, с французами, с которыми он свел знакомство во время поездки, я почему-то видела перед собой шестидесятые годы. А к ним я подсознательно питаю отвращение. Шестидесятые годы кажутся мне Средневековьем двадцатого столетия, хотя этот образ не так подсознателен, как отвращение. Средневековье есть Средневековье, и в истории у него свое место. Если же Средневековье объявляется в двадцатом веке ╬ значит, время сорвалось со своего места и происходит нечто мнимое, ненастоящее, так сказать недопустимый повтор. Такое у меня ощущение. Шестидесятые годы представляются мне неправдоподобными, лживыми, этаким фальшивым спектаклем на сцене времен. Этот обман был словно хмель и затянул всех в путы лжи. Ложь, отрицание двадцатого века, проникала в тела, в души, в отношения, а главное — в язык и речь.
Я как-то сказала астрологу, что ему бы надо жить в Средние века. В те времена он мог бы просто бродить по свету и повсюду находил бы приют, ведь он знал все о звездах и мог бы предсказывать людям, когда им собирать урожай и сколько у них еще родится мальчиков и девочек. Тогда люди верили во все это гораздо больше, чем сейчас. Ему бы давали еду и разрешали оставаться, сколько он пожелает, ведь в конечном счете он был милым человеком, а люди прежде лучше относились к чудачествам странников.
Не знаю, имело ли это значение для астролога.
Иногда мне кажется, что да.
Он пригласил меня к себе домой и сказал, чтобы я пришла пораньше, до того как явится его мать. Я пришла вовремя и вручила ему яблочный пирог, который испекла ради такого случая. Он взял пирог с непривычной небрежностью и поставил на кухонный стол. Он сильно нервничал.
Вся комната была уставлена картонными коробками, оставшимися после переезда. На плите стояла кастрюля с супом. Он только что принял душ, зачесал мокрые волосы на пробор и сразу стал похож на мальчишку-школьника. Мне вдруг стало его жаль, и я взяла его за руку. Он дернулся и нервно сглотнул. Казалось, в груди у него плотные комки воздуха бьются о какой-то щит. Левой рукой он схватил меня за плечо, а правой зажал себе рот, откуда вырвался долгий хриплый звук.
╬ Я не выдержу, ╬ простонал он, ╬ не выдержу. Она выиграет.
╬ Чего ты не выдержишь? ╬ спросила я шепотом, потому что испугалась.
╬ До октября.
╬ А что будет в октябре?
╬ Тогда все сложится удачнее. ╬ Он тяжело вздохнул и рассказал о каких-то передвижениях на звездном небе, благоприятных положениях планет, снятых блокадах и освобожденной энергии.
╬ Мне бы твой Марс. Мой безнадежно разбит. Я могу только злиться на тени. И врагов моих могу убить, только когда они уже сами по себе мертвы. Иногда я мечтаю выкопать из могилы труп отца и еще раз его растерзать. Это ужасно, но я жду смерти матери, чтобы разорвать ее на куски. Ты по крайней мере разрушаешь живьем и хоть что-то от этого имеешь. Если все останется как сейчас, я ни на шаг не сдвинусь с места, и моя жизнь пройдет мимо. Но пока жива моя мать, для моей жизни нет места, она просто не может состояться. Да-да, я вижу это и в наших гороскопах. Один из нас должен исчезнуть — или я, или она. А у нее больше сил.
Голос его звучал все яростнее, и, заметив, что я испугалась и не знаю, что сказать, он схватил мою руку и сильно сжал ее.
╬ Я ведь делаю все, что положено. Хожу, смотрю, делаю покупки в магазинах, разговариваю о простых вещах с людьми на улице, а о сложных — с такими, как ты, но жизнь все равно идет как бы в стороне от меня, будто я не имею к ней касательства, ты понимаешь? Моя собственная жизнь — а я в ней не участвую.
Астрологу я не могла говорить о бегстве от реальности, о материнском, отцовском и эдиповом комплексе, не могла выложить перед ним тот арсенал объяснений, который вполне помог бы в разговоре с другими людьми. Он набросил на мир сеть, узлы которой были на небесах — звезды, градусы, числа. Он поймал себя в эту сеть, и потяни я за какую-нибудь из нитей, все порвется и безумие хлынет сквозь дыры наружу.
Через полчаса в дверь позвонила его мать, маленькая смуглая женщина с гладко зачесанными белоснежными волосами. Ей было уже за семьдесят, но лицо выглядело свежим и румяным, как у юной девушки.
Астролог ждал ее у дверей; тут-то я и увидела это.
В ее глазах тоже была неприязнь.
Она нехотя поздоровалась с ним, будто ее саму удивляло, что когда-то она родила и вскормила грудью этого пятидесятилетнего мужчину. И мы, его друзья, смотрели на него точно так же, как на него смотрели все и каждый, всю его жизнь. Иного взгляда он встретить не мог. И искал его.
Но господи, она-то была его матерью!
Он выдержал до октября и уехал на неопределенное время во Францию, рассчитывая на перемены, неведомо какие, но, как он думал, хорошие.
На Рождество я получила письмо.
Арль, 19 сентября 1982 г.
Cher Monsieur Lune!
Все далеко не так, как я ожидал. Я чувствую, что многое произошло, и казалось, у меня все наладится, ведь я был активнее, чем всегда, и познакомился с приятными людьми. И все равно то, что всегда сидело во мне, так там и осталось, как почка, как зародыш, спокойно ждет своего часа, но всплывает во всех моих начинаниях, всякий раз уничтожая что-то, чем я дорожу. Червивое у меня счастье. Червь должен убраться coute que coute. Но как? Et quand? Он сидит в моем гороскопе. Не за что ухватиться, все истощено.
Как твои дела? Ca va? Ты тоже одна, но тебе это нравится. А мне — нет. Ты заперлась наедине со своим великим критиком ( ), а я ношу в себе собственного разрушителя. Но будем надеяться.
Здесь очень красиво, снег. Bon Noёl. Je t’embrasse.
Moi.
Я снова увидела его весной. Он намеревался пробыть в Нидерландах недели три, потому что занимался во Франции очень важным делом. Он играл в лотерею и разработал систему, с помощью которой мог заранее вычислить выигрышные номера и получить главный выигрыш. Чтобы закончить систему, ему нужна была какая-то газета, где каждую неделю публиковали выигрышные номера.
По этой причине он был очень возбужден. Дома часами бросал кости и записывал в столбик числа. По его словам, он впервые мог находиться дома больше трех часов подряд.
Сосредоточенность оказывает благотворное воздействие, и когда он приходил ко мне, я всегда называла ему дату рождения кого-нибудь из недавних знакомых. Мой собственный гороскоп был уже записан на бумаге, и мое любопытство к нему поугасло. Кроме того, я обнаружила, что астролог очень старался отыскать возможное сочетание наших с ним гороскопов. Он считал, что взаиморасположение наших планет весьма благоприятно и только мое соединение Марс—Нептун мешает нам завязать близкие отношения. На мой взгляд, помех было куда больше, но мне совсем не хотелось говорить с ним на эту тему.
Знакомясь с кем-то, астролог сразу интересовался датой рождения этого человека, дома проверял, нельзя ли что-нибудь извлечь из нового знакомства. Он мечтал найти гороскоп, безупречно подходящий к его собственному, идеальную комбинацию двух судеб, при которой восполнялись бы недостатки обеих сторон и сдерживалась бы фатальность. Человеческие взаимоотношения были его коньком.
Когда он приходил в гости, я иной раз намекала, что у меня нет для него времени, но, впустив его, старалась, чтобы говорил он. Он всегда наводил меня на новые мысли, устанавливал связи, до которых я бы не скоро додумалась, а весь свой иллюстративный материал черпал в мире богов и богинь, ну а я в свою очередь увязывала эти образы с тем, чем как раз была увлечена. Мифы лучше всего изучать, слушая рассказы человека, для которого они еще составляют живую часть действительности.
Так мало-помалу и люди, с которыми я общалась, приобретали характер персонажей из необычайных рассказов астролога. Я называла координаты, а он рисовал мне карту их звездного неба. Профессор Де Ватерлинк, Даниэль Даалмейер и Клеменс Брандт являлись в рассказах астролога, который никогда их не видел и не увидит.
Иногда я пытаюсь представить себе, что происходит у него в голове. Вообще я не имею такой привычки, потому что с большинством людей мне это не удается. Другое дело — с астрологом. Когда он искал чему-либо объяснение или по моей просьбе смотрел, что было на небе в час рождения того или иного человека, он закатывал глаза, словно желая глянуть на экран у себя в голове, где всегда возникало одно и то же изображение — круг.
Этот круг разделен на двенадцать частей, как торт. В вершинах построенных таким образом углов стоят цифры. Внутри и снаружи круга — бесконечный ряд знаков и чисел. Знаки ╬ это звезды; они всегда в движении, изо дня в день, из года в год. Астролог мог без труда остановить это вращающееся колесо и спроецировать на свой экран круг, на котором было запечатлено небо, как оно выглядело, скажем, в полночь 25 декабря 1934 года.
В полночь 25 декабря 1934 года родился Лукас Асбейк, и астролог сказал, что когда-нибудь мы с ним встретимся, сорвем друг с друга одежду и я растеряю мои перышки.
Он оказался прав.
Во второй раз он явился осенью. Привез мне колбасу и книгу «Le plaisir du texte» Ролана Барта и рассказал о неудаче с лотереей. Система работала прекрасно, и он точно знал, что именно надо вписать, чтобы выиграть, но в силу непонятных причин вписал не те номера. Главный выигрыш пришелся как раз на номера из его таблицы, и он проклинал и себя, и червя в себе. Он имел так много шансов, но был обречен их упустить. Его тошнило от собственного гороскопа. Он устал.
Однажды осенью он позвонил в дверь и, бормоча и спотыкаясь, двинулся вверх по лестнице. Я ждала его на пороге комнаты с намерением быстро объяснить, что он не вовремя и что я боюсь выбиться из ритма, если сейчас прерву работу. Он одолел еще только половину лестницы, но уже что-то мне протягивал — что это было, я пока разглядеть не могла.
╬ Смотри, — сказал он взволнованно, ╬ как странно!
Не здороваясь, астролог прошел мимо меня в комнату и скинул с плеча сумку. Он редко забывал о правилах вежливости, и взгляд у него был такой дикий, что я все же решила быстро его выслушать. Он разжал кулак и показал мне предмет, который протягивал на лестнице. Это была губная помада.
╬ Смотри, ╬ сказал он и повернул тюбик так, чтобы я видела золотистую наклейку.
╬ «Фруктовый шербет», ╬ громко прочла я.
╬ Тридцать третий тон, ╬ сказал он возбужденно.
Я испугалась. Но чтобы не испортить его неожиданно веселое настроение, сказала, что это и вправду удивительно.
В последние недели он постоянно говорил о числе тридцать три. По его словам, оно с детства играло заметную роль в его жизни. Он вспоминал номера домов, даты, часы, номера машин и почтовые индексы, содержавшие это число, и все это было связано с важными событиями его жизни, независимо от того, где он тогда находился и сколько ему было лет.
Какое огромное значение он придавал этому числу, я поняла, только когда ему пришлось решать, стоит ли переехать на новую квартиру. Жилье, которое ему предложили, было несравнимо лучше прежнего, и, казалось бы, следовало ухватиться за такую возможность обеими руками. Всякий именно так бы и поступил, ни секунды не колеблясь, но астролог был в панике. Когда я спросила его, в чем причина, он сказал, что еще не знает, какой номер будет у этой новой квартиры. Пока выходит, что это будет номер тринадцать, а цифра тринадцать его не трогает. Неделю спустя ему сообщили, что речь идет о квартире на третьем этаже.
╬ Снова тридцать три, ╬ ликовал он. ╬ Я буду жить в квартире «13 с», а «с», между прочим, опять же означает «три».
После этого он собрал вещи и въехал в эту квартиру.
Он так и стоял передо мной в пальто. Со счастливой улыбкой он рассказал, что провел бессонную ночь, мучась вопросом, оставаться ли ему в Нидерландах или вернуться во Францию. Только под утро он кое-как задремал, якобы решив уехать из Нидерландов. Но полной уверенности у него не было.
Проснувшись утром, он полез в шкаф и стал искать что-нибудь съедобное, потому что впервые в жизни ему не хотелось обычных бутербродов. А чего хотелось, он не знал. Перебирая пакеты и банки, он вдруг увидел огромную цифру тридцать три. Это оказалось названием печенья, которое он когда-то привез из Франции и о котором начисто забыл. Находка окончательно убедила его, что выбор сделан правильно. Надо уезжать, и как можно скорее.
Печенье зачерствело, но астролог съел его с удовольствием. Весь пакет. «Чтобы тридцать три оказалось у меня внутри», ╬ сказал он.
Теперь все наверняка получится. Он начал упаковывать чемодан и решил на минутку зайти ко мне попрощаться. Внизу, у моей двери, что-то выкатилось у него из-под ног — и он поднял эту самую помаду с магическим числом на этикетке.
Он смотрел на меня с видом победителя. Вокруг его глаз залегли темные круги, веки опухли и покраснели, но все, что может в глазах блестеть, — блестело, и я не рискнула высказать свое мнение.
В тот же день он уехал. Вечером я почувствовала себя плохо и меня вырвало. Я подумала, что никогда больше не увижу его.
Так и случилось.
К таланту надо относиться как к жизни, ведь однажды они смешаются, и тогда жизнь окажется твоим талантом, а талант — жизнью. Талант, который остается обманчивым обещанием, ╬ это смерть, я уверена. Он будет жить в тебе и брюзжать о том, какой бы могла быть жизнь, а со временем — о том, какой она должна была быть. То, что должно увлекать ввысь, к красоте и уникальности собственной твоей жизни, в итоге упорно тянет тебя вниз, к смерти, великому мастеру стирать различия.
Когда астролог стоял передо мной с помадой в руке, скрюченный тлеющим страданием, я вдруг поняла, насколько мы похожи и что отличает нас друг от друга. Делали мы, по сути, одно и то же, но полагали, что движут нами разные причины.
Он всецело уповал на бурлящую вокруг жизнь ╬ пусть она докажет ему, что его жизнь не была пустышкой, что он имел на нее право, оставил след, приносил пользу, состоялся как личность. Изо дня в день он ждал, что мир тронет его за плечо, что случай подаст ему знак, снимет с себя маску и, представ перед ним в обличье закона, превратится из слепой, равнодушной богини в нежную, заботливую мать, которая неустанно следит за своим потомством и оберегает его. Астролог не вынес равнодушия судьбы, а потому не вынес и жизни. Они не совпали.
Он хотел, чтобы жизнь избавила его от ужаса одиночества, ввела в большую историю и тем подтвердила необходимость его существования.
Со мной дело обстояло иначе. Одиночество было единственной позицией, которая, как я считала, позволяет мне избавить жизнь от ее бессмысленности и сообщить бездушным вещам значение, чтобы они где-то, в придуманной истории, обрели смысл.
Жизнь нуждалась во мне. Без меня ее бы не было.
Физик
Мы хоронили Мила ван Эйсдена январским утром. Погода старалась изо всех сил. Ветер едва ли мог быть более пронзительным. Он гонялся за темными грозовыми тучами у нас над головой, то сбивал их вместе, то клочьями рассеивал по небу. Временами эти тучи проливались ледяным дождем, прямиком на маленькую окоченевшую процессию, идущую за катафалком. Все как полагается.
Мать Мила идет во главе процессии, сразу за катафалком. Ее большой нос покраснел, седые волосы слиплись и выглядят как соломенный парик. Она похожа на клоуна и вышагивает в гордом одиночестве, глядя в землю. Порой она замедляет шаг, чтобы ненароком не обогнать черную машину. В поддержке она не нуждается.
Я посматриваю на мужчину рядом со мной. Не слишком часто. Взглянув на него, я каждый раз минуту-другую не могу успокоиться.
Пытаюсь думать о Миле и о смерти, но в голове у меня все вперемешку, и думаю я о смерти, любви и жизни одновременно. Лучшее, что я могу себе представить: за всем этим стоит сам Мил, устраивает так, что его смерть становится началом чего-то нового и тем приносит хоть какую-то пользу.
В уме я решаю задачки. Складываю, перемножаю, вычитаю и делю числа, связанные с этим днем, этим месяцем и годом. Хочу, чтобы получилось тридцать три. Сколько дней назад пришло то письмо? Какое было число?
Хлопок почтового ящика всегда был для меня сигналом к перерыву в работе. Нередко я бросала книгу посреди фразы и бежала вниз по лестнице забрать почту.
На полу в прихожей лежало несколько конвертов. С верхней ступеньки последнего лестничного марша мне был виден квадрат пола, и я сразу попыталась прикинуть, есть ли там что-нибудь интересное или это опять наводящие тоску серо-зеленые банковские конверты. Самыми желанными были письма, и в этот день мне повезло — мой взгляд тотчас упал на голубой конверт авиапочты, короля среди конвертов.
Внизу я увидела, что письмо адресовано мсье Луне, но почерк принадлежал не астрологу, и я удивилась. Адреса отправителя на обороте не оказалось.
Почта вызывает чувство странного напряжения, которое меня просто порабощает. Ситуация возникает своеобразная, потому что это порабощающее напряжение сопровождается сильным желанием поскорее все выяснить и тем прикончить удовольствие.
С письмами игру легко затянуть и вести ее по своему усмотрению. В конверте спрятана история, ход которой неизвестен. И тут очень здорово выступить в роли арбитра — между напряжением от неизвестного содержания письма и желанием поскорее его узнать. Написанное и отправленное в конверте лежит рядом — только руку протяни. Никто у тебя этого больше не отнимет.
Я положила нераспечатанный конверт на стол — такая уж у меня привычка, — а сама пошла на кухню. Тщательно намазала кусок хлеба маслом, поискала в холодильнике что-нибудь для бутерброда, но обнаружила только, что сыр кончился. Вот теперь надо решать. Можно растянуть время, сходить в лавку и не спеша приготовить настоящий омлет с зеленью, а можно обойтись огурцом, который имелся в наличии. Я выбрала последнее. Один — ноль в пользу письма. Тогда я обстоятельно занялась огурцом, порезала его тоненькими ломтиками, посолила, поперчила, добавила душицы, а потом вспомнила, что есть еще немного тертого хрена, и насыпала маленькую горку рядом с хлебом. В комнате я освободила угол стола, еще раз сходила на кухню за стаканом и плеснула себе красного вина из початой бутылки. Один-один. Я отпила глоток за жизнь и одиночество счастья и половинкой ножниц разрезала хрустящий конверт.
В конверте оказалось два листка, один ╬ голубой, исписанный от руки, а второй был похож на телекс или компьютерную распечатку. С обеих сторон этого листка незнакомым почерком было написано: «Прочтите сначала это».
Оставаясь в напряжении, я справилась с любопытством и не посмотрела, кто написал мне на голубом листе, а послушалась и сначала прочла напечатанный текст.
ОВЕР-СЮР-УАЗ. Полицейские собаки обнаружили вчера вечером останки 47-летнего М. ван Э., жителя Амстердама, который уже неделю находился в розыске как пропавший без вести. Он упал в яму 20-метровой глубины. Исходя из характера ран на его голове, жандармерия полагает, что смерть наступила мгновенно.
Я неотрывно глядела на эти строчки, не в силах уразуметь, что речь об астрологе, что он умер. Лишь через некоторое время печальная весть проникла в мое сознание. Сейчас заплачу, подумала я, но в горле застряла какая-то угловатая глыба, не давая ни плакать, ни дышать. Только когда в мозгу незваные-непрошеные всплыли старые как мир фразы, законченные, четкие, они словно бы терпеливо ждали в моей голове, чтобы без конца повторяться во все времена, — только тогда я вновь смогла вздохнуть и почувствовать боль.
╬ Господи, прими его душу, ╬ бормотала я. ╬ Будь к нему милостив, Господи, пусть он упокоится с миром, ad resurrectionem mortuorum.
Бедный мой, несчастный друг.
Голубой лист уже не интриговал меня. Я догадывалась, кто мне написал.
Париж, январь 1984 г.
Дорогая мсье Луна!
Простите, что называю Вас именем, которое сейчас, возможно, причиняет Вам боль, но Мил никогда не называл Вас иначе. Мне тоже нравится это имя. Я не знаю, как Вас зовут по-настоящему, а в записной книжке Мила Вы значитесь так. Типично для Мила.
Прилагаемое сообщение сегодня или завтра появится в нидерландских газетах. Я думаю, Вы вправе узнать о смерти Мила не столь официально.
Французская полиция сразу же напрямую связалась с г-жой ван Эйсден, и уже утром, после обнаружения трупа, она опознала Мила. Она звонила мне из Овера и сказала, что на лице у него была спокойная улыбка. Наверное, хотела утешить.
Если не возникнет сложностей, тело завтра перевезут в Нидерланды, а в следующий понедельник в Хенгело состоятся похороны. У ван Эйсденов там фамильный склеп, где уже похоронен его отец.
Завтра утром я выезжаю в Нидерланды, чтобы в понедельник быть на похоронах. Мне хотелось бы повидаться с Вами. Мил так часто о Вас рассказывал. Я позвоню, когда приеду, и мы договоримся о встрече.
Будьте мужественны, ведь все это так трагично. Извините за плохой почерк.
Хьюго Морланд
Астролог начинал и заканчивал все свои путешествия по Франции в Париже. Больше всего он любил останавливаться у Хьюго Морланда и его жены Сибил. Хьюго голландец, Сибил француженка, оба по специальности физики и работают в Астрофизическом институте.
Астролог как-то назвал их зеркальной копией своих родителей: все негативное, что было в его родителях, у Морландов присутствовало с обратным, положительным знаком. Я не запомнила, как астролог познакомился с Хьюго Морландом, знала только, что их связывала давняя дружба, начавшаяся еще в юности, когда Хьюго жил в Нидерландах.
Мне всегда было любопытно слушать рассказы астролога о мсье и мадам Кюри, как он их иногда называл. Несколько лет назад, когда я ездила с ним в Париж, я очень расстроилась из-за того, что Морланды как раз в это время уехали на конгресс в Беркли.
К физике я втайне питаю глубочайшее уважение. Где еще можно представить себе гениального, рассеянного, жонглирующего формулами ученого, как не в физике? В сравнении с такой вот точной наукой философия блекнет, кажется чем-то эфемерным и отсталым, ведь физики давно уже столько сказали о проблемах, над которыми ломают голову философы. Возникновение Вселенной, происхождение жизни, границы мира, сущность времени — найти в них взаимосвязь, чтобы все можно было обобщить одной простой мыслью, ведь это и есть самое главное? Тогда почему такая нетерпимость между гуманитарными и точными науками?
Я лично считаю, что у них, у физиков, головы светлее, чище, чем у философов, потому что они свободны от романтики, а еще потому, что они — если можно так выразиться — довольно-таки нелитературны. Несмотря на свои отчаянные попытки стать сущностью бытия, философ все равно остается рабом презренной риторики.
Я вспоминала астролога, часы, проведенные с ним, наши разговоры, его грустные глаза, сгорбленную фигуру, его слезы и одержимость, и боль этих воспоминаний смешивалась с волнующей перспективой наконец-то познакомиться с настоящим физиком и естествоиспытателем. Курсируя между нами, астролог успел оплести нас паутиной рассказов, и мне было любопытно посмотреть, насколько верны были его описания. А кроме того, хотелось узнать, почему физик когда-то посоветовал астрологу привезти мне книгу Фуко.
Это произошло в четверг, за четыре дня до похорон. Он позвонил вечером.
╬ Мсье Луна? Это Морланд, ╬ сказал он и замолчал.
По-моему, я почувствовала это сразу — дрожь, возникшую от медлительности, с какой он произнес свое имя, и пульсирующий ритм, в котором звучали слова, каждое по отдельности, окруженное тишиной, парящее в покое. А последующее молчание было столь совершенным, что вызвало напряжение, которое мне пришлось немедля уничтожить, обстоятельно поздоровавшись, спросив, как он доехал и так далее.
Каждый его ответ был краток и звучал в том же ритме, что и первые слова, с теми же беззастенчиво долгими паузами.
Он предложил поесть рыбы. Мы договорились встретиться у него в гостинице, в холле, и пойти в «Люциус».
╬ А как мы узнаем друг друга?
╬ Узнаем, ╬ сказал он.
И в самом деле.
Он стоял скрестив руки на груди, небрежно прислонясь к мраморной колонне в центре холла. Медлительность голоса зримо продолжалась в его чертах. Прежде всего внимание привлекали глубоко посаженные, полуприкрытые глаза. Ему было под сорок, волосы уже поредели, лицо широкое, с большим ртом, вдобавок нижняя губа как бы опиралась на слегка выдвинутый вперед подбородок, почти сливаясь с ним. Верхняя губа была совсем другая, более тонкая, с крупной ложбинкой посередине.
Красотой он не блистал. Но в нем угадывалось что-то такое, чего я раньше ни в ком не ощущала. Сначала я услышала это в ритме его речи, потом увидела в лице и, наконец, во всех движениях — ленивую упругость, чувственность. В его походке было что-то от сытого, вальяжного льва под палящим солнцем. Жесты плавные, ни следа грубости или резкости.
Он взглянул на меня, но не пошевелился. Не улыбнулся, не поднял брови, ни один мускул в его лице не дрогнул в знак того, что он готов начать обычный приветственный ритуал. Я была совершенно сбита с толку и сочла его неотразимым.
╬ Хьюго? ╬ спросила я, направляясь к нему.
╬ Луна, ╬ сказал он и медленно отделился от колонны.
Мы сделали заказ и ждали, когда принесут «морского черта». Действительно ли произошел несчастный случай? — спросили мы друг друга. Ответа мы не знали.
За три месяца до гибели астролога Хьюго видел его в Париже.
╬ Он был в полном смятении, когда приехал из Амстердама после вашей последней встречи. Потом он некоторое время разъезжал по южной Франции, думаю, опять искал, где поселиться. Как-то, кажется в конце сентября, он позвонил и спросил, можно ли остановиться у нас на день-другой.
Выглядел он ужасно, хуже, чем всегда. Я с трудом мог понять, о чем он говорит. Он один разбирался в своей системе. Все эти взаимосвязи, это вправду было чересчур. Он тогда часто говорил о своей неприязни к Ван Гогу и о том, что его неодолимо тянет в те места, где Ван Гог жил или работал. «И вдруг я снова в Арле», ну, ты знаешь, как Мил об этом рассказывал. Там он бродил в полях, сам не зная, чего, собственно, ищет. Внезапно то ли ворона, то ли еще какая-то птица набросилась на него как бешеная, клюнула в ухо и улетела. Он потом долго не мог прийти в себя.
Мил часто рассказывал странные истории, и я всегда ему верил. Он ничего не придумывал, по крайней мере когда речь шла о реальных вещах. И даже показал мне болячку на ухе. Странно, правда? И все-таки я тогда впервые подумал, что Мил, похоже, сходит с ума. Хотя нет, не так. По-моему, он сам тогда впервые в жизни подумал, что сходит с ума.
╬ Бедный астролог.
╬ Сибил назвала это «le besoin de la fatalite».
╬ Красиво сказано, ╬ заметила я и пробормотала еще что-то об утешении в красивой фразе, поэтической метафоре, метком образе. Все без толку. Я никак не могла прогнать от себя ни образ астролога, бредущего по полям Франции, ни отчаянное желание прижаться к Хьюго и долго, во весь голос плакать.
Вечер продолжался, все полнее раскрывалась передо мной картина жизни астролога, и с каждой минутой во мне нарастало сожаление. То и дело меня пронзала боль вспоминаний о минутах, когда я была с ним резкой или вовсе не пускала его в дом.
В детстве астролог и Хьюго жили по соседству. Мил был чуть постарше, но их объединяло общее увлечение ╬ звезды. В одиннадцать лет Хьюго получил в подарок от родителей телескоп, и с тех пор астролог целыми днями сидел у него на чердаке. Свой дом астролог не любил, и Хьюго там тоже не нравилось. Старшего ван Эйсдена он описывал как человека грубого, властного, хорошего ученого, плохого отца, влюбленного в аккуратность жены, бездонные глубины Земли и собственного интеллекта и преисполненного холодным равнодушием ко всему остальному. Мил принадлежал к «остальному». Он смертельно боялся своего отца.
╬ Мил всегда считал, что родители искалечили ему жизнь. Он так и не избавился от этого убеждения. В общем, он остался ребенком, которому страшно сделать что-то самостоятельно, страшно уронить себя в отцовских глазах. Мать должна была спасти его, но она преклонялась перед мужем, который всегда был для нее идолом, и не замечала сына.
Иногда Мил приходил ко мне, дрожа от сдерживаемой ярости, да так сильно, что мне казалось, он сейчас взорвется прямо у меня на глазах. Тогда я говорил: «Двинь ты ему как следует в морду», — но он не мог. И мы опять сидели и смотрели на звезды. Его это успокаивало. Он твердил, что все становится сразу видно и понятно. «Так и должно быть», — говорил он немного погодя, почти счастливый. Оказывается, он увидел, что отцовский Марс в тот день блокировал его Солнце или что-то подобное. Вся эта ерунда помогала ему держаться.
Мы грустно улыбаемся друг другу. Я не решаюсь сказать, что больше всего мне бы хотелось, чтобы астролог сидел сейчас за нашим столом и предсказывал связь наших судеб. А потому говорю о своей навязчивой мысли — о том круге в мозгу астролога, который теперь разбит вместе с его головой.
╬ Да, ╬ говорит Хьюго, ╬ у него в голове всегда было небо. Мы с ним в каком-то смысле делали одно и то же. Он работал с точными измерениями, знал, как все выглядит там, наверху, наблюдал, рассчитывал, определял положение планет в пространстве с точностью до градуса, знал их обращение. Только он в итоге стал волшебником, а я ╬ нет. Нанеся звездное небо на карту, он с помощью небесной топографии старался сделать наброски ландшафта человеческой души. Здесь, конечно, уже начинается мистификация. Волшебник не остается на звездах, он спускается сверху вниз, с числами в руках, и делает выводы о характере людей и о том, как он связан со звездами. Астроном тоже ищет связь, но он остается наверху, у звезд, и пытается узнать что-нибудь об их поведении, если можно так выразиться.
Сумел ли он понять, почему же один становится астрологом, а другой — астрономом?
╬ Я где-то читал, что, зная, какой философии человек придерживается, можно понять, кто он как личность. Это правда?
Я киваю.
╬ Мы были разными, он и я. Милу нужна была судьба, но с тем же успехом можно сказать, что он нуждался в авторитете, который бы диктовал ему закон, одобрял его или порицал, то есть так или иначе оценивал. Наверно, я стал физиком потому, что не выношу никаких авторитетов. Детская мечта физика ╬ ниспровергнуть существующие, властвующие законы. Изначальная предпосылка физики — нет ничего абсолютного и неопровержимого, и мне такая позиция по душе. Я сделал ее своей профессией.
Мы мало ели и много пили.
╬ Тебе везет, ╬ сказал Хьюго, когда мы около десяти вышли на улицу.
Он положил руку мне на плечо и смотрел в небо. Я догадалась, что он глядит на полную луну, висящую над Амстердамом.
╬ Как все-таки странно, ╬ сказал он. ╬ Смотришь на звезды и видишь то, чего уже нет. Ведь то, что видно сейчас, ╬ уже в прошлом.
Это я знала. Читала об этом.
Рука на моем плече была тяжелее, чем эти знания.
Мы вернулись в его гостиницу. Он сказал, что хочет пораньше лечь спать. Устал с дороги и обещал Сибил позвонить.
Разочарование причиняло уже слишком сильную боль, и я дала себе обещание впредь не забивать голову бесплодными мечтаниями.
Мы попрощались у входа, он притянул к себе мою голову, спокойно, не торопясь, не смущаясь, запечатлел на моих губах поцелуй и сказал, что Мил вряд ли мог придумать мне лучшее имя; после этого я поехала прочь и кое-как продержалась на велосипеде до тех пор, пока не скрылась у него из глаз. Тогда я остановилась и, повиснув на перилах моста, дала волю слезам, стараясь, чтобы неудержимый приступ рыданий произвел поменьше шума.
╬ Сволочь, ╬ обругала я ночь, потому что не нашла более подходящего адресата для брани, а вдобавок я считаю, что вслух такое никому говорить нельзя.
И что же я могу предложить? По сравнению с ним я ╬ испуганный комок нервов, а он, конечно, вполне доволен своей француженкой. Куда мне до нее. Француженка ╬ это почти синоним совершенства. Красивая женщина и искусная любовница, стройная, изящная, длинноногая, уверенная в себе, элегантная, утонченная, рафинированная, да еще и умница. Они работают вместе — чего еще желать? Мсье и мадам Кюри ╬ идеальная гармония между мужчиной и женщиной, какая только могла существовать со времен Платона. Он любит ее. Все время говорит о ней, о Сибил. Он великолепен. Это же абсурд, глупая страсть.
Звонок телефона прервал мой монолог.
╬ Луна, ╬ сказал он, — я хочу увидеть море. Я взял напрокат машину, с двух часов. Поедешь со мной?
Я не люблю прогулок по пляжу. У моря я скучаю. На улице жуткий холод, я мигом окоченею. Придется надеть туфли без каблука, и он уж точно окажется вдвое выше. От ветра лицо у меня будет красное. Он женат.
╬ Да.
В машине было тепло, и ехал он бесцеремонно медленно. Левым локтем он опирался на дверную ручку, правая рука лежала сверху на руле. Все машины обгоняли нас. Его это не беспокоило. Мне тоже было все равно. Он молчал и посматривал то на пейзаж, то на меня. Мне тоже нечего было сказать, и я часто смотрела на него.
Я доверяла ему. Странное дело, но это доверие возникало благодаря непредсказуемости реакций Хьюго, благодаря отсутствию театральности. Общепринятые знаки вежливости не производили на него ни малейшего впечатления, и в силу того, что он с холодным безразличием отказывался отвечать улыбкой на улыбку, кивком на кивок, взглядом на взгляд, все это и для меня стало пустым гримасничаньем. Мы привыкли, что собеседник идет нам навстречу и незамедлительно, как актер на реплику партнера, собирает лицо в нужные складки, не оставляя нас без ответа, в холодном одиночестве. А Хьюго поступал как раз наоборот. Он то и дело заставлял меня хихикать и слегка нервничать, я чувствовала себя до смешного одинокой и в то же время восхищалась его необычной манерой отвергать всякую ожидаемую реакцию.
Через десять минут прогулки я продрогла до костей; он это заметил, и мы сразу же направились к ресторану в дюнах, но, как мне показалось, добрались до него очень не скоро.
╬ Плохое кровообращение, ╬ пробормотал он, когда я извлекла из перчаток десять ледяных побелевших пальцев. Он взял мои руки, спокойно согревая их своими теплыми ладонями. Я смотрела на него и улыбалась. Он тоже смотрел на меня и, естественно, не улыбался.
Я снова поразилась глазам Хьюго. Вчера сонный взгляд мог быть от усталости, но глаза и сегодня остались такими же, утонули за припухшими, полузакрытыми веками.
Подошел официант принять заказ, а я подумала: хорошенького понемножку — и воспользовалась случаем высвободить руки. Прежде чем отпустить, он на мгновение крепко их сжал. Это меня смутило. Теперь я не знала, куда девать руки, у него они были как-то больше на своем месте.
Мы заказали кофе с коньяком, и я спросила, чем же он все-таки занимается там, в Париже.
╬ Считаю.
╬ Что же ты считаешь? ╬ опять спросила я, и тогда он попытался объяснить, что означает расчет возможностей, почему в физике речь уже идет не о материи, а о тенденциях, о событиях, почему ему приходится работать с такой штукой, как вероятность. Он рассказывал о гибели звезд, о непостижимости гравитации, о мнимом времени и о черных дырах.
Честно говоря, я не понимала, о чем он говорит; ясности не прибавилось и когда он достал ручку и начал рисовать на обороте картонных пивных подставок приборы, на которых они проводили опыты, доказывая, что с абсолютной точностью ничего доказать нельзя.
Он говорил очень доходчиво — дело было не в том, — и он начинал все сначала, когда видел, что я не схватываю, но все это было просто выше моего разумения. Я понимала слова, потому что они были прозрачны, как стекло, и чем-то знакомы, ведь их использовали в трудах об абстракции, об эллипсах, параболах и так далее, но, не улавливая смысла, слышала лишь самое невообразимое из всего, что мне доводилось слышать за долгие годы. Я была сбита с толку, взволнована и жалела, что сама не физик.
Он улыбнулся жадности, с какой я слушала и вынуждала его все время повторять одно и то же.
╬ Глядя на тебя, я могу себе представить, каково пришлось бедным ученым в начале века, ╬ сказал он. ╬ В одно мгновение мир перевернулся, и каждый день приносит новое доказательство несовершенства законов, на которых основывалась вся их ученость. Они беспомощно наблюдали, как рушится вековой идеал полного и объективного описания природы. Квантовая механика производит передел их чистого, незыблемого мира, а при этом вдруг освобождается территория, где сам физик становится предметом спора и не может более оставлять свои субъективные взгляды за дверью лаборатории. Лучше всего это видно на примере Эйнштейна, который с огромным упорством пытался спасти распавшуюся картину мира и готов был отдать все, лишь бы не допустить случай в сферу физики. Знаешь, что он сказал?
╬ Нет.
╬ Он сказал: «Бог не играет в азартные игры».
╬ Это сказал Эйнштейн?
╬ Кажется, да.
╬ Значит, Эйнштейн верил в Бога?
╬ Во всяком случае, Эйнштейн не верил в случайность, Луна.
В моей голове была полная сумятица. Я пыталась запомнить, что Хьюго говорил о распаде, зеркальных копиях, свободных частицах, парадоксе близнецов, начале и конце Вселенной, о границах, принципе неопределенности и законе увеличения энтропии, но не сумела, воображение отказало. И самым невообразимым было то, что все эти замечательные понятия относились к физике. Слыша, как они звучат и как Хьюго использует их, чтобы объяснить мне что-то насчет протонов, нейтронов и фотонов, я притягивала их к себе, отнимала у них тот смысл, какой они имели в физике, и в собственной голове выковывала из них слова, которыми можно что-то сказать о жизни вообще и о жизни писателя в особенности.
╬ На самом деле все это математические выдумки, ╬ сказал Хьюго, — а раз уж мы что-то выдумали, то, чтобы хоть немного понять действительность, должны притвориться, будто эти выдумки ╬ вовсе не выдумки, будто они ткань, материя, что-то находящееся во времени и пространстве. Но они остаются словами, которыми мы играем, названиями, которые мы дали формулам и числам. У тебя попросту искаженное представление о нас, Луна. В нашем деле действительно есть светлые головы, не сомневайся. Они выдумывают странные названия для частиц, даже немного загадочные, хотя я этого совсем не люблю.
╬ Какие?
╬ Я не могу их перевести. Мы используем английские термины, например, charm или strangeness. Как бы ты это перевела?
╬ Strangeness? Как название для выдуманного предмета? Я бы сказала «странность». А вот charm, a charm? Это ведь, кажется, «амулет» или вроде того?
╬ Un charmeur значит «волшебник».
╬ А ты волшебник?
╬ Вряд ли, ╬ сказал Хьюго, и впервые я увидела, что он тоже способен смущаться. Нижняя губа у него подрагивает. Он вполне спокойно глядит на меня и улыбается. А потом говорит, тихо, но я все-таки расслышала, что скорее сам чувствует себя жертвой волшебства.
В этот миг я уже знаю, что мы будем любовниками. И он тоже начинает об этом догадываться.
Уже поздно, но мы решаем еще раз прогуляться по пляжу, посмотреть на закат. Коньяк разогрел мою кровь, и холод мне больше не мешает. Нужно пройти по дюнам, а потом спуститься с холма. Мне весело и страшно. Я боюсь того, что произойдет, — наготы и любви.
Может быть, поэтому я спускаюсь с холма не шагом, а бегу и продолжаю бежать дальше по пляжу, к багряному огню на воде. Я чувствую себя молодой и дерзкой. Еще мне хочется громко кричать и кувыркаться в песке, но я этого не делаю. Только когда становится нечем дышать, я останавливаюсь и слышу за спиной его шаги. Оборачиваюсь. Он бежит как спортсмен, с первого взгляда ясно. Я слегка сгибаю ноги, несколько раз хлопаю себя по коленям и широко раскидываю руки. Ну, иди в мой домик.
Он не идет. Замедляет бег, подходит ко мне, обхватывает мои ноги под коленками и поднимает высоко в воздух. Я невольно вцепляюсь ему в волосы.
╬ Какая ты легкая, ╬ говорит он.
Прижимаясь к нему, я скольжу вниз, до тех пор пока наши лица не оказываются на одном уровне. Обхватываю ногами его бедра. Чувствую, что он тоже хочет меня. Сейчас я его поцелую. Тянусь к нему губами. Его губы неподвижны, но мне это уже знакомо, я прижимаю мои смеющиеся губы к его рту, вдыхаю его. Губы у него неожиданно мягкие. Я успокаиваюсь и прислоняюсь щекой к его щеке.
╬ Луна?
╬ Да?
╬ Кажется, я становлюсь лунатиком, ╬ говорит он.
╬ Ура! ╬ говорю я.
Мы еще постояли, глядя на солнце, и тут он вдруг сказал страшную вещь, и мне сразу захотелось домой. Он сказал, что солнце тоже умирает.
╬ Солнце медленно гаснет, ╬ сказал он и добавил, что тогда прекратится и наше существование. Я спросила, зачем нужно было говорить такое именно сейчас, когда я как никогда жаждала вечности. Теперь я ни единого шага не сделаю, не хочу ничего делать, не хочу никаких планов. И вообще, как он может жить, зная об этом?
╬ Но до тех пор еще добрых пять миллиардов лет, ╬ озадаченно сказал он.
╬ А мне все равно. Это ничего не меняет. Вечность есть вечность, у нее не должно быть конца. Никогда.
Он был испуган, а я загрустила. Он повернул меня к себе лицом.
╬ Ты ведь не поэтому плачешь, ╬ сказал он, — причина в другом.
Наверно.
На обратном пути мы молчим. В Амстердаме я показываю, как проехать к моему дому. Это само собой разумеется, об этом говорить не надо. Только когда мы переступаем порог моей комнаты и я вижу, как он стоит там, такой большой мужчина в моей маленькой, доверху набитой книгами комнате, где повсюду бумага, целые горы бумаги и куда ни один мужчина не может войти, не разрушив отношений, отношений с этой комнатой и этими книгами, с реликвиями моего уединения, — только тогда у меня возникает желание говорить, начать говорить и до поры до времени не останавливаться.
Он замечает, как я потрясена. Берет меня на руки и несет к кровати в углу комнаты. Кладет меня и садится рядом. Гладит мое лицо, мой лоб. Мне приходит в голову совершенно нелепая мысль, и не знаю почему, но я должна произнести ее вслух.
╬ Хьюго? ╬ говорю я с закрытыми глазами.
╬ Да.
╬ Я скажу тебе кое-что странное. Можно? У меня к тебе просьба. Не хочешь ли ты посвятить меня в любовь, не хочешь ли стать моим учителем? Это откровенная ложь, но я хочу сказать тебе сейчас, что я еще девственница и ничего не знаю о любви. Конечно, это неправда. На самом деле я прошла через все, на что Господь под солнцем наложил запрет, но сегодня я чувствую себя так, словно я еще девственница и никогда раньше не была в постели с мужчиной. Ты можешь научить меня любить?
Я открываю глаза. У него взгляд нежный и серьезный.
╬ Хорошо, ╬ говорит он.
╬ Тебе не нужно говорить о любви, ╬ продолжаю я, ╬ но ты должен рассказать мне все о своем теле, открыть мне его тайну. Я хочу это знать.
Наутро я лежу и смотрю ему в лицо; он просыпается не сразу. Я не могу отвести от него взгляд, хотя и желаю этого, потому что явно смахиваю на второсортную актрису в посредственном фильме, но ничего не поделаешь: я не могу не смотреть.
Он просыпается так же, как ходит и смотрит и как учил меня этой ночью, — плавно, неторопливо, будто между сновидением и реальностью не зияет пропасть.
╬ Луна, ╬ сонно бормочет он и обнимает меня одной рукой.
╬ Учитель.
╬ Как ты себя чувствуешь?
╬ Зрелой, ╬ отвечаю я.
Мы завтракаем. Сидим за столом, между стенами из книг. К одной из книжных полок приколот портрет господина Фуко. Я вырезала эту фотографию из журнала. Фуко сидит за столом, на котором стоит простая пишущая машинка. На заднем плане видны стены его квартиры — сплошь книги. Сидит он на деревянном стуле, облокотившись на край стола. Он совершенно лысый, в очках с квадратными стеклами в металлической оправе. Смотрит на зрителя. Я смотрю на него каждый день. Сегодня мне кажется, что они с Хьюго немного похожи, хоть я и не могу толком понять, в чем же это сходство.
╬ Ты все еще интересуешься Фуко? ╬ спрашивает Хьюго, заметив фотографию.
╬ Я еще и хочу его, ╬ смеюсь я. ╬ Ты прислал сюда собственного конкурента.
╬ Этого я и боялся, ╬ говорит он.
Хьюго спрашивает, почему я изучаю философию. Я медлю с ответом. Никак не решу, что сказать: «Чтобы научиться умирать» или «Потому что хочу иметь собственную судьбу». Оба ответа одинаково красивы. И оба придуманы не мной. Собственно, они слишком красивы, чтоб быть верными.
╬ Чтобы научиться жить, ╬ наконец говорю я, не зная, говорил ли так раньше кто-то другой. Это я выясню только потом.
╬ А ты не умеешь?
╬ Что?
╬ Жить.
╬ Нет, ╬ говорю я, ╬ в этом я не большой специалист.
Он спрашивает, можно ли научиться этому у такого человека, как Фуко.
╬ У Фуко ╬ да, и у тебя.
У кого же еще?
До самого утра похорон мы всего один раз выходим из дома, за продуктами. После этого мы остаемся в квартире. Отопление включено на полную мощность. В комнате приятная жара.
Он способен часами неподвижно лежать в постели, спать, смотреть в потолок, читать. Я беспокойнее, то и дело встаю, сажусь за стол — так, чтобы видеть его, — и пытаюсь заниматься.
Иногда он зовет меня.
╬ Луна, иди ко мне, я должен еще кое-чему тебя научить.
Я, конечно, спросила, изменял ли он раньше своей жене. Он сказал, что нет. Я спросила, а что же скажет теперь Сибил.
╬ Она переломает мне кости, ╬ сказал он.
╬ Ты ей расскажешь?
╬ Да.
Мне стыдно, но это чувство никогда не длится долго. Я говорю, что это из-за него, из-за спокойствия и мрачности его лица, герметически замкнутого — ничего не прочтешь.
╬ Все, что я в тебе поняла, ╬ говорю я, ╬ сидит в твоем теле. Не в форме, а в темпе, в медлительности движений, в паузах между отдельными жестами. ╬ Говорю, что именно это и привлекает меня в нем больше всего. ╬ Ты такой земной, такой прямолинейный. Что же ты ищешь там, у звезд?
Он говорит, что завидует мне.
╬ У тебя всегда есть нужные слова. Недаром Мил говорил, что звезды судили тебе стать писателем, но сама ты не решаешься.
Как больно это слышать, и Хьюго видит — начинает гладить меня, медленно, с любовью. Мне хочется плакать. Я наслаждаюсь и этим тягостным чувством, и тем усилием, какого мне стоит каждое слово, но говорю. Рассказываю о сопротивлении, о поисках и ожидании, о том, что я не хочу, не могу, что я должна сперва все узнать, всему научиться, а главное, от многого отучиться, испробовать возможности. Что можно быть кем угодно, возможностей не счесть. Что я никогда не стану писать от недостатка возможностей, а как раз наоборот, ибо предпочитаю их избыток. Не знаю. Я сама не могу понять все до конца. Наверное, это безумие.
Я стараюсь говорить как можно дольше, наперекор телу. Хьюго приподнимается на локте. Смотрит на меня и гладит. Слушает. Я тоже смотрю на него, говорю и плачу. Это борьба. Мне надо удержать дыхание, чтобы не пропал голос.
╬ Поэтому я должна учиться, ╬ говорю я. ╬ Я не вправе ошибиться, ведь, собственно, все лишь ради этого и делается, и это тоже, ну, с тобой. Не могу как следует объяснить. Ответ где-то рядом, только все время ускользает. Но ведь я найду его… или нет?
И вот тут все мое дыхание проваливается в живот.
╬ Может, проиграем все возможные катастрофы и вместе впадем в тоску? ╬ предлагаю я в последнюю ночь.
╬ Как бы там ни было, а это эпизод, Луна. И только.
Я держусь. Долго реветь нельзя, это скучно. Но если уж на то пошло, я не терплю эпизодов. Что такое эпизод? Что-то единичное, бестолковое, а самое главное ╬ незначительное, неважное.
╬ Стало быть, это пустячный случай? — со злостью спрашиваю я.
╬ Ты сама знаешь, что говоришь ерунду, ╬ отвечает Хьюго, как всегда, спокойно, ╬ что я имел в виду совсем другое.
╬ А ты знаешь, что такое ерунда, Хьюго? Эпизод — это и есть типичная ерунда.
╬ Я неловко выразился. Не стоит ловить меня на слове. Лучше скажи, чего ты хочешь. Ну давай, говори. О чем мечтает Луна?
Мы снова смеемся. Я чувствую себя укрощенной ведьмой.
╬ Знаешь, о чем я мечтаю? О том, чтобы все повторялось. О бесконечной череде эпизодов.
На следующее утро Хьюго впервые проснулся раньше, чем я. Он зовет меня. Я слышу его голос, далеко-далеко. Он говорит, что пора просыпаться, что нам пора ехать на похороны.
Это голос с другой стороны, но я не знаю, что нужно сделать, чтобы попасть туда, на его сторону. Я забыла, как открываются веки, какой сигнал должен передать мой мозг. Там, между моим сознанием и лицом, засело обморочное бессилие.
Я чувствую, как он поднимает меня, кладет мое безвольное тело себе на колени и качает меня.
╬ Ты будто умерла, — скажет он позднее.
Со счетом у меня сегодня плохо. Тридцать три никак не получается, и, когда мы входим на кладбище, я бросаю это занятие. Время сгустилось в вечность одного дня, он сбежал вместе со мной, а теперь должен вернуться в календарь, в числа и сроки.
Сегодня 30 января 1984 года. Хьюго уезжает в Париж поездом в 16.45, в 21.45 он прибудет на вокзал Гар-дю-Нор, и там его встретит Сибил. Перед самым отъездом в Хенгело он позвонил ей. Сибил волновалась и была очень сердита. Она несколько раз тщетно пыталась дозвониться в гостиницу.
╬ Je te dirai, ╬ говорит Хьюго, — скоро.
Позже, через некоторое время, все станет понятно.
Как ужасно кого-то хоронить.
Госпожа ван Эйсден уже стоит на краю ямы, вырытой в земле. Гроб покоится на дощатой подставке, над этой ямой. Она смотрит не на гроб, а в яму, вниз. Ждем, пока все соберутся вокруг могилы. Наконец человек из похоронной конторы делает знак пастору, что можно начинать, и пастор читает по книге молитвы. Затем похоронщик кивает госпоже ван Эйсден: все позади.
Она качает головой. Указывает на гроб. Похоронщик вопросительно смотрит на нее, не понимая, что она хочет сказать.
Я понимаю. Хьюго тоже. Хьюго обнимает меня за плечи.
Мы видим, как госпожа ван Эйсден идет к удивленному служащему, и слышим, как она говорит ему, спокойно, ясным голосом:
╬ Вы должны опустить гроб в могилу сейчас, в моем присутствии.
Давно уже не принято опускать гроб в землю на виду у всех. Похоронщик что-то шепчет ей, пытаясь объяснить, что ритуал изменился.
╬ Он мой единственный сын, и я хочу, чтобы вы похоронили гроб сейчас, ╬ говорит она и отворачивается.
Для нее дело улажено, и она возвращается на свое место у края могилы. Кажется, будто она глубоко-глубоко задумалась. На ее лице застыло сосредоточенное выражение.
Мужчины, которые несли гроб на кладбище, подходят ближе и просят всех отойти в сторону от могилы. Мы тоже стоим здесь, Хьюго и я. Я знаю, он считает, что мы должны остаться до конца и все увидеть.
Рабочие берутся за концы веревок, пропущенных под гробом, и перекидывают их через плечо. Похоронщик снимает с гроба цветы и покров и зовет еще одного человека — надо убрать подставку. Госпожа ван Эйсден уже нагнулась и тянет за планку.
Снова начинается дождь.
Единственный звук, который мы слышим, — это стон матери астролога. Она стонет от натуги.
Рабочие поднимают гроб. Они стравливают веревку, и гроб медленно исчезает в земле. Госпожа ван Эйсден поднимает голову. Она что-то ищет. Чуть поодаль стоят двое мужчин с лопатами. Она идет к ним и просит у одного из них лопату. Эти двое тоже не знают, что делать, и почти одновременно отдают ей свои лопаты. С лопатой в руке она возвращается к могиле и начинает яростно кидать в яму свежий песок.