(Перевод с польского и вступление Владимира Британишского)
Из современной венгерской прозы
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1997
Витольд Вирпша
Стихи
Перевод с польского и вступление ВЛАДИМИРА БРИТАНИШСКОГО
Последние два-три года интерес к творчеству и личности Витольда Вирпши растет в Польше буквально на глазах. Можно говорить о начале ренессанса Вирпши. На протяжении многих лет творчество Вирпши было отторгнуто от польских читателей. С 1970 года он жил в Западном Берлине. С 1972-го польская цензура запретила какие-либо его публикации и даже упоминание его имени. Но вопреки этому именно в 70-х и 80-х происходил тот подспудный процесс, в результате которого, как писал Виктор Ворошильский в своем поминании-воспоминании о Вирпше (парижский журнал «Культура», 1986, № 1), «эманации его творчества <…> пронизали всю современную литературу».
Для меня лично Вирпша стал одним из самых важных поэтов сразу же, как только я начал переводить поляков и писать о них. Летом 1967-го я послал Вирпше свои переводы и получил от него письмо. Летом 1968-го мы провели с ним три дня в беседах и прогулках по Закопане и окрестностям.
Мы с ним в горах бродили среди скал,
по-польски собеседуя. Однако,
седобородый, он напоминал
скорей всего буддийского монаха,
ценителя вина, цветов, и птиц,
и мудрости, отцеженной веками..Вирпше было тогда пятьдесят лет. Он родился в 1918 году в Одессе, в семье поляка и одесской гречанки. В том же году они уехали в Польшу. Школу он окончил в Гдыне, учился на юридическом факультете Варшавского университета, одновременно изучал музыку, но ни тот, ни другой диплом получить не успел: Гитлер напал на Польшу. Во время сентябрьской кампании Вирпша участвовал в обороне Гдыни, попал в плен и пять с половиной лет провел в немецком лагере для военнопленных. В последние месяцы войны прошел с польской армией ее последний отрезок пути в качестве военного корреспондента, после войны сотрудничал какое-то время в армейской печати.
Первая книга стихов — «Соната» — вышла в 1949-м. В заглавном стихотворении книги Вирпша говорит о том, что трудно принимать XX век ему, человеку, зачарованному сонатой Моцарта и живущему музыкой, как если бы за последние двадцать лет никого в Европе не убили. В 1949-м вышла и книга «Верфь». Поэма «Верфь» начинается с описания моря, «похожего на картины Матисса». Поэма была одной из первых ласточек польского соцреализма в его производственном варианте, но написана была талантливо. Увлечение Вирпши марксизмом (он предпочитал говорить об «энгельсизме») было искренним и серьезным. Столь же серьезным было его разочарование. В 1956 — 1957 годах Вирпша — ревизионист, член редколлегии независимой газеты «Нова культура». После разгона властями редколлегии и ликвидации самой газеты Вирпша отошел от идеологических дискуссий и вообще от политики. Но ревизией собственных взглядов на мир и ревизией всей мировой философии продолжал заниматься — уже, так сказать, «для себя» — напряженнейшим образом. Очень много читает, преимущественно по-немецки и по-французски. Особенно философов: от греков до Канта, Кьеркегора и самых разных мыслителей XX века. Очень много пишет. Начинаются годы расцвета его поэзии, одна за другой выходят книги «Маленький вид» (1960; речь идет о виде гомо сапиенс), «Дон Жуан» (1960; поэма, в которой миф о Дон Жуане переплетается с мифом о Фаусте), «Комментарии к фотографиям» (1962; это комментарии к фотографиям выставки «Семья человека», показанной в те годы во многих странах мира), «Второй барьер» (1965), «Предрассудки» (1966), «Перевранный трактат» (1968).
Большой резонанс вызвал в польской литературной среде томик эссеистики Вирпши «Игра смыслов» (1965). Словосочетание «игра смыслов» стало с тех пор одним из самых ходовых у польских литераторов на десятки лет и до сего дня. Правда, большинство из них делает ударение на слове «игра», прочитывая Вирпшу как теоретика «искусства как игры», тем более что именно Вирпша перевел в 60-х годах на польский язык книгу Й. Хёйзинги «Человек играющий». Но применительно к творчеству самого Вирпши ударение в словосочетании «игра смыслов» стоит все же на слове «смыслов». Вирпша — поэт мысли, поэт сугубо интеллектуальный. Но он не льстит ни интеллектуалам, ни интеллекту как таковому, ни его носителю — Человеку (как прежде казалось — Разумному).
Огромной трагедией для Вирпши-мыслителя, как для многих интеллектуалов Восточной и Западной Европы, было крушение социальной утопии XIX—XX веков. Разуверившись в самой идее прогресса, Вирпша весьма мрачно смотрит на всю историю человечества. Она представляется ему «танцем одурелых». Мотив истории как «танца», «танца» нелепого, страшного, гротескного, развернут и в поэме «Апофеоз танца», написанной в те же годы, в середине 70-х.
«Танец одурелых» происходит в пещере Пифии. К античности Вирпша обращается постоянно: в пьесе «Тантал» (1958), в поэме «На тему Горация» (в книге «Второй барьер», 1965), в сверхпоэме «Фаэтон», писавшейся на протяжении тридцати лет (1938—1968) и опубликованной посмертно в 1988-м (в польском «самиздате»). В античности Вирпша, как и в современности, не находит никакой «гармонии», а только задатки и зачатки современной цивилизации, цивилизации палаческой.
Тема свободы и несвободы — одна из сквозных тем поэзии, прозы и драматургии Вирпши. Сам Вирпша освобождался трижды: в 1945-м из немецкого лагеря для военнопленных, в 1953—1956-м из одурения догматической идеологией, в 1970-м из несвободной Польши, которую он покинул. Но похоже, что он «не почувствовал себя свободнее» и на Западе.
Он умер в 1985 году в Западном Берлине, где и похоронен.
В Берлине, за несколько месяцев до смерти, вышла отдельной книгой его большая поэма «Литургия». Это поиски своего личного пути к Богу. В последние годы жизни Вирпша много размышлял о религии. Попытку человечества вернуться к Богу Вирпша видит как «возвращение в смуте», происходящее на фоне апокалиптической картины гибели планеты.
Несколько предсмертных стихотворений Вирпши отличаются от всего, что он писал прежде, своей простотой, исповедальностью. Одно из них — стихотворение осени 1984-го «Порядок».
«Самиздатские» и «тамиздатские» книги Витольда Вирпши, а также ксерокопии рукописей неопубликованных стихотворений прислал мне его сын, пишущий под псевдонимом Лешек Шаруга, один из заметных поэтов и критиков «поколения 68». В этой публикации — небольшая часть переведенного мной из Вирпши.
Цивилизация
Под утро улицы серы; как жесть, блестит черепица.
Под утро, когда на землю положит день свою лапу,
Срываются женщины с места, ищут, где бы родить им,
Хватают слепыми пальцами пустое пространство и стонут.Обычай велит под утро, в пустынную эту пору,
Во двор выводить осужденных, чтоб смерть в их телах водворилась,
Хватают пальцами смертники пустое пространство, не зная,
За что cхватиться; но скользкое выскальзывает пространство.Потом упадут вдоль постели усталые руки женщин,
Вытянутся вдоль тела казненных мертвые руки,
Землю тяжелой лапой день наконец придавит.
Врач идет подремать, взвод уходит в казарму.Приступ доброты
Женщина за шестьдесят, следящая за собою:
Брошь, кружева, перчатки, кроме того,
Впадающая в восторг по поводу ярких закатов,
Украшенных облаками, а также по поводу многих
Произведений искусства, помнящая подробно
Оперные либретто (Лючия из Ламмермура,
А также Немая из
Портичи, без этих «из» названья бы не звучали),
Высокомерная, властная, любящая распоряжаться,
Строгая к слабостям ближних, снисходительная к своим,
Путем рассуждений длинных доказывающая, что солгать
Бывает полезно:
Эта самая женщина, о себе привыкшая печься,
В частности, печь для себя, возилась с миндальным пирожным,
Тут как раз и случилось. Вскрикнула, плакала, правда,
Шок продолжался недолго, пару часов.
Дали ей успокаивающее, все прошло, в результате
Совершенно утратила память. Ничего не могла припомнить,
Какие уж там либретто. О брошке и то приходилось
Напоминать ей, потом подарила кому-то
Брошку, потом подарила свои кружева, подарила
Также перчатки. Любила, как прежде, закаты,
Но без особых эмоций, спокойно. Всех навещавших
Спрашивала: «Дитя мое, тебе ничего не нужно?».
Путала имена. Во время приема пищи
Благодарно всем улыбалась. Перестала жить для себя.
Эта вдруг доброта, отсутствие зависти, желчи
Как результат
Полного непониманья, полной утраты понятья
Времени (завтра, вчера), как особое свойство
Только-сейчас-бытия. Предел совершенства.
Яркость ее постепенно высосали закаты,
Перемещалась вдоль спектра на фиолетовый край.Танец одурелых
Edel sei der Mensch, hilfreich und gut.
Goethe
Благородный, отзывчивый, добрый.
Наизусть это знают, несчастные, и
Не видят, что это три ноги треножника,
На котором не сапожник сидит, но Пифия, и не
Пифия даже, но ведьма, которая бредит и
Отлично знает, что бредит. Перед ведьмой же
На других трех ногах (низость,
Эгоизм, зло) висит котелок; под
Котелком огонь, в котелке
Булькает отвар: одурения.
А они, несчастные, смотрят ведьме
Под зад и мнят, что это
Три ноги благородства и т.д., так их
Одуряют и, ничего не соображая,
Они вдыхают пары отвара и
Колыхаются как пьяные около
Треножников (второго не замечая)
И думают, что это их колыхание
Якобы танец и гармония. А поскольку
Окрестность скалистая, то разбивают лбы
О камни. Пифия
(ведьма) будет и после их
Смерти по-прежнему с водруженным
На треножник доброты и т.д. задом
Бредить вслух, зная отлично,
Что бредит.Берлин, июль 1974
Сизиф
После того как он очередной раз
Вкатил камень в гору и тот скатился,
Сизиф сошел с горы и уселся
На своем мертвом палаче. Ход
Его рассуждений был следующий:
Я осужден; своего палача я сам
Привожу в движенье; стало быть, палач
Не может принудить меня к исполнению
Приговора.
Действительно, ад был пуст
Насколько хватает глаз: гора,
Камень, сухая трава аж до склона неба,
Он сам, Сизиф, воздух для дыханья,
Немного света из неизвестного источника и
Ничего сверх этого. Вывод был правильный:
Палач беспомощен. Сизиф
Закурил папиросу,
Докурил папиросу, погасил
Окурок и пошел. Гора уменьшалась,
Камень (палач) исчез; Сизиф не
Встретил никого, кто бы мог его при-
Нудить, но не почувствовал себя свободнее.Возвращение в смуте
Все возвратятся к Богу. Реторики ради,
Чтобы вернуть порядок в расхристанных фразах,
Другие — потому что слишком им обрыдли
Власть, политика, разум: ищут пункт опоры.
И в эстетике тоже Господь Бог решает
Всяческие проблемы и сны объясняет;
Сам же, как холст, разорван, ибо в Нем найдется
И вины оправданье, и несправедливость
Обосновать можно. Не будет возврата
Ни к Богу отцов наших, ни к покою духа,
Ни к давним представленьям о золотом веке.А будет так, как будто мы с земли срываем
Слой ее самый верхний, не тот, буколичный,
С прозрачной атмосферой. С поверхности сорван
Будет слой современный, с дымом, с духотою,
С изгаженной природой: грязный асфальт туши
И треснувшая шкура земли уходящей,
Она уйдет уж вскоре, взнесется вертикально,
Вздымаясь полусонно; не раскроет крылья,
Не оденется в птичьи маховые перья,
Но буйволовой шкурой, вымазанной в иле,
Высохшей в зное солнца, упрямо рванется,
На полпути зависнет, как бы невесомо,
Между светом и мраком. На эту-то шкуру
Искусственные слезы польются, что химик
Создаст, дабы сухие глаза утолили
Потребность покаянья, смиренья и скорби.Все возвратятся к Богу. Земля Его встретит,
Не заполнится церковь, небо опустеет,
Но возвращенье будет как сотворенье мира.
И дротиком китовым порванная шкура
Буйвола в грязном иле закровавит жёлто;
Из-под ребра седьмого желчь и уксус брызнут.Порядок
Еще я в себе не навел настоящий порядок,
То есть еще не гожусь для того, чтобы смерть меня убрала.Пусть не упадет мне кирпич на голову, пока я не буду знать,
Какой это должен быть порядок и как мне его сделать.Может быть, знание будет дано мне в ту минуту,
Когда я в постели отвернусь к стене и скажу: «Хватит».Родители мне говорили, что я родился дома
И что отец держал мою мать за руку.Молюсь, чтобы мне и умирать дома,
В своей постели и в присутствии близких,И чтобы кто-то из них держал мою руку до предпоследней минуты;
В последнюю минуту пусть отпустит руку, потому что тогда мне нужно быть одному.Меня ввергли в эпоху, когда дети рождаются в больницах
И люди умирают в больницах: начало и конец в асептике.То есть: в стерилизованности. Как тут сделать порядок
В нужное время. Выхолощенность — это неподвижный хаос.В стерильных фабриках рождений и смертей
Нет ни способности, ни способа делать порядок,И люди отходят там недозрелые in ultimo momento,
In ultimo movimento. Бесплодный хаос ничего не завершает.Что до меня, мне нужны не столько покой, сколько время,
Я знаю, что нужно успеть, но не в запыхавшейся гонке.Октябрь 1984