(Перевод с немецкого А. Егоршева)
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1997
Ханс Магнус Энценсбергер
Роскошь — прежде и теперь,
или
Кое-что об излишествах
Стоит ли вообще рассуждать на эту тему? Неужели она еще актуальна и вековой спор не разрешен? Разве роскошь не одолела своих противников? Изобилие царит в супермаркетах и на торговых улицах, упорно стремится заполнить здесь каждый свободный уголок — по крайней мере, в так называемом западном мире, к которому, словно в насмешку над географией, относится Япония, но уж никак не Куба. В молочные реки с кисельными берегами превращаются даже подземные переходы в Москве и базары в Маниле. На фоне нищеты, свирепствующей в странах обоих полушарий, это выглядит достаточно цинично. Однако констатация таких фактов никогда не производила впечатления ни на тех, кто предлагает товар в избытке, ни на тех, кто требует и потребляет его. Сегодня же колкие замечания в свой адрес они просто пропускают мимо ушей. Если тем не менее перед витриной магазина деликатесов в Париже вдруг взрывается бомба, а горстка смутьянов громит в Берлине ресторан, где, по их мнению, кормят слишком хорошо, то трудно усмотреть в этих столь же зверских, сколь и безысходных формах протеста нечто большее, чем визг озлобленной собаки, убегающей после полученного пинка.
Чтобы лучше понять сложившуюся ситуацию, стоит, пожалуй, совершить небольшой экскурс в историю. У страстного неприятия всего того, что именуется роскошью, она долгая и достойная уважения. Несть числа философам и законодателям, проповедникам и демагогам, осуждавшим роскошь, пышность и расточительство. Их аргументация менялась с течением времени, как и сам объект ревностного отрицания.
Уже спартанское воспитание, если вспомнить его мотивы и методы, не имело почти ничего общего с учением киников. Из опасений совсем иного рода провозглашали эдикты против злоупотребления роскошью и неумеренных трат правители Древнего Рима; несмотря на драконовский характер, эти указы, заметим, так и оставались на бумаге. Савонарола призывал сжечь на костре вместе с тщеславием все, что не служит спасению души. Однако его намерения не совпадали, разумеется, с устремлениями утопистов-классиков, которые, угрожая тяжелейшими карами, хотели очистить спроектированные ими города солнца от любых излишеств. И так далее.
Чем реже, однако, доводы моралистов и религиозных проповедников находили понимание у слушателей, тем чаще критика расточительного образа жизни богачей и власть предержащих приобретала характер политический. А когда Просвещение поставило вопрос о социальном и имущественном равенстве, роскошь, похоже, окончательно превратилась в общественно нетерпимое явление. Уничтожение ее вкупе с теми, кто не мог не купаться в ней, революционеры провозгласили своей заветной целью.
Нелегко разобраться в споре, разгоревшемся еще до нашей эры. Но есть locus classicus, где главные аргументы обеих сторон видны как на ладони. Это полемика о роскоши в XVIII веке во Франции.
«Роскошь, — писал аббат Куайе в знаменитом памфлете, — подобна огню, поскольку способна в равной мере и согревать, и истреблять. С одной стороны, она разоряет богатые дома, с другой — поддерживает жизнь наших мануфактур. Она пожирает состояние расточительного человека, но в то же время кормит рабочих. Стоит предать анафеме лионские шелка, золотые украшения, искусно ограненные драгоценные камни, как последствия не заставят себя ждать: миллионы рук разом замрут в бездействии, миллионы глоток потребуют хлеба».
Монтескье в трактате «О духе законов» был более краток: «Без роскоши не обойтись. Если богачи перестанут сорить деньгами, бедняки умрут голодной смертью». Вольтер свел проблему к парадоксу: «Лишние вещи крайне необходимы».
Аналогичные суждения высказывались и в нашем столетии. В работе о возникновении современной цивилизации из духа расточительства (1912 г.) Вернер Зомбарт сумел показать, что именно страсть к роскоши породила капитализм.
Впрочем, поднимающаяся буржуазия всегда придерживалась этой точки зрения. Энциклопедический словарь 1815 года утверждает с обезоруживающим простодушием: «Роскошь в высшей степени полезна и необходима не только потому, что облегчает достижение человеком его главной цели — физического благосостояния, но и потому, что распространяет это благосостояние среди широких масс, противодействуя таким образом имущественному неравенству, каковое наносит ущерб благосостоянию всей нации».
Апологет роскоши ссылается на постулат о равенстве, которым обычно оперировали ее критики. Оружие противника искусным и неожиданным приемом повернуто против него самого: «Склонность людей знатных и богатых к жалобам на капризы роскоши коренится, видимо, большею частью в антигуманном, спесивом и завистливом отношении к простому народу, ибо высшие сословия никак не могут привыкнуть к тому, что благосостояние низших классов благодаря успехам промышленности тоже растет».
Удивительно, с какой решительностью автор статьи в словаре, увидевшем свет в эпоху бидермейер, выступает против столь знакомо звучащей для нас критики, противопоставляя ей довод, который не опровергнут и по сей день.
Экономическому анализу производства предметов роскоши мы обязаны, однако, еще и тем, что он покончил с наивным представлением, будто спрос и предложение, производство и потребление, как в арифметике, взаимно уничтожаются, вследствие чего результат равен нулю, а жаждущих справедливости можно удовлетворить простым перераспределением благ. Между прочим, Карл Маркс был единодушен со своими буржуазными оппонентами, отказываясь от этой навязчивой идеи, хотя люди недалекие из числа его сторонников никогда не желали признать за ним способность пойти на такой компромисс. Образ торта определенной величины, который надо лишь разрезать на равные части, не охватывает все земные блага, хотя вера в осуществимость этого, видимо, неискоренима. Как бы мы ни относились к роскоши, ее история доказывает обратное.
Свидетельство тому — непрерывная смена форм, в которых она проявляется. Понятие роскоши столь же относительно, как и понятие нищеты. Не так уж и много воды утекло с тех времен, когда сахар, стекло, бархат, перец, зеркала и подобные им вещи были в Европе достоянием узкого круга людей, обладавших властью или просто состоятельных. Многое из того, без чего сегодня немыслим быт каменщика или парикмахерши, и не снилось аристократам минувших веков. Утверждение это давно стало одним из тех общих мест, над которыми стоило бы задуматься, если можно было бы сначала проверить их истинность.
Но и материалистические теории не объясняют всего. Их авторы всегда недооценивали символическую власть роскоши, не замечали, что она — движущая сила не только экономической, но и любой эволюции. Зато биологи XIX века подметили, что расточительство играет колоссальную роль и в природе. Царящую в ней количественную и качественную избыточность едва ли можно объяснить исходя из соображений только полезности. Теоретики эволюции испытывают затруднения, пытаясь по Дарвину истолковать буйную игру красок на крыльях тропических бабочек. (Глагол luxurieren взят, кстати, из терминологии биологов.) Загадкой остается также назначение бивней мамонта, не способствовавших выживанию вида. Оказывается, поставить ученых в тупик может даже вопрос о роскоши, рожденной самой природой.
Следует ли отсюда, что у склонности человека к расточительству биологические корни? Вопрос остается открытым. Есть, однако, все основания поискать аналоги дорогостоящим капризам природы в обществе. У современных этнологов в них нет недостатка. Самый яркий, хотя и весьма спорный, пример — потлач, обычай индейцев, населявших северо-западное побережье Америки. По преданию, соперничавшие между собой кланы квакиютлей и других племен состязались в уничтожении своих самых ценных припасов. Естественно, при большом стечении зрителей. Победителем считался тот, кто не жалел ничего, был расточительнее других.
Впрочем, новейшие исследования заставляют усомниться в достоверности многих деталей этого ритуала. Но даже если окончательно выяснится, что потлач всего лишь миф из разряда наукообразных, пренебрегать им не стоит. Любой акт показного, бьющего на эффект потребления есть демонстрация силы. Любое транжирство немыслимо без публики, на которую нужно произвести впечатление. Вот о чем говорит потлач.
Жорж Батай довел толкование роскоши до крайних философских пределов. Видимо, не случайно он долгие годы трудился на этнологическом поприще, прежде чем начал размышлять над такими понятиями, как траты и бережливость, и написал об этом солидное исследование. Верный себе, он и тут весьма радикален: «История жизни на Земле есть прежде всего следствие безумной неумеренности. Надо всем довлеет стремление приумножить роскошь, породить все более дорогостоящие формы существования». Даже не разделяя столь метафизического взгляда на расточительство, нельзя не согласиться с Батаем в одном: история человечества не знала общества, которое при вопиющей нищете большинства населения, более того, как бы назло ей, обходилось без роскоши.
Можно даже с полным основанием утверждать: никогда люди не экономили меньше, чем во времена, когда голод как массовое бедствие был обычным явлением. Именно в традиционных обществах, которые постоянно испытывали в чем-нибудь недостаток, празднества отличались пышностью, доходившей до сумасбродства. И объяснялось это не нарциссизмом или манией величия властителей, а необходимостью репрезентировать через себя то, что создано и освящено веками. Невоздержанность, склонность к излишествам ярко проявлялись в пирах и увеселениях знати эпохи барокко. Чтобы устроить очередную оргию, представителям высшей аристократии было достаточно любого повода, будь то крестины, день рождения, именины, годовщина смерти, подписание мира или победный поход на врага. Даже брак полагалось заключать публично: торжества по случаю бракосочетания императора Леопольда I длились в Вене целый год.
Только закоснелый пуританин может считать, что великолепие и роскошь доставляли тем, кто обладал почти неограниченной властью, лишь удовольствие. Герцоги и маркизы, лорды и пэры, князья и бароны были обязаны, более того, вынуждены любой ценой, даже под угрозой собственного разорения, устраивать одно празднество за другим. Для покрытия расходов они, как и менее родовитые дворяне, брали деньги в кредит, взваливая на себя и своих подданных тяжкое — порой непосильное — финансовое бремя. Что же касается удовольствия, то каждый шаг участников празднеств строжайшим образом регламентировался правилами этикета. А неизбежное напряжение было столь велико, что все под конец буквально валились с ног от усталости.
Какую же роль играл во время ритуалов подобного расточительства народ, который бы сегодня назвали публикой? Он не только должен был платить за съеденное и выпитое господами. Ему предоставлялось право быть зрителем. Еще при императоре Хайле Селассие последний нищий Эфиопии мог стать участником грандиозных увеселений, которые тот устраивал вблизи своего дворца. Беднякам, наблюдавшим за действом из-за ограды, причитались остатки с монаршего стола.
Времена абсолютных монархий прошли — ситуация не изменилась. С помощью масс-медиа широкие слои населения по сей день участвуют в празднествах «высшего общества». Вальсируют ли шикарно одетые дамы и господа на балу в Венской опере, вручают ли в Голливуде премию «Оскар», справляет ли свадьбу всемирно известный спортсмен, распродают ли на аукционе реликвии королевского дома — снедаемая любопытством толпа наблюдает за всем этим как бы сквозь замочную скважину.
Не исчезли и более солидные формы «общественной роскоши». О безоглядной коллективной щедрости свидетельствуют не только новые оперные театры, культурные центры и музеи. Ученые тоже воздвигают себе монументальные памятники. К примеру, в виде гигантского адронного коллайдора. По последнему слову науки и техники близ Женевы сооружается подземный храм столь эзотерического назначения, что налогоплательщики стран-участниц никак не могут взять в толк, для чего же он нужен. На строительство и эксплуатацию ускорителя элементарных частиц уйдет не менее четырех миллиардов марок.
Даже физики и менеджеры Европейского центра ядерных исследований, расположенного по соседству с ним, не поручатся за то, что новое чудо света станет приносить когда-нибудь ощутимую выгоду, что оно, выражаясь языком экономистов, амортизируется. У «теологов» чистого рыночного хозяйства сей проект, несомненно, такое же бельмо на глазу, каким был в свое время Нойшванштайн, сказочно красивый замок баварского короля Людвига II, у Счетной палаты монарха. Чиновники считали его плодом «больной фантазии расточительного параноика». А теперь из года в год выручают шесть миллионов марок только от продажи входных билетов, то есть сумму, в которую обошлось все строительство. Общий же доход — как не свернуть сюда с большой дороги! — наверняка исчисляется миллиардами.
Но не цифры примечательны в этом примере. Примечательна непреходящая любовь к хворому монарху, всю жизнь презиравшему дешевую популярность. Роскошь, как видим, не вызывает стихийного возмущения даже тогда, когда она грубо нарушает все мыслимые пропорции. Это и сегодня так. Из года в год на центральных улицах городов вспыхивают под Рождество огни иллюминации. В Париже неизменно развешивают не менее полумиллиона электрических лампочек. И никого, даже заступников сирых и убогих, это, похоже, не смущает. Когда Миттеран с поистине фараонским размахом начал перестраивать французскую столицу, в ее пригородах шла гражданская мини-война. И безработные, и налогоплательщики встречают белых слонов нашей цивилизации с удивительным благодушием.
Вот и приходится констатировать, что в проклятьем заклейменном мире голодных и рабов редко возмущались неумеренной тратой общественного добра — бичевали ее скорее их самозваные защитники. Интеллигенты-радикалы, такие, как Робеспьер, Ленин, Мао Цзэдун или Пол Пот, то есть адвокаты, сыновья помещиков, социологи, видели в аскетизме верх добродетели и были готовы внедрить его в жизнь даже средствами массового террора. Зато напрасно стали бы мы искать проповедников воздержания среди бедных, бесправных, униженных.
Довольно безобидным образом все это проявилось и в Федеративной Республике Германии. Уже в пору ее отрочества, на заре экономического чуда массы остались глухи к призыву левых интеллектуалов не приобретать холодильники и автомобили, считавшиеся тогда предметами роскоши. Не захотели они искать защиты от угрозы потребительского террора и у лидеров студенческого движения середины 60-х годов. А когда дни ГДР были уже сочтены, писателям-моралистам оставалось лишь наблюдать за тем, как миллионы людей безропотно поддались дьявольскому искушению изобилием хотя бы в виде экзотических фруктов.
Все это наводит на мысль о том, что антипатия к роскоши, в каких бы формах — даже наискромнейших! — она ни выступала, идет скорее от терзаний совести и самоедства ее критиков, нежели от зависти тех, кто не имеет в ней своей доли.
Значит, все хорошо, прекрасная маркиза? Сомненья прочь — роскошь реабилитирована и у нее блестящее будущее? Увы, рассуждать так может лишь недоумок.
Ибо наряду с коллективной право на существование давно завоевала роскошь личная, будничная, свободная от всяких ритуалов, мелкодолевая, если не сказать — жалкая и убогая. А причиной тому «благосостояние низов, которое тоже растет благодаря успехам промышленности». Будем же далеки от «злобного, антигуманного, спесивого, завистливого» отношения к нему! Отрешимся и от высокомерного злословия в адрес преуспевающего человека, от язвительных эпитетов, коими любим награждать его. В конце концов, все участники этой игры когда-то начинали нуворишами.
За десятилетия промышленного подъема с личной роскошью, почти уже не замечаемой ее старыми врагами, неожиданно случилось фатальное превращение: она не выдержала одержанных ею побед, став в своей традиционной форме жертвой энтропии — схождения крайностей, единообразия и индифферентности. Во всех прежних общественно-экономических формациях расточительство и изобилие виделись редким исключением. Своим блеском и престижем роскошь была обязана именно тому, что начисто игнорировала нормы обыденной жизни.
Массовое производство принесло ей одновременно и величайший триумф, и поражение. Гигантская промышленность, стремительно растущая порой даже в периоды кризисов, живет продуктами разлагающейся роскоши. Самым характерным признаком перемен стала тенденция к производству фирменного товара. Имена изготовителей читаются ныне как знаки универсального кода. Этикетка подменила сам предмет. Потребитель предоставляет свое тело производителю для размещения рекламы, и никого этим сегодня не удивишь.
«Роскошь — антитеза не нищеты, а вульгарности». Этой фразой Коко Шанель вынесла приговор промышленности, пионером которой была сама. Анатомические театры роскоши именуются сегодня Duty Free Shop и Shopping Mall.
А оторопь при виде их берет потому, что плодятся они, будто в фильме ужасов. Половодье однообразия оправдывает себя утверждением, что являет собой нечто исключительное; безбрежный же ассортимент объясняют растущим спросом.
Впрочем, с эстетической точки зрения роскошь всегда выглядела сомнительно. Великолепие предрасположено к тяжеловесности: слишком много золота, блеска, декора, претенциозности. Лишь въевшаяся пыль, износ, патина смягчают близость фамильных реликвий к кичу и делают безвкусицу «хорошего вкуса» сносной. В магазинах сувениров и стильной мебели от нее порой просто в дрожь бросает.
Неудивительно, что роскошь, находящаяся в личной собственности, лишилась и завистливого зрителя. Там, где не на что поглазеть, он, пожав плечами, отвернется. Не случайно сутенеры, гангстеры и воротилы наркобизнеса не могут обходиться без того, чтобы не украшать себя изысканным дерьмом. Стычки за право носить на лохмотьях эмблему какой-нибудь фирмы нигде не отличаются таким ожесточением, как в трущобах больших городов.
Напрашивается вопрос: а есть ли вообще у личной роскоши будущее? Боюсь — и надеюсь, — что есть. Если верно, что стремление к дифференциации заложено в механизме эволюции, а страсть к расточительству — врожденный инстинкт, то роскошь не может исчезнуть совсем — важно лишь, какой облик она примет, спасаясь бегством от собственной тени. Все, что можно сказать по этому поводу, — из разряда предположений.
В грядущих битвах за распределение земных благ приоритеты, по-видимому, будут иные. На фоне буйно растущего потребления дефицитны, редки, дороги, вожделенны не скоростные автомобили, не золотые наручные часы, не шампанское и духи — то, что можно купить за деньги, а такие элементарные предпосылки нормальной жизни, как тишина, чистая вода, простор.
Удивительная метаморфоза логики потребностей и желаний: роскошь завтрашнего дня расстается со всем, что излишне, и стремится к безусловно необходимому. Вызывает, однако, тревогу, что оно будет доступно лишь очень и очень немногим. Того, в чем мы остро нуждаемся, не предложит нам никакой Duty Free Shop.
1. Время. Из всех видов роскоши — наиважнейший. Как ни странно, но свободно располагать своим временем менее других могут люди, занимающиеся руководящей и организационной деятельностью. И дело тут не в его количестве, хотя многие представители этого социального слоя работают и по 80 часов в неделю. Как правило, они связаны множеством самых разнообразных обязанностей. В любое время суток должны находиться в пределах досягаемости и быть готовыми появиться по звонку в нужном месте. В остальном же жизнь их подчинена календарям-памяткам, где все расписано на годы вперед.
Другие трудящиеся, однако, тоже вынуждены соблюдать правила, ограничивающие их временной суверенитет до минимума. Рабочие зависят от графика эксплуатации машин, домашние хозяйки — от режима работы магазинов, родители — от распоряжений школьного начальства, и почти всем приходится добираться от дома до работы и обратно в часы пик. В таких условиях роскошно живет тот, у кого всегда есть возможность распоряжаться собственным временем по своему усмотрению.
2. Внимание. Тоже редкое благо, за обладание которым ведут ожесточенную борьбу масс-медиа. Когда деньги и политика, спорт и искусство, техника и реклама стараются перекричать друг друга, оно рассеивается и притупляется. Лишь тот, кто уходит от этого, выключая «ящик», может сам решить, что заслуживает или не заслуживает внимания. Под шквалом искусно отобранных фактов и целенаправленных суждений мы постепенно утрачиваем наши эмоциональные и познавательные способности. И наоборот, они возрастают, когда мы ограничиваемся тем, что хотим видеть, слышать, чувствовать, познать сами. В этом тоже можно усмотреть проявление роскоши.
3. Пространство. Рост квартплаты, острая нужда в жилье, сутолока в общественном транспорте, на площадях и торговых улицах, давка в дискотеках, теснота на пляжах, толчея у памятников старины — все это говорит о таком уплотнении условий жизни, которое граничит с лишением свободы. Роскошно живет тот, кому удается избежать «клеточного содержания». Сюда же относится стремление не дать похоронить себя под лавиной товаров. И без того слишком тесные квартиры обычно забиты мебелью и бытовой техникой, завалены барахлом и уставлены безделушками. Не хватает того избытка места, который позволял бы передвигаться свободно. Сегодня комната роскошна, если она пуста.
4. Тишина. Потребность в ней удовлетворить тоже все труднее. Чтобы не слышать грохота, раздающегося денно и нощно, нужны большие деньги. Чем тише квартира, тем она дороже. Рестораны, где слух посетителей щадят, не заводя собственного оркестра, взимают более высокую плату за еду и питье. Гул моторов, вой сирен, рев вертолетов, вопли и топот танцующих за стеной у соседа, рокот уличных празднеств — роскошью наслаждается тот, кто может уйти от всего этого.
5. Окружающая среда. Чистый воздух, вода, пригодная для питья, стали привилегией, которой пользуется все меньшее число людей. Тот, кто не производит продуктов питания сам, вынужден платить втридорога. Большинству из нас трудно избежать опасностей, угрожающих нашему здоровью, да и самой жизни у станка и компьютера, в потоке автомобилей, на карнавале или рок-концерте. И уйти от этого почти невозможно.
6. Безопасность. Это, пожалуй, самый дорогостоящий и в то же время самый нестабильный вид роскоши. Чем менее государство способно гарантировать ее, тем больше спрос со стороны индивида, тем выше цены. Телохранители, охранные службы, сигнализация — все, что сулит безопасность, прочно вошло в быт привилегированных слоев общества. Этой отрасли сервиса обеспечено прибыльное будущее. Побывав в кварталах, где живут богачи, начинаешь, однако, понимать, что роскошь завтрашнего дня не обещает безоблачного удовольствия. Как и в былые времена, она несет с собой не только свободу, но и оковы. Ибо имеющий деньги и власть и желающий жить спокойно не только не подпускает к своему дому других, но и замыкает в нем самого себя.
Все мои предположения сводятся, в общем, к тому, что в мире свершается поворот, в котором немало иронии. Если я хоть отчасти прав, то будущее роскоши не в приумножении, как до сих пор, а в сокращении, не в накоплении, а в отказе от него. Избыток переходит в новую стадию — стадию самоотрицания. Ответом на этот парадокс может быть только новый парадокс: минимализм станет столь же редкостным, дорогостоящим и вожделенным явлением, каковым было демонстративное расточительство.
Правда, тогда роскошь окончательно утратит репрезентирующую роль. Приватизация ее завершится. Зрители ей будут не нужны, более того — противопоказаны, она будет стремиться стать невидимкой. Однако роскошь сохранит верность своему происхождению, ибо от начала времен была не в ладах с реальностью. Возможно, она всегда и была не чем иным, как попыткой бежать от тягот и однообразия жизни.
Смущает при таком раскладе другой, новый, по сути, вопрос. Ведь совершенно неясно, кто получит возможность пользоваться роскошью. Привычные критерии — чин и должность, доход и состояние — не всегда будут решающими. Многое из того, о чем идет речь, просто не смогут себе позволить ни менеджер, ни спортсмен экстра-класса, ни банкир, ни политический деятель. Эти люди купят достаточное количество пространства и некоторую безопасность. Но — не время и не покой.
Напротив, безработные, старики и беженцы, которые, вместе взятые, в ближайшем будущем составят большинство населения, могут свободно распоряжаться своим временем, но было бы злой насмешкой видеть в этом привилегию. Ютясь в тесных жилищах, почти без денег, лишенные какой-либо защиты, многие просто не знают, что делать со своим «свободным» временем. Трудно сказать, как распределятся скудные блага будущего. Можно лишь утверждать, что иметь только одно из этих благ — значит не иметь ничего. Говорить при этом о справедливости так же смешно, как и тысячелетия тому назад. В этом отношении роскошь и завтра останется тем, чем была всегда, — непримиримой противницей равенства.
Перевод с немецкого А. ЕГОРШЕВА