(Перевод с испанского Бориса Дубина)
ПОРТРЕТ В ЗЕРКАЛАХ: ФЕРНАНДО ПЕССОА
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1997
ОКТАВИО ПАС
Чужой себе самому
Биографий у поэтов не бывает. Их биография — поэзия. Раз и навсегда усомнившийся в реальности этого мира, Пессоа без колебаний признал бы, что если и существует, то лишь в своих стихах, а не в несуразностях и несообразностях своих земных дней. В его жизни не было ничего поразительного — кроме стихов. Не думаю, что они открываются ключом под названием «случай» Пессоа (отвратительное слово!); скорее в их свете этот пресловутый «случай» перестает наконец относиться к медицине. Тайна Пессоа — уже в самом его имени. Пессоа на португальском значит личность и восходит к латинскому «персона» — маске римских актеров. Пессоа: личина, выдумка, никто. Вся его жизненная история — в переходе от нереальности будней к реальности вымыслов. Среди этих вымыслов — поэты Алберто Каэйро, Алваро де Кампос, Рикардо Рейс, но прежде всего сам Фернандо Пессоа. Вот почему есть известный смысл в том, чтобы напомнить основные события его жизни, не забывая, что речь идет о следах, оставленных тенью. Настоящий Пессоа — другой.
Родился в Лисабоне, в 1888 году. Ребенком потерял отца. Мать снова вышла замуж и в 96-м вместе с сыновьями перебралась в Южную Африку, в Дурбан, куда ее второго мужа назначили консулом. Английское воспитание. Как поэт — двуязычен, в складе мысли и стихов постоянно чувствуется англосаксонское влияние. В 1905 году, накануне поступления в университет, вынужден вернуться в Португалию. Через два года Пессоа бросает учебу на филологическом факультете и заводит типографию. Крах (слово, проходящее через всю его жизнь). По договорам служит «зарубежным корреспондентом» в различных фирмах, ведя деловую переписку на английском и французском языках, чем до самой смерти и зарабатывает на хлеб. Конечно, порой перед ним сдержанно приоткрываются врата университетской карьеры, но он с горделивостью застенчивых отказывается от предложения (я написал «сдержанность» и «горделивость», а нужно бы — «неохота» и «реализм»). В 1932 году подает документы на место хранителя в библиотеке и получает отказ. Но бунта в нем нет: только непритязательность, граничащая с пренебрежением.
После возвращения из Африки никогда больше не покидает Лисабона. Сначала живет в своем прежнем доме с незамужней тетушкой и выжившей из ума бабкой; потом — с другой тетушкой; некоторое время — с матерью, снова овдовевшей; остаток жизни — в случайных меблирашках. С друзьями видится на улице и в кафе. Одиночка, пьющий в трактирах и кабачках старого города. Что еще? В 1916 году чуть было не становится профессиональным астрологом. Оккультизм неразлучен с опасностью; применительно к Пессоа она оборачивается сетью, сплетенной городской полицией для поимки английского мага и «сатаниста» Алистера Кроули, добравшегося до Лисабона в поисках адептов своего мистико-эротического ордена. В 1920-м Пессоа влюбляется — или уверяет себя, что влюблен, — в служащую одной торговой компании; связь длится недолго. «Моя судьба, — пишет он в последнем письме, — принадлежит иному Закону, о существовании которого Вы, думаю, и не подозреваете…» О других возлюбленных сведений нет. В «Морской оде» и «Приветствии Уолту Уитмену» — двух поэмах, напоминающих то, что пятнадцать лет спустя будет писать в своем «Поэте в Нью-Йорке» Гарсиа Лорка, — слышится мучительная гомосексуальная нота. Но мастер провокаций Алваро де Кампос — еще не весь Пессоа. В Пессоа есть и другие поэты. Сам по себе он целомудрен, все его страсти — воображаемые; вернее, его величайший порок — воображение. Поэтому он домосед. Но есть иной Пессоа, не принадлежащий ни будням, ни литературе: ученик, посвященный. О нем говорить невозможно и не нужно. Откровение, обман, самообман? Вероятно, и то, и другое, и третье. Как наставник в его герметичных сонетах, Пессоа «conhece e cala», — «знает и молчит».
Англоман, близорукий, учтивый, вечно ускользающий, одетый в черное, сдержанный и открытый разом, космополит, исповедующий национализм, «возвышенный исследователь пустяков», никогда не улыбающийся и леденящий нам кровь юморист, изобретатель стольких поэтов и разрушитель себя самого, автор парадоксов, ясных и головокружительных, как вода («Притворяться — значит глубже узнавать себя»), таинственный без преклонения перед тайной, таинственный, как полдневный месяц, молчаливый призрак португальского полдня, — кем он был, Фернандо Пессоа?.. Он умер в 1935 году, в Лисабоне, от болезни печени. Оставил по себе две брошюрки английских стихов, тощую книжку португальской лирики и сундук рукописей…
Свои первые стихи между 1905 и 1908 годами Пессоа пишет на английском. Его чтение в это время — Мильтон, Шелли, Китс, По. Затем он открывает Бодлера, берется за «малых португальских поэтов». Незаметно возвращается к материнскому языку, хотя всю жизнь продолжает писать и по-английски. Около 1912 года переживает влияние символистов и саудозизма. Тогда же впервые публикуется в органе «португальского ренессанса», журнале «Орел», дебютирует серией статей о португальской поэзии. Это вполне в духе Пессоа: начать свою писательскую жизнь литературным критиком. Не менее значимо заглавие одной из его заметок — «В садах уединения». Отчуждение и поиск себя в зачарованном саду или в безликом городе для Пессоа больше, чем просто тема: в этом суть им написанного. Пока еще он ищет себя, вскоре он начнет себя изобретать.
В 1913 году Пессоа знакомится с двумя молодыми людьми, которые станут его самыми верными товарищами по недолгой футуристической авантюре. Это художник Алмада-Негрейрос и поэт Марио де Са-Карнейро. Еще друзья: Армандо Кортес Родригес, Луис де Монталвор, Хосе Пачеко. Зачарованные «декадентской» поэзией, юноши напрасно пытаются обновить символистскую поэтику. Пессоа изобретает паулизм. Внезапно, благодаря Са-Карнейро, который живет в Париже и с которым поддерживается горячечная переписка, все открывают для себя выдающегося бунтаря современности — Маринетти. Плоды футуризма неоспоримы, хотя сам же основатель затмил потом его блеск своими бесчисленными отречениями. Эхо движения оказалось коротким, может быть, потому, что футуризм был не столько революцией, сколько мятежом. Первой искрой, поджегшей порох. Огонь разом полыхнул от края до края — от Москвы до Лисабона. Три крупнейших поэта: Аполлинер, Маяковский и Пессоа. Следующий, 1914 год станет для Португалии годом открытия или, точней, годом рождения. На свет появляется Алберто Каэйро и его питомцы — футурист Алваро де Кампос и неоклассик Рикардо Рейс.
Нашествие гетеронимов — событие внутреннее — предвещает здесь другой, публичный акт: вулканическое извержение журнала «Орфей». Первый номер выходит в апреле 1915 года, второй и последний — в июле. Так мало? Достаточно, и с лихвой. Группа была неоднородной. В самом названии «Орфей» слышен символистский отзвук. Даже у Са-Карнейро, при всем его бунтарстве, португальская критика обнаруживает пережитки «декадентства». Пессоа же отчетливо делится надвое: его Алваро де Кампос — целиком футурист, тогда как сам Пессоа продолжает линию паулизма. Публика встретила журнал негодованием. Наибольшую ярость журналистов вызвали тексты Са-Карнейро и Кампоса. Ругательства сменились насмешками, насмешки — молчанием. Круг замкнулся. Итог? В дебютном номере опубликована «Триумфальная ода», в последнем — «Морская ода». В первой поэме, вопреки судорожности и надрыву, уже чувствуется прямая речь будущей «Табачной лавки», понимание незначительности отдельного человека перед грубым гнетом социальной реальности. Вторая тоже не сводится к бенгальским огням футуристской поэзии: в ней — и в полный голос — бредит великий дух, и его вопль — вовсе не крик животного или сверхчеловека. Поэт здесь — не «бог в миниатюре», а глубоко падшая земная тварь. Обе поэмы напоминают не столько Маринетти, сколько Уитмена — Уитмена, с которым поэт и отождествляется, и ведет борьбу. Но и это не все. Противоречие для Пессоа — не сбой, а система, воплощение жизненного единства: в одно время с одами он пишет посмертную книгу Алберто Каэйро «Пастух», антологические стихи Рикардо Рейса, а также «Эпиталаму» и «Антиноя» — «две английские поэмы, малопристойные, а потому невозможные для публикации в британской печати».
Авантюра под названием «Орфей» обрывается на полуслове. Кто-то, оказавшись под огнем журналистов, а может быть побаиваясь не знающего удержу Алваро де Кампоса, предпочитает улизнуть. Неусидчивый Са-Карнейро возвращается в Париж. Через год он кончает с собой. Год 1917-й, новая попытка: единственный номер журнала «Футуристическая Португалия» под руководством Алмада-Негрейроса, где появляется памфлет Алваро де Кампоса «Ультиматум». Сегодня трудно найти интерес в этом потоке диатриб, хотя иные из них еще сохраняют свой целебный яд: «Д’Аннунцио, донжуан на Патмосе; Шоу, замороженный нарыв ибсенизма; Киплинг, трубадур имперского хлама»… Эпизод с «Орфеем» кончается распылением группы и смертью одного из вождей. Теперь нужно ждать, когда пройдет пятнадцать лет и появится новое поколение. Обычное дело. Поразительно другое: что группа — в эту пору и в этом обществе — вообще появилась. Только вспомните, что писалось тем временем в Испании! А у нас в Латинской Америке?!
Следующий период довольно темный. Пессоа публикует две тетрадки английских стихов, «35 сонетов» и «Антиной», на которые учтиво, но без энтузиазма откликаются лондонский «Таймс» и «Глазго геральд». В 1922 году он — с «Банкиром-анархистом» — впервые появляется на страницах нового литературного журнала «Современник». На то же время приходятся его политические эскапады: гимны в адрес национализма и авторитарного режима. Реальность удручает, разочаровывает Пессоа. Дважды он напрямую сталкивается с властью, церковью и общественной моралью. В одном случае поэт встает на защиту Антонио Ботто, автора книги гомоэротических стихов «Песни», в другом — выступает против «Союза студенческого действия», призвавшего глушить любые ростки свободомыслия, поскольку они-де рано или поздно дают плоды в виде так называемой «содомской литературы». Цезарь, понятно, всегда на страже нравственности. Алваро де Кампос пишет листовку «Извещение по делу о морали», Пессоа публикует манифест, а потерпевший, Раул Леал, разражается брошюрой «Урок морали лисабонским студентам и нападки на Святую Католическую Церковь». Центр тяжести переносится со свободных искусств на свободу искусства как такового. Природа нашего общества такова, что творец в нем обречен на роль инакомыслящего и оппозиционера. Ни одному художнику ясного ума не избежать этого морального риска.
Год 1924-й, новый журнал: «Афины». Обрывается на пятом номере. Продолжение никогда не бывает удачным. На самом деле «Афины» — связующее звено между прежним «Орфеем» и молодыми из будущей «Презенсы» (1927). Каждое поколение появляется на свет со своей особой традицией. Новая группа открывает для себя Пессоа. Наконец-то у него есть собеседники. Как всегда, слишком поздно. Немного спустя, за год до его смерти, разворачивается гротескная история с поэтическим конкурсом Секретариата по национальной пропаганде. Задание понятно: песнь во славу нации и империи. Пессоа отправляет жюри свое «Послание» — цикл стихов, дающих «оккультное», символическое истолкование португальской истории. Книга, по всей видимости, вызвала раздражение облеченных властью функционеров. Ей присудили «премию второй категории». Таков был последний литературный опыт Пессоа.
…В одном из самых цитируемых стихотворений Пессоа изображается поэт-лицедей… Говоря правду, он актерствует; актерствуя, говорит правду. Перед нами не эстетика, а вероисповедание. Поэзия — откровение нереальности поэта…
Только отсюда можно подступиться к подлинному смыслу гетеронимии Пессоа. Литературный ход? Да. Душевная потребность? Конечно. Но и что-то большее. В известном смысле каждый его гетероним — это тот, кем Пессоа мог или хотел бы стать. Но в смысле другом, более глубоком, это тот, кем он стать не хотел: личность. В первом случае его гетеронимы демонстрируют tabula rasa европейского идеализма и умственные пристрастия своего автора, во втором — открывают, что безгрешная sagesse, публичное пространство и философское отшельничество одинаково иллюзорны. Мгновение так же непригодно для жилья, как будущее, а стоицизм — снадобье, которое убивает. И все же расщепление «я», в котором суть гетеронимии, вызывает взрыв скрытых творческих сил. Настоящая пустыня — это наше «я», и не только потому, что в себе мы замурованы, как в застенке, и обречены жить один на один с собственным призраком, но и потому, что оно сушит и мертвит все, чего коснется. Опыт Пессоа, ставил он перед собой такую задачу или нет, вписывается в традицию величайших поэтов современной эпохи, начиная с Нерваля и немецких романтиков. Личность для них — препятствие, главное препятствие. Именно поэтому любого чисто эстетического мерила для написанного Пессоа недостаточно. Пусть не все оставшееся от него — наивысшего уровня, но на всем (или почти на всем) здесь виден след поиска. Его творчество — шаг в неведомое. Страсть и мука.
Вселенная Пессоа не принадлежит ни этому миру, ни иному. Ей подошло бы слово «отсутствие», если под отсутствием понимать текучее состояние, в котором присутствующее рассеивается, а отсутствие возвещает — но что? Миг, когда настоящего уже нет и едва проступает то, что, может быть, предстоит. Городская пустыня полна знаков: камни что-то говорят, говорит ветер, что-то говорят зажегшееся окно и одинокое дерево на углу, все здесь что-то говорит, но всегда не то, что говорится, а другое, то самое, о чем не говорят. Отсутствие — не просто нехватка, это предчувствие того присутствия, которого так никогда и не обретаешь въяве. Самые герметичные стихи и самые простые песенки сходятся в одном: в отсутствии, в нашей привычной нереальности всегда присутствует что-то. Ошеломленный людьми и вещами, поэт бредет по улицам старого города. Он заходит в парк. Листва шевелится, как будто вот-вот заговорит… Нет, опять не заговорила. Нереальность мира в последних лучах заката. Все замерло, все чего-то ждет. Поэт уже знает, что он — никто. Словно эти почти золотящиеся, почти ставшие явью дома, словно эти застывшие на волоске мига деревья, он тоже уплывает от себя самого. И на смену ему не покажется другой, настоящий Пессоа. Не покажется никогда, потому что другого нет. Лишь иногда показывается, брезжит что-то иное, безымянное, что не говорит само и до чего пытаются дозваться наши убогие слова. Поэзия? Нет, поэзия — это то, что остается нам в утешение. Сознание отсутствия. И снова слышится тот же едва различимый гул. Пессоа, или неминуемость неведомого.
Париж, 1961