Сол Беллоу
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 1997
Жак Дюпен
Созерцатель в любом действии
Перед картинами Мишо убеждаешься в одном: все, что можно про них написать, уже написано — исчерпывающе, точно и окончательно написано самим Мишо. Добавить здесь нечего, никаких потайных механизмов его творчества не выявить, а потому остается следить за скоростью, с которой оно проносится мимо, быстротой, с какой оно в тебе отпечатывается, и всеми спящими образами и бродячими тенями, которые это творчество выкуривает из нор и сызнова собирает воедино. Но еще раньше предстоит столкнуться лицом к лицу с этим пространством, гнетущим и освобождающим разом…
Пространством, обрамляющим человека — раздерганного, разорванного. С его профилем и фасом, его сном и криком, следом и вздохом, одиночеством и давкой. Человека, но и его самоотрицание, его смех над собой. Несломленного и сокрушенного, разъеденного сомнением, без защитной оболочки предрассудков и привычек, нагишом, с содранной кожей… Когда уже нечего беречь, нечего отдать, нечем поступиться. Без панциря и перил, без мишуры и сковывавших шаг понятий он бросается очертя голову, и нет у него другого тела, кроме собственной тени. Он выбился из сил, все в нем колотится и дрожит — клочок бумаги, кусочек стены, — потом вдруг выскальзывает из-под ног, вспыхивает — и водопад вопросов раскраивает искрящееся, ослепительное пространство пополам.
Из-под зыбкой ткани тянущегося у тебя перед глазами, распускаемого, по волоконцам выщипываемого мгновения вдруг пробивается штрих, беглый прочерк чего-то перепорхнувшего — перьев, зерен, огней… Не начало, не исток, еще меньше — цель или путь. Всего лишь рывок линии и цвета, след — и трепет — пролета. Что такое взвихренные этим потоком энергии образы и формы в сравнении с правящим ими ритмом, с одушевляющим их движением! Противоборства армий или переселения народов, невиданные звери или чудовищные существа, плясуны или корни — любая попытка назвать противоречит их природе. Кто они — перебежчики из «внутренних далей», проекции желаний, — не важно. Они — воплощенное различие, неустойчивость, бесконечное разрастание сущего; и связь их с пространством, да к тому же в его собственной переменчивости, — вот чем они нас захватывают и что для нас означают.
Как развернуть пространство и в то же время углубиться в него? Как обнажить источник силы, вывести его наружу? Убегая от центра, наращивая ядро? Этот источник, неустанней и неуемней всего живого, который кипит в дебрях тела, головокружительным броском вырывается на поверхность земли и остается неприкосновенным, даже обжигая глаза, — вот он, корчащийся на листе бумаги, поскребываемый ногтем, как гитарная струна, рассыпающийся на тысячи струй, пляшущий жигу и заходящийся в крике новорожденного. В сбивающем с толку переплетении линий он неуловим, пробрызгивая из-под разливов акварели, чтобы тут же пропасть, потонуть в искрометной лавине.
Знак — самой своей непредзаданностью — улавливает энергию, улавливает и тут же перебрасывает ее другим знакам, передает их общему возбуждению. Перед подобной силой мгновенной связи и разрыва любого знака с самым близким и самым отдаленным открыто все. И единственная точка опоры в его безостановочном перескоке — пятно, этот трамплин и переключатель непрерывной импровизации, которую оно же само и подхлестывает, и опекает. То, что обычно называют пятном, эта жидкая головня здесь — что-то вроде красочного сгустка, то безжалостно растертого, то мягко растекшегося, чтобы удержать свежесть и жизнеспособность породившего его порыва. Пятно шлепается, взрывается, пухнет, растет, ветвится, и его чувствительность к самомалейшим неровностям кожи и бумаги отзывается любому трепету жизни, тут же выводя его наружу.
Временами из лужицы, из месива поднимается чья-то голова. Промокшая и растерзанная, законченная и незавершенная… Она выразительнее, откровеннее любого лица. Полная противоположность маске. Лишенная всего внешнего, освобожденная от размера, она как бы выступает на поверхности самой себя, или небытия, или того в нас, что навсегда запрятано, но дожидается часа. Встает и пропадает разом. Рядом с тобой и на краю света, вперившись в тебя и уже улетучиваясь, снова всплывая, стушевываясь опять…
От листа к листу, с настойчивой влажностью краски, которая расходится, поит бумагу и замирает то зубчиками кружев, то зубьями пилы, разворачиваются эти метаморфозы лица, его дикое обнажение, вместе с повязкой срывающее кожу. Множащееся лицо двойника, у тебя на глазах с непокрытой головой выходящего из одиночки. Лицо отечное, беспокойное. Щетина вопросов, немой укор. И ты с разинутым ртом, в грязи, промокший, цепенеешь перед беглостью его появления и неумолимостью ухода. Его проблеск внезапен, как обморочная потеря сил, на секунду собранных вспышкой и с готовностью погребенных под грудами строительного мусора.
Эту голову не обойдешь, она вырывается из пространства, как удар ножа, смягченный зеленым туманом, кровавой паклей, желтым запахом раздавленной айвы. Она входит в нас, так и не открыв лица, и вязнет в песках противоположного берега, и всасывается в грязь, чтобы снова сверкнуть с другой стороны…
Презирая околичности, перечеркивая всяческий строй, силой этого отказа и движимая, она не похожа ни на линию, ни на пятно, хоть и неотделима от их узла, который сама же захлестнула. Эта ее перекрученность, дикая ее напряженность то издаст полузадушенный крик, то взорвется буравящим хохотом, а те, в свою очередь, оборачиваются и поглощаются гудом или хрипом, каким-то басовым звуком, который не умолкает и удерживает над пустотой задыхающуюся, поднятую к тебе голову. В ней видишь древний ужас и бесчувственность неуследимой глуби, куда уходит путаница корней, питающих все живое.
В движении, в муке и ярости движения здесь таится страх, толкающий бежать, ринуться наружу, выставив вперед гримасничающие черты двойника, подлинные черты своего на куски расколотого лица вместо маски, вместо мишени, и так хоть на миг обмануть инквизитора и захватчика. Всего лишь на миг… И нужно снова бросаться в атаку, без передышки, с другой стороны, в другом темпе, через другие зазоры и разломы. Так что самое близкое опять переплетается с неведомым, привычное оборачивается неимоверным, чтобы отвести или устранить угрозу, поравнять испытание и экзорцизм…