Россия и Зарубежье
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 1997
Россия и Зарубежье
В Москве и в Кёльне
Raissa Orlowa/Lew Kopelew. Wir lebten in Koln. Hamburg, Hoffmann und Campe, 1996.
Раиса Орлова, Лев Копелев. Мы жили в Кёльне, 1996.
Жанр этой книги определить трудно. Это и дневник, и даже два дневника, и сборник писем (как написанных авторами, так и адресованных им) и всякого рода документов и фотографий. Но и сама история возникновения книги тоже неординарна. Ни к третьей, ни к четвертой, ни вообще к какой-то волне эмиграции Копелева и Орлову отнести нельзя. Они ведь покинули Москву в ноябре 1980 года с советскими паспортами, полагая, что через год вернутся, и воздерживались поэтому от политических выступлений на Западе, но примерно через два месяца были лишены советского гражданства.
Правозащитником Лев Копелев впервые выступил тоже не на волне диссидентства брежневской эпохи, а гораздо раньше, при Сталине, в самом конце войны, когда, будучи офицером советской армии, осмелился поднять голос против жестокого обращения с мирными немецкими жителями. За это он заплатил годами в ГУЛАГе и был реабилитирован только в 1956 году.
Так же неординарно сложилась судьба Копелева и его жены Раисы Орловой в Германии. И сама причина ареста офицера победоносной армии на немецкой земле, и его дружба с Генрихом Бёллем, завязавшаяся во время первого (1962) приезда будущего Нобелевского лауреата в Москву, и тот немаловажный факт, что Копелев — прекрасно владеющий немецким языком германист, — все это не могло не привлечь к нему особого внимания немцев, не расположить их к нему. Копелеву предоставили возможность систематически издавать книги о русско-германских связях, ему не раз присваивали почетные звания, его не раз награждали премиями, последнюю из которых (имени А.Меня), учрежденную штутгартской Католической академией (совместно с «ИЛ» и ВГБИЛ им. М.И.Рудомино), он получил совсем недавно. Да, Копелев — достаточно известная фигура в Германии, его седую бороду там многие знают по газетным снимкам и по телевизионным репортажам.
Раиса Орлова (1918, Москва — 1989, Кёльн) занималась, живя в Советском Союзе, главным образом, американской литературой и историей. Она работала в Обществе культурных связей с заграницей, преподавала, была сотрудником журнала «Иностранная литература». Брак с Копелевым, несомненно, расширил круг ее интересов. Не оставляя американистики, она участвовала в правозащитной деятельности мужа и откликалась на разные литературные и политические события почти с такой же, как он, горячностью. В 1987 году она издала книгу под названием «Письма из Кёльна о книгах из Москвы» с разбором произведений Ю.Трифонова, В.Распутина, А.Битова, Ф.Искандера, В.Маканина и Ч.Айтматова.
В записи обоих супругов вкраплены вставками разной величины письма их самых близких друзей, большинства из которых уже нет в живых. Это письма Михаила Аршанского (их больше всего), в прошлом военного инженера, уволенного из армии и исключенного из партии за то, что он выступал на суде в защиту Копелева, письма Ивана Рожанского, физика и философа, офицера, исключенного из партии тогда же и по той же причине, а также письма Нины, Юрия и Сергея Масловых, Сарры Бабенышевой и Вяч. Вс. Иванова. Никакими тематическими принципами в выборе этих писем Л.Копелев явно не руководствовался. Они вошли в книгу, думаю, как памятники времени и как дань уважения и любви к тем, кто их писал.
Вольное построение этой книги (вообще-то авторами справедливо значатся Р.Орлова и Л.Копелев, но подготовлена она к печати через семь лет после смерти Орловой) вполне соответствует размашистости, порывистости Копелева, его активности и неуемности.
13.XI.1980 г., на следующий день по приезде в Германию, Р.О. записывает: «Мы умудрились уже и здесь (имеется в виду кёльнский дом Бёлля. — С.А.) устроить маленькую «копелевку». 16.II.1982 г.: «С самого утра Лев обзванивает всю Германию и окрестности, чтобы как можно больше людей поздравили Георгия (имеется в виду Г.Владимов) с днем рождения». Л.К. в тот же день: «Я поругался с «Цайт», потому что они не поместили портрета Владимова ко дню его рождения».
Книга эта — четыре с половиной сотни страниц — как бы «большая копелевка».
Копелев — очень общительный, очень наблюдательный человек и умеет описывать людей, с которыми его сталкивает жизнь. Он особенно чуток к речи, и, помню, в его еще самиздатской книге «Хранить вечно» очень яркими страницами были словесные автопортреты, то есть монологи невыдуманных ее персонажей, монологи, может быть, немного затянутые, по-копелевски избыточные, но необыкновенно достоверные по интонации, по языку. Читая, ты поистине слышал и, слыша, уже как бы и видел произносивших эти слова людей.
В новой книге, совершенно другой по структуре, да и написанной на другой стадии жизни, наблюдательность Копелева проявилась гораздо скупее и по-другому, а именно в редких, коротких и на сей раз уже не «слуховых», а «визуальных» портретах. Это беглые, несколькими штрихами, зарисовки Бруно Крайского, Макса Фриша, Павла Когоута.
Конечно, нелепо предъявлять к дневнику такие же требования в отношении письма, как к пусть даже только автобиографическому повествованию. Дневник запечатлевает мгновения, его можно сравнить с любительской фотографией, а повествование — с графикой или даже с живописью. Но и любительская фотография смотрится иначе, когда она воспроизведена печатно, она провоцирует суждение о себе, отзыв, потому что публикация означает некий отбор, некую обдуманность.
Когда читаешь у Л.К., что Венера Милосская в Лувре точно такая, как ее описали Гейне и Глеб Успенский, а букинисты на берегу Сены такие же, как описал их Анатоль Франс, когда минимум дважды в книге вспоминаются известные слова Ивана Карамазова о святых камнях Европы, эти очень уж расхожие ассоциации в тексте литературно искушенного автора еще можно объяснить особым характером его интересов, его сосредоточенностью на совсем других сторонах жизни, на преследовании инакомыслия в Советском Союзе.
Но склонность к объединению единичного и разнородного в какой-то общий ряд, например к столь частым в этой книге «обоймам» имен, приводящим несходные явления к общему знаменателю (а грань между обобщением и общим местом, поверхностным замечанием всегда, по природе вещей, зыбка), — склонность эта заключена, мне кажется, глубже, в самой натуре Л.К., и есть как бы продолжение его общительности, его экстравертности. Вот запись от 11 декабря 1982 года: «Умер Юрий Казаков. У него были не только хорошие задатки. Он был действительно большой писатель. Ему только не хватало воли. У талантов в тоталитарном государстве должна быть еще и сильная воля, как у Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова. Если ее нет, они приспосабливаются, одни — гнусно, как Федин, другие — трагически, как Всеволод Иванов, или спиваются, как Юрий Казаков». В начинающей ряд привычной обойме слух сразу улавливает пробел: Цветаева. О ней никак нельзя сказать, что она приспосабливалась или спивалась. Но и назвать ее волю слабой тоже не повернется язык. Она не вошла в этот перечень, наверно, потому, что ее «отказываюсь жить в бедламе нелюдей» — вне целенаправленно узкого сегмента данного обзора. И такой ли уж яркий пример трагизма — именно Вс.Иванов? В «обоймах», произвольно объединяющих имена разного масштаба, есть что-то, напоминающее отчетные доклады на съездах советских писателей…
Копелев — «читатель газет», деятель, организатор, позитивист по натуре. В каждый данный момент он решителен в своих политических оценках, но, как показывает его долгая жизнь, со временем пересматривает их, подвергает сомнению, загорается новыми пристрастиями. Р.Орлова вспоминает, что «сорок лет назад принадлежала к тем, кто был убежден, что уничтожение фашистской военной силы проложит широкий светлый путь к вечному миру во всем мире. Это были не первые иллюзии такого рода, мы были не первыми утопистами». Меньше чем через год она записывает: «Наша жизнь мало меняется, хотя почти каждый год возникают события, люди, поездки, но так было всегда. География другая, люди другие, но сам образ жизни похож».
Образ жизни в какой-то степени есть всегда производное от мироощущения, от способа думать. Можно по-разному относиться к решительной ангажированности, к плакатному объединению художников в «обоймы», к широким, отметающим оттенки мазкам в оценках явлений политики и искусства. В этой контрастной оптике одни усмотрят только достоинства, только ее полезность для «правого дела»; других, видящих, как быстро «правое» в наши дни оказывается «неправым», она покоробит. Но все равно нельзя не восхититься цельностью нрава, энергией и мужеством Копелева. Он был одинаково верен своему способу думать и жить и тогда, когда так и ненайденные, разумеется, «хулиганы» разбивали камнями окна его первого этажа на Красноармейской в Москве, и тогда, когда его и его жену фотографировали рядом с германским канцлером или Папой римским на благосклонном к этим москвичам Западе. А это обстоятельства очень разные.
Наше время — время развеявшихся и развеивающихся иллюзий, и воздухом этого времени дышит, конечно, и Копелев, которому в этом году исполняется 85 лет. В написанном летом 1996 года предисловии к этой обрывающейся на 1989 годе книге он пишет: «Это не мемуары, не связные воспоминания и не исторический трактат. Наше прошлое встает здесь не в свете нового опыта, нового знания и оценок, противоречащих прежним… Эта книга — простое свидетельство, «документальное сырье» для потомков».
Поздравим Льва Копелева с юбилеем и пожелаем ему бодрости.
С. АПТ