(Перевод с японского и вступление А.Вялых)
Из японской поэзии
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1997
Литературное наследие
Из древней японской поэзии
Перевод с японского и вступление А.Вялых
Поэзия, заключенная в слово, стремится вырваться из своего узилища, которым становится текст, чтобы господствовать над материей стиха, и оттого, видимо, обнаруживается ее свойство перевоплощаться, разрушая прежние структуры, даже через тысячелетия в другом языке, в другой культуре. Когда я читаю старинные тексты японских поэтов, я думаю, что вся эта жалкая горстка из десяти-одиннадцати слов, уже не обжигающих ладонь, есть не что иное, как руины человеческой души, над которыми витает Дух. И чувства, до того времени погребенные под угасающими углями древнего слова, разгораются уже на материале современного языка. Роль переводчика оказывается, с одной стороны, скромной: разворошить угли и умело подбросить нужные глоссы; с другой стороны — непосильной: восстановить прежнюю структуру стиха в полном объеме приемов художественной выразительности, которые каким-то образом высекают искры поэзии, формы которой могут быть национальными, но содержание преодолевает какие-либо границы. Мы все — и читатель, и переводчик — оказываемся вовлеченными в область поэтического со-бытия, а попытка выйти из него оборачивается утратой Духа. В этой принадлежности Духу представленные поэты не могут не восприниматься нашими современниками, несмотря на иное мирочувствование. Поэта философской рефлексии Дзякурэн-хоси, известного миру под именем Фудзивара Саданага, охватывает ощущение пустынности и заброшенности, а мотивы бренности человеческого бытия отражаются в стихах не в чувственных образах, а выносятся на уровень буддийской созерцательности и даже отвлеченности. И кажется не случайным присутствием в его монашеском имени иероглифа «дзяку», означающего тишину, уединенность, и иероглифа «рэн» — «лотос», как символа вечного. В экзистенциальной философии и средневековой немецкой мистике такое мирочувствование воплотилось в слове «гэлассэнхайт», которое Иоганн Майстер Экхарт использовал в смысле «оставить мир в покое, таким, какой он есть, не мешать естественному течению вещей и предаться Богу». Несколько более упрощенно и наивно на первый взгляд миросозерцание Сайгё-хоси (Сато Норикиё), его стих не отягощен литературными реминисценциями и большей частью питается впечатлениями от созерцания природы, которая подсказывает наблюдательному поэту-страннику поэтические образы, светлые и печальные: хитори суму один живу // катаямакагэ-но томо нарэ я стань мне другом, тень горы! // араси-ни фуруру фую-но ямадзато замело метелью зимнее селение в горах. Такие качества его поэтики через несколько столетий перейдут в плоть и ткань поэзии хайкай, а Мацуо Басё (1644—1694) неоднократно будет обращаться к творчеству Сайгё, заимствуя образы, сюжеты, строфы для создания новых произведений. Однако ряд стихотворений поэта и монаха Сайгё проникнуты сокровенным очарованием — югэн, внутренней глубиной, что становится общей чертой в стихах трех поэтов, в том числе еще не названного Фудзивара Садаиэ, одного из самых экстравагантных поэтов в антологии «Синкокинвакасю» (1205), для составления которой он был призван монашествующим экс-императором Готоба. Утонченно-изысканный стиль, вычурность образов, насыщенность отсылками к старым стихам, избыточность чувства часто не находили отклика и понимания у других придворных стихотворцев и даже императора. Черты нового эстетического канона средневекового символизма, который зафиксирован в категории югэн, — таинственное очарование вещей, обнаруживаются в творчестве поэтов антологии. Тишина вечности воцаряется над душой всякого человека, вошедшего в незабвенные воды поэзии, освобождающей от вещей и, самое страшное для художника, от искусства (которое есть прием, техника), оставляя только категории прекрасного как основу для философского вопрошания о потаенном и открытом, универсальном и повседневном, личном и внеличном.
Дзякурэн-хоси (1139—1202)
…
Опять над полями
Призывные крики гусей
Надрывны в печали.
В небесной дымке луна
На рассвете……
Горы Кадзураки.
Сакура расцвела на склонах
Вершины Такама.
Белое тянется облако
До горы Тацута……
Сумерки увлекают
Весну, но где ее гавань,
Никому не ведомо.
Утопает лодка в тумане
На реке Удзи……
И все же вышла луна,
Но свет не сочится сквозь
Густую хвою ветвей.
От сосны к сосне пролетел
Осенний ветер в Сумиёси.…
В тоске о тебе…
То не росы ли с рукава
На подол роняю?
Осенний ветер задует,
И мысли нахлынут……
Помнится, находили
В травах приют, да пожухли поля.
Одиноким путником
В облике осенней росы
Поселилась луна.…
Из череды сорок
Возник воздушный мост
Поздней осенью.
Выстуживая полночь над дорогой,
Не иней ли то искрится?…
Опустится темень
В деревню — и снова она
Озарится луной!
Расстаются с дождями
Полночные облака.…
Накатились волны
Старости, избороздив лицо.
Печальное зрелище!
И конец уже не за горами,
Как вершина Мацуяма.…
В древнем родстве
Две сосны в Такасаго
Неразлучно растут.
А в конце пути ждет
Осенняя луна.…
Фудзивара Норинага, бывший государственный
советник, уединился в монастыре на горе Коя. И случилось
так, что он тяжело заболел. Прослышав об опасном
состоянии его здоровья, Фудзивара Ёрисукэ, его
младший брат, отправился навестить больного,
в дороге его настигла весть о кончине брата.
Пришел навестить,
Но как ни высматривал,
На горной вершине
И следов не осталось
От белого облака……
В складках рукава
Светлячок где-то скрылся —
Так и любовь моя
В неисповеданном сердце
Живет безответно.…
Травами поросла
В старом селенье тропа.
Ветер осенний,
О, как привыкла к тебе
На одиноком ложе!…
Не являлся любимый,
Жар осенний утратили краски.
Видно, долго ждала?
Голосок сверчка на сосне
Ослаб от досады……
И мое тело унесет
В потоке слез река Намида.
Ах, пробужденье!
Только всплеск сновидений
В отголоске волны.…
Выбрался из хижины
Наломать хвороста немного
Да на опушку забрел.
Ах, горная тропинка, и ты
Затерялась в лесу!…
В круговороте рождений
И умираний возвращаешься
В море новых страданий,
Где для сердца расставлены
Темные сети судьбы.…
Душа во мраке ночном.
На крыше из трав затаились
Печальные звуки дождя.
И посох, скрывая страданья мои,
От мира меня удалил.Сайгё-хоси (1118—1190)
…
Нынче утром рыхлый
Подтаял ледок, что набился
В скальную трещину.
Слышно, как точит русло вода
Под сырыми мхами……
Переполнены берега:
На горной вершине растаял
Снега чистый покров.
Той белизною вскипает волна
На реке Киетаки……
И даже я, монах,
Трепет в сердце забывший,
Познал очарованье…
Над болотом вальдшнеп
Осенним вечером……
В хижине Оямада
Я вызволен из снов
Тревожным зовом.
Ах, это рядом в горах
Олень призывает!…
Стынет ночью
Осенней, холодной
Голос сверчка
И, мало-помалу слабея,
Как будто вдали угасает……
Приютилась деревня
У подножья горы Огура.
Вот листва облетит,
И снова луной налюбуюсь
В просвете ветвей!…
И кому-то, как мне,
Не страшно познать печаль
Зимнего уединенья…
Оснежена в горном селеньи
Почерневшая хижина.…
Как ни печалиться,
В надежде сердцу ни тщиться
Об участи лучшей,
Не угадать человеку судьбы, —
Так и живется ему.Фудзивара Садаиэ (1162—1241)
Рукавов узорчатая ткань
Источает запах белой сливы.
И в темном споре с ней
Лунный отблеск со стрехи
Влагою лучится……
Не остановить ни слез,
Ни редких драгоценных рос,
Навернувшихся на травы:
Любимая, зачем тебя не стало?
В доме осенний ветер……
Мольбам неподвластны,
Тают годы мои, тает звон
Ввечеру колокольный,
Что разносит гора Хацусэ
Уже над иным селеньем.