Соль неба в хазарском горшке
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 1997
Соль неба в хазарском горшке
Милорад Павич. Хазарский словарь. Киев, София, 1996.
Литературная мистификация — самый, казалось бы, легкодоступный, но и самый коварный аллюр Пегаса (самонадеянный и неумелый наездник весьма рискует свернуть себе шею), однако же — и самый благодарный: того, кому удастся обротать норовистого скакуна паутинной уздой мистификации, он прямиком возносит на Парнас — безропотно и безвозвратно. Ведь в данном случае, помимо разумеющегося исключительного дара сочинительства, сводимого в палящий фокус врожденной языковой интуицией, необходимо обостреннейшей, требуется столь же изощренный вкус, болезненно чуткое, бережное и цепкое осязание самой ткани истории, исчерпывающая осведомленность на предмет рабочего материала — не только всех подводных камней ремесла, но и всех реалий, всего реквизита воспроизводимой эпохи как органичного звена в их цепи. Поэтому настоящие удачи в этом жанре столь же редки, сколь драгоценны.
Ярчайший в этом смысле образчик — роман Милорада Павича «Хазарский словарь». Ценителям и знатокам «большой литературы» нет нужды напоминать, как совсем недавно буквально по рукам, исчезая из библиотек и катастрофически ветшая, отправился мартовский номер журнала «Иностранная литература» 1991 года с публикацией фрагментов романа, провозглашенного критикой «первым романом ХХI века», в срочном порядке переведенного на десятки языков и стяжавшего автору реноме соискателя Нобелевской премии. Естественно поэтому желание убедиться в справедливости столь, может быть, неумеренно восторженной оценки, оставив за собой право на более сдержанную. И однако же знакомство с книгой в полном ее объеме обещает, судя по всему, превзойти все ожидания даже самых требовательных и капризных читателей, не оставив на сей раз сомнений: в мировую литературу пришел еще один настоящий мастер, вписавший в ее летопись редкую по красоте страницу.
В основу романа положено некое историческое событие, зафиксированное в многочисленных источниках и столь же достоверное, сколь таинственное, обросшее множеством легенд, домыслов, гипотез, — так называемая «хазарская полемика», закончившаяся обращением в новую веру целого народа, к настоящему времени почти исчезнувшего с лица земли. Уцелевшие разноречивые свидетельства сходятся в одном: примерно в конце IX века (точная дата неизвестна) ко двору хазарского кагана были приглашены миссионеры от трех различных религий — иудейской, мусульманской и христианской, — с тем чтобы каждый из них попытался растолковать кагану некий его сон, после чего каган со всеми своими подданными примет религию того, чье толкование окажется наиболее убедительным. Эта явная парафраза известных библейских эпизодов весьма, однако, разнится от них самим контекстом развернувшегося спора, его крайней изощренностью, метафизической многозначностью, насыщенностью философской проблематикой, так что по ходу столкновения с ошеломляюще самобытной хазарской культурой каждая из встретившихся в этом споре религий, теряясь в выси поэтического мышления, незаметно переходит на роль по отношению к нему чисто служебную.
В полемике также принимает участие загадочная фигура — некто принцесса Атех, возглавлявшая в хазарском царстве секту избранных из числа священнослужителей — так называемых «ловцов снов», посвятивших себя их поиску, чтению, отбору и классификации. Это-то культивируемое среди них искусство и составляет, в качестве эссенции утерянной хазарской культуры, не только сюжетную линию, но и саму ткань романа, созданного по прообразу тех «словарей снов», которые собирались на протяжении столетий каждым из оказавшихся причастными к этой истории. За пределами первоначально опубликованных в русском переводе фрагментов остался главный компонент романа, его перводвигатель — миф об Адаме в преломлении каждой из участвовавших в полемике религий, представители которых подают собственную версию этого мифа, лежащего, по их свидетельству, в основании религии хазарской — а именно вероучения «ловцов снов». Согласно верованию хазар, предвечный Адам, именуемый мусульманами Адамом Рухани, иудеями — Адамом Кадмоном, а в христианской, видимо еретической, версии — «Адамом, братом Христовым», — не только праотец, но и универсальный прообраз всего человечества, всех его неисчислимых судеб, слагающих тело Адама, сущее от века и сотканное из материи сновидения. Поэтому цель «ловцов снов» — по крупицам выловленных частных сновидений, пополняющих их «словари» как карты тела Адама, воссоздать и воплотить его на земле, тем самым достигнув всеобщего спасения — конца истории. Этой целью фатально предопределена судьба тех причастных к «хазарской полемике», которым известна ее подоплека, ее истинный смысл: в сновидческой погоне за ним и создается «Хазарский словарь» в трех составивших его версиях: христианской, мусульманской и иудейской — в книгах «Красной», «Зеленой» и «Желтой». В качестве их главных персонажей в эту погоню невольно вовлечены с каждой из трех сторон: во-первых, непосредственные участники «хазарской полемики»; во-вторых, ее хронисты; в-третьих, переводчики уцелевших хроник; в-четвертых, сами коллекционеры сведений для «словаря» — его авторы-сновидцы; в-пятых, сопутствующие им демоны — на каждого по одному из преисподних христианской, мусульманской и иудейской. Перипетии их судеб в последовательности столетий вплоть до нынешнего в свою очередь пополняют состав «словаря», образуя единый поток из мистического детектива, метафизического ребуса, ученой монографии и любовного романа, обильно уснащенный многоразличнейшими легендами, мифами, притчами, преданиями, анекдотами вплоть до богословских и научных справок.
Итак, следуя образной стилистике романа, составившую его ткань фабулу можно уподобить плети или косичке, сплетенной из трех мировых религий, трех культур вокруг нити-лейтмотива — культуры и истории хазарского народа как сновидения, в которое вовлечена история человечества в целом, которая, в свою очередь, и есть миф об Адаме Рухани, или, по известному афоризму, изнанка ковра, чья лицевая сторона открывается лишь в потустороннем мире, издали постигаемом в сновидениях. Иными словами, последовательное осмысление всего необъятного целого, которое распахивается перед умственным взором читателя, приводит к тому неизбежному выводу, что речь в романе идет ни много ни мало о мировой культуре, самой судьбе человечества, отраженной, как в прозрачных цветных зеркалах, в трех книгах «словаря». В фокусе этого трельяжа — центральная фигура романа, которая и определяет его тематическую, стилистическую и образную специфику как найденный одним из персонажей «хазарский ключ» к каждой культуре. Это скрытая за этимологическим казусом АТЕХ, некогда слагавшая изысканнейшие стихи принцесса, павшая жертвой несчастной любви и в наказание обреченная на бессмертие, а ныне, к концу романа, безвестная официантка в стамбульском отеле, которая становится свидетельницей развязки этой пролегающей сквозь века детективной фабулы — на том самом месте, где некогда прозвучало обещание доказать через три столетия истинность христианской веры; фабулы, где главное действующее лицо — сам «Хазарский словарь», символизирующий судьбу мировой культуры с ее неизменной спутницей — принцессой Атех, то есть самой душой человечества, душой каждого, которая и есть поэзия в чистом виде, обреченная без пола, без памяти, без имени скитаться без конца, из века в век по сновидческим в литературе перепутьям языка и бытия, где не осталось даже грусти — «не больше, чем передается от одной собаки к другой, когда они слышат, как дети подражают лаю».
Чтобы понять оценку «словаря» как «первого романа XXI века», уже этого скомканного пересказа хватило бы, может быть, многим — но не автору. Всей составившей роман немыслимой фантасмагории дается, в классических традициях мистификации и верности ее канонам, «разумное объяснение», замыкающее заведомо сказочное повествование на само себя как на реальность и этим самым совпадающее с нею. В конце романа дано приложение — макабрическая, в духе гоголевского сказочного цикла, покаянная исповедь одного из ранее упоминавшихся мельком участников описанных событий, из которой мы узнаем, что весь «словарь» в том виде, в каком он дошел до его первого издателя и через него до нас, уцелел лишь благодаря феноменальной памяти, посланной кающемуся во искупление греха сочинительства.
Однако, конечно, главная особенность и бесспорное достоинство романа — его совершенно фантастический, буквально завораживающий язык, благодаря которому «Хазарский словарь» более всего напоминает неохватную мозаику из метафор, переходящих в фабулу, сливающихся с нею и в итоге составляющих ее, столь необычных и выразительных, неожиданных и точных, что читателя с мало-мальски поэтическим чутьем то и дело разбирает от восхищения невольный смех; мозаику, каждая блестка которой рикошетом отражается во всех трех составивших роман книгах-версиях, озаряясь по ходу его прочтения единым светом невыразимо прекрасного целого. Такому видению мира как нельзя более соответствует избранная автором «энциклопедическая» форма повествования, позволяющая, по совету автора, читать с любой страницы в любой конец, убеждаясь при этом, что роман не может никогда надоесть — с каждым перечитыванием в нем открывается все большая глубина, все более ясная, звенящая красота, все более немыслимая завершенность.
Трудно представить более счастливую возможность ближайшего знакомства с еще (увы) малоизвестной в России историей и культурой нынешней Сербии, в данном случае — с отраженным и сконцентрированным в романе Павича колоссальным культурным ареалом, очерченным пером автора от Гибралтара до Каспия, от Киева до Каира, от Дамаска до Вены и Регенсбурга, где под знаком канувшего во мрак столетий Хазарского царства сошлись в писательской кухне сокровища трех культур, трех империй — Византийской, Оттоманской и Австро-Венгерской, брошенные в «балканский котел» на треножнике «Рим — Иерусалим — Константинополь». Для русского читателя — потомка тех «русов», которые из Царьграда же получили веру, культуру, историю, — такая возможность тем более отрадна, что в определяющем удельный вес романа главном его измерении «Хазарский словарь» является своеобразной одой, благодарственным гимном родоначальникам славянской письменности св. Кириллу и Мефодию, которым посвящены в романе, может быть, самые прекрасные, невыразимо горькие, поэтичные и светлые страницы.
Ошеломляющий замысел, невероятное богатство и изысканность использованного материала, безупречная культура, великолепная свобода и виртуозность исполнения, а в них и через них — непостижимое чудо и бездонная горечь конкретного человеческого бытия как мировой истории, отраженной в каждом, в скрещении обреченности и спасения, потерянности и свободы, Промысла и нелепости, праха и Божества, веры и отчаяния, сводимых, если угодно, всего лишь к простодушно-увеселительному, ничего, в сущности, не значащему анекдоту, — таков этот неслыханный роман или, точнее, поэма ослепительной красоты, столь безнадежно совершенной, что остается разве лишь выучить ее наизусть. Не потому ли и предваряет ее, в виде предостережения, своеобразная эпитафия, смысл которой становится вполне ясен лишь на последней странице: «Здесь лежит читатель, который никогда не откроет эту книгу. Здесь он спит вечным сном».
М.Добровольский