Соль неба в хазарском горшке
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 1997
Растеряева улица в середине Европы
Tar Sбndor. A mi utcбnk. Budapest, Magvető — AB-Beszйlő, 1995.
Шандор Тар. Наша улица.
Чтобы сразу обозначить акценты, начну с несколько, может быть, рискованного утверждения: если бы литературная социография в Венгрии не сыграла той большой роли, какую она сыграла, то игра все равно стоила свеч, потому что в конце концов появилась такая книга, как «Наша улица».
А может быть, ничего особенно рискованного в таком утверждении нет. Социография и в 30-е годы, и в 60—70-е была событием скорее общественным, даже политическим, чем литературным. Она открывала обществу глаза на реальные условия жизни таких классов, слоев, профессиональных, территориальных, национальных групп, о которых общество не знало и не очень хотело знать. Она повышала уровень информированности этого общества, делала более полными его знания о самом себе. (Становилось ли оно от этого более зрелым, разумным?.. Хм… Возможно. Во всяком случае, рост осведомленности всегда должен быть во благо, а не во вред.) Что же касается литературной роли социографии… Долгое время венгерские писатели, вслед за Йожефом Дарвашем, и литературоведы (в том числе и советские, включая автора этих строк), вслед за венгерскими писателями, доказывали: социография — особый литературный жанр, синтезирующий документальность и художественность. Но сейчас, когда необходимость в защите социографии (вернее, того непредвзятого взгляда на реальность, который утверждала социография) отпала, нельзя, видимо, не сказать со всей откровенностью: социография являлась литературой в той мере, в какой она была художественной. И если Д. Ийеш, написав свой «Народ пусты», создал образец высокохудожественной литературы, этот факт вовсе не отменяет другого: в Венгрии было написано целое море объемных, трудночитаемых, иногда просто скучных, хотя да, правдивых, подчас очень смелых книг, которые редко выходят за рамки социологического исследования. К литературе такие вещи (в том числе и едва ли не вся знаменитая серия «Открытие Венгрии») имеют отношение лишь в том смысле, что создавались известными писателями и написаны литературным, то есть правильным, выразительным, в какой-то мере и образным языком; но подобное может встретиться и в научной, научно-популярной, даже, теоретически, в канцелярской «литературе».
И тем не менее социография стала в Венгрии мощным фактором если и не собственно литературы, то литературного сознания: она воспитывала чувство гражданской ответственности писателя перед народом, перед низами общества; повышала, можно сказать, степень народности литературы. И в тех случаях, когда народность соединялась с художественностью, рождались выдающиеся, без скидок, литературные произведения. В этом смысле ситуация в венгерской литературе напоминает русскую: на волне движения литературы к народу возникали крупные в литературном отношении феномены вроде очерков Глеба Успенского или, в советское время, Валентина Овечкина. Конечно, гражданственность для писателя это как бы внелитературная черта; есть она у писателя или нет, в конце концов его личное дело. Многие нынешние корифеи постмодернизма вычеркнули ее из списка литературных достоинств. Но лично мне до сих пор импонирует, если писатель болеет за народ, сострадает жертвам произвола и глупости, даже если они как бы обусловлены историческими обстоятельствами. Поэтому меня очень затронула книга Шандора Тара «Наша улица».
Совпадение, видимо, случайное: эта книга даже своим названием напоминает «Нравы Растеряевой улицы» Г.Успенского. И не только названием: многими особенностями стиля, художественного подхода, авторской позиции. Но есть и огромное различие: Растеряева улица — факт российского прошлого; о нынешних Растеряевых улицах русские художники слова писать не спешат… Что же касается Кривой улицы, которая оживает перед нами на страницах книги Шандора Тара, то она существует реально, даже если и под другим именем, но такая же, а может, и еще более грязная, изрытая, пьяная и несчастная, в любом населенном пункте сегодняшней Венгрии, судорожно пытающейся избавиться от наследия социализма и попасть, пробраться, вползти в цивилизованный, стабильный, благополучный западный мир.
Мне было вовсе не удивительно узнать из «Нового венгерского литературного лексикона» (1994), что за спиной у Шандора Тара почти двадцать лет работы в области социографии. В частности, там сообщается интересный факт: в 1976 году Ш.Тар получил первую премию в объявленном журналом «Мозго вилаг» конкурсе на лучшее социографическое произведение — он писал в нем о венграх, работающих по контракту в ГДР. Но, сообщает «Лексикон», «журнал не смог опубликовать его работу». (Интересно, что Тар обнаружил в жизни венгерских рабочих, откомандированных в ГДР, если этого не решился обнародовать один из самых свободомыслящих журналов либеральной кадаровской Венгрии?) Другие произведения Тара в этом жанре тоже посвящены рабочим, условиям их труда и быта, уже не за рубежом, а, так сказать, в родных пенатах.
Собственно говоря, «Наша улица» — как бы продолжение сквозной темы, интересующей писателя. Обитатели Кривой улицы — те же самые рабочие, те же люди, которые три-четыре десятилетия назад, в период коллективизации, лишившись земли, скота, а главное, веры в возможность прокормиться хлеборобством, хлынули в город, на заводы и рудники. Следом за ними покидала село молодежь, ища возможность устроить свою жизнь более или менее по-человечески. Большинство этих людей успели получить профессию, но не успели окончательно оторваться от деревни, пустить корни в городе: после смены они возвращались к себе, здесь у них были семьи, здесь они затевали строительство нового, по-городскому обставленного, с телевизором и холодильником, дома. Но в один прекрасный день социализм рухнул, пришла приватизация, промышленные предприятия сокращали производство и штат, и первыми жертвами перемен стали опять же они, деревенские. Кривая улица чуть ли не сплошь заселена такими людьми с обрубленной судьбой, не знающими, куда приложить свои руки и силы, давно отвыкшими от сельского труда, живущими на пенсию или пособие по безработице. И застроена эта улица незаконченными домами, в которых кое-как приспособлена для жилья кухня или какая-нибудь каморка, а остальное стоит без крыши, без полов, без отопления. Незавершенная стройка, несбывшиеся планы, сломанные жизни, разрушившиеся семьи; все это можно выдержать разве что в состоянии беспамятства, беспамятство же, слава богу, в нашем мире доступно любому смертному. И обитатели Кривой улицы с рассвета спешат в корчму, чтобы как можно скорее накачаться вином, палинкой, пивом, и старательно поддерживают себя в таком состоянии целый день. Один из персонажей, Янчи Хесс, чем-то напоминающий деда Щукаря, доходчиво объясняет ситуацию местному священнику: «Коли бы тут все взяли бы да вдруг протрезвели, вы, батюшка, не поспевали бы нас хоронить. Все бы скопом под поезд легли, в колодец попрыгали аль повесились. Очень уж жизнь горька…»
В небольших, четырех- пятистраничных главках, из которых состоит книга, перед читателем проходит галерея чудаков, трудяг, бездельников, мечтателей, ипохондриков, скаредов, альтруистов, людей общительных и нелюдимых, благородных и коварных. Короче говоря, разных, как на любой улице любого села или города, и все-таки одинаковых, потому что одинаково обиженных судьбой. Точнее, не столько судьбой, сколько политикой, историей, которая на протяжении жизни одного поколения ломала их, не давая возможности спокойно жить и работать на благо себе и другим. Эти люди и в условиях социализма держались по-разному, находя свой стиль, свой способ существования в соответствии с особенностями натуры и моральными принципами. Например, Шани Харап, человек маленького роста, но огромных амбиций, всегда держал себя с начальством независимо, а однажды при свидетелях плюнул директору в лицо, по каковой причине и был уволен лишь одним из последних: еще подумают, что это расправа за критику. А Лаци Вереш, наоборот, пытался вступить в партию, стал членом рабочей гвардии, где оказался едва ли не в одиночестве среди завотделами и бухгалтеров, терпя ехидство и помыкательство. Но попасть в привилегированный класс, в касту «чистых» не удалось ни тому, ни другому: они для этого не созданы. По-разному реагируют они и на нынешнюю свою неприкаянность, находят выход своей невостребованной энергии. Кто-то злится, кто-то бунтует, кто-то тратит силы на нелепые выходки, кто-то просто, без затей, пьет. Скажем, мастер на все руки, сильный и талантливый самородок Дороги от нечего делать приучил свою лошадь к пиву, и та теперь с любого маршрута сворачивает к корчме. Дороги тиранит свою жену, которая даже ночевать вынуждена на чердаке, возле теплой трубы. Береш же, законченный алкоголик, трогательно ухаживает за парализованной женой, сохраняя, как последнюю ниточку связи с жизнью, былую любовь к ней. Но всем им, и озлобленным человеконенавистникам, и душевным, ласковым людям, одинаково бесприютно в этом мире, и даже пожаловаться на свою жизнь они могут разве что акации, стоящей неподалеку от корчмы; дереву этому они даже имя человеческое дали — Бела.
Мне не пришлось читать прежние вещи Шандора Тара; но что касается этой — здесь очень наглядно проявляется то дополнительное, никогда в полной мере не поддающееся выражению качество, которое, когда оно есть, и превращает социографию в литературу (а когда его нет, то ни имя автора, ни острота темы положения не изменят). Во-первых, это, конечно, тонкое искусство создания из штрихов, деталей, кратких реплик полнокровных, ярких характеров, каждый из которых не похож на другие и по-своему интересен, по-своему трогателен. Во-вторых, такое редкое, встречающееся у немногих мастеров качество, как умение органично, без натяжек сочетать трагическое и комическое; это тот самый «смех сквозь слезы», который присущ был творчеству Гоголя и до которого в лучшие моменты поднимался, из писателей ХХ века, М.Шолохов. В-третьих, тоже органическая, не усвоенная, не заимствованная способность придавать каким-либо, как будто случайным, деталям глубокое, символическое значение. Пример такого рода — канава, которую бесконечно долго и без особой необходимости роют на Кривой улице, чтобы проложить водопровод.
Художественность, литературность получает выражение и в композиции книги. На первый взгляд тут ничего хитрого нет: главка идет за главкой, портрет за портретом. Но простую эту цепочку объединяют в сложное целое некоторые сквозные персонажи. Это прежде всего корчмарка, тетушка Пирошка, которая и вином торгует в кредит (правда, не в убыток себе), и умеет дать полезный или, во всяком случае, успокоительный совет, и прекратить драку, и отправить домой упившегося клиента. Но еще в большей мере роль такого связующего звена свойственна местному священнику, отцу Мартону, который пишет историю деревни и везде, в той же канаве например, ищет, без всякого результата, следы древней культуры. В священнике очень мало того благолепия, которое, в согласии с литературными канонами, должно быть ему присуще. Он тоже человек, не нашедший себя; любовь к ближнему не дана ему так же, как не дана удача в раскопках. Часто, глядя на окружающих его забулдыг, он думает кощунственно: «Этих? Бог? По образу и подобию своему?..»
Благодаря всем этим особенностям и становится «Наша улица» не просто точным и объективным описанием жизни рабочих, выброшенных обстоятельствами обратно в деревню, но художественным осмыслением, распространенной метафорой исторического момента в Венгрии, да и, пожалуй, в нашем несчастном регионе в целом, регионе, народу которого все никак не удается жить, трудиться, любить, строить, воспитывать детей, умирать достойно, в согласии с естественными человеческими и природными законами.
Ю.Гусев