(Перевод Алексея Зверева)
ВТОРОЕ СВИДАНИЕ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1997
Доналд Бартелми
Рассказы
Перевод Алексея Зверева
Восстание индейцев
Мы защищали город изо всех сил. Стрелы команчей сыпались на нас градом. Боевые дубинки команчей стучали по земляным желтым мостовым. Вдоль бульвара Марка Кларка насыпали шанцы, сделали живые изгороди, стянув кусты блестевшей на солнце проволокой. Никто ни черта не мог взять в толк. Я заговорил с Сильвией. «И это называется хорошая жизнь?» Стол был завален яблоками, книгами, долгоиграющими пластинками. Она подняла на меня глаза. «Нет».
Патрули десантников и добровольцев с повязками на рукаве охраняли высокие плоские здания. Мы допрашивали одного из команчей, попавшего в плен. Вдвоем скрутили, закинув ему голову назад, а третий лил воду в ноздри. Он дергался, захлебываясь и вопя. Не веря наспех составленным, невразумительным и неточным сводкам о потерях на окраине, где убрали деревья, фонари и лебедей, чтобы не мешали стрельбе, мы решили раздать тем, кто выглядел вроде бы понадежнее, саперные лопатки, а подразделения, у которых было тяжелое оружие, развернуть, чтобы хоть с той стороны нам ничего не угрожало. И вот я сидел, надираясь все сильнее да сильнее и все яснее да яснее чувствуя себя влюбленным. Мы разговаривали.
— Знаешь у Форе такую пьеску — «Долли»?
— У какого Форе, у Габриеля?
— Конечно у Габриеля.
— Тогда знаю, — говорит. — Даже, извини, играю ее иногда, если не в настроении или когда мне очень хорошо. Хотя вообще-то она для четырех рук.
— Ну и как же ты ее играешь?
— Гоню как можно быстрее, — объяснила она, — а какой там в нотах темп указан, мне все равно.
Интересно, когда ту сцену в постели снимали, ты что чувствовала, видя, как на тебя пялятся операторы, и эти, которые декорации таскают, и осветители, и техники по звукозаписи, — нравилось тебе? помогало эпизод сыграть? Потом была еще сцена, где ты под душем, ну а я в это время ошкуривал дверь, она внутри полая, и все время заглядывал в пособие с картинками да еще слушал, что мне советует человек, который с такими дверями уже имел дело. Сам я тоже до этого столы делал, и когда с Нэнси жил, и когда с Алисой, и когда с Юнис, и когда с Марианной.
Краснокожие все прут да прут, вот как народ, который чем-то страшно напугали и он по площади разбегается, а крику, а воплей этих пронзительных, того и гляди, развалятся наши баррикады, возведенные из манекенов, рулонов шелка, папок с продуманными подробными описаниями рабочих проектов (включая те, которыми предусматривается поступательное совершенствование ситуации с иными расами), из оплетенных бутылок с вином, из комбинезонов. Я произвел анализ материалов, использованных для сооружения ближайшей ко мне баррикады, и обнаружил: две пепельницы керамические, первая темно-коричневой окраски, вторая темно-коричневая с оранжевым пятном на язычке, куда кладут сигарету; сковородка из жести; двухлитровые бутылки красного вина, виски «Блэк энд уайт», разлив по 0,75, скандинавская тминная, коньяк, водка, джин, шерри номер 6; выделанная под березу полая дверь с ножками литого железа; одеяло ярко-рыжего цвета с бледно-голубыми полосками, красная подушка, голубая подушка, соломенная корзина для мусора, две стеклянные вазы под цветы, штопоры, открывалки, две тарелки, десять чашек, керамические, темно-коричневые, изогнутая дудка югославской работы, деревянная, темно-коричневая, а также другие предметы. Решил, что не понимаю ровным счетом ничего.
В больницах обрабатывали раны порошками, назначение которых было не очень ясным, потому что остальные лекарства кончились в самый первый день, уже с утра. Я решил, что ровным счетом ничего не понимаю. Друзья свели меня с мисс Р., учительницей, по их словам, человеком недогматических взглядов и отличным специалистом, тоже по их уверениям, — она справлялась и со случаями потруднее, к тому же на окнах у нее в доме стальные решетки, так что никакой опасности. Я как раз узнал из уведомления Международной помощи бедствующим, что Джейн в баре на Тенерифе подверглась нападению лилипута, который ее избил, только мисс Р. мне про это разговаривать не позволила. «Вы, — говорит, — ничего не знаете, ничего вы не чувствуете, вы погрязли в самом диком и чудовищном невежестве, и я вас презираю, мальчик мой, сердце мое, mon cher. Можете ее навестить, но вы не должны навещать ее сейчас, вы должны навестить ее через день, через неделю, через час, ах, я от вас просто больная…» Я хотел не оценивать эти замечания, как учит Кожибский. Но это трудно. А тут они возьми да прорвись к самой реке, и мы бросили в этот сектор на усиление батальон, наспех сформированный из зуавов и таксистов. От него ничего не осталось к середине дня, а начинался день таким приливом энтузиазма на сборном пункте и на улице под его окнами, все как в первый раз почувствовали, что есть она, есть конусообразная эта штука, мускул пульсирующий, который ведает циркуляцией крови.
Но нужна-то мне ты одна, только ты мне нужна в разгар этого восстания, когда по желтым земляным мостовым носятся, источая угрозу, коротконогие уродливые воины с обросшей мехом шеей и пикой в руке, а по траве раскиданы раковины, которые, ну надо же, у них вместо денег. Только когда мы вместе, я на самом деле чувствую себя счастливым, и только для тебя делаю я из полой двери этот стол с ножками литого железа. Я держу Сильвию, вцепившись в ее ожерелье из медвежьих когтей. «Гони прочь своих молодцов, — говорю я ей. — У нас с тобой впереди еще много лет». По тротуарам растекается какая-то желтоватая вонючая жижа вроде экскрементов, а может, это у нервозности такая консистенция, ведь город никак не поймет, за что это на него обрушилось, и отчего вдруг все облысели, и почему сплошь ошибки да ошибки да одни измены кругом. «Если повезет, — говорит мне Сильвия, — ты до утренней службы доживешь». И со всех ног кидается по рю Честер Нимиц, издавая резкие крики.
Потом выяснилось, что они прорвались и в наше гетто, а жители нашего гетто нет чтобы сопротивляться, решили поддержать их отлично организованное планомерное наступление, вооружившись кто молнией от куртки, кто телеграммой, кто медальоном, в результате чего оборона на участке, занимаемом отрядом ИРА, рухнула и была сметена. Мы поспешили подбросить в гетто дополнительный запас героина, а также гиацинтов, заказав еще сто тысяч этих бледноватых нежных цветков. Развернули карту, попробовали оценить ситуацию с накурившимися жителями, учитывая и эмоции сугубо личного характера. Наши кварталы были окрашены синим, а занятые ими — зеленым. Я показал эту сине-зеленую карту Сильвии. «Твоя часть зеленая», — сказал я ей. «Ты первый раз давал мне героин год назад», — говорит она. И кидается со всех ног по аллее Джорджа Ч.Маршалла, издавая резкие крики. Мисс Р. запихнула меня в большую, совсем белую комнату (свет мягкий, все тут колеблется, пританцовывает, с ума сойдешь, тем более что там еще какие-то были и за мной наблюдали). Там было два стула, я сел на один, а на другой села мисс Р. На ней что-то голубенькое, а рисунок по ткани красным. Ничего я в ней не находил такого уж особенного. Даже разочарование испытывал оттого, что она совсем простоватая, да еще эта голая комната и книжек ну ни одной.
В моем квартале девушки носят длинные синие шарфы до самых колен. Случалось, девушки у себя в комнате команчей прятали, набросают свои синие шарфы, так ничего и не разберешь в помещении, один синий туман. Распахивается дверь, входит Блок. Оружие у него, цветы, хлеба несколько буханок. И так приветливо держится, добрый такой и бодрый, что я ему решил кое-что рассказать про то, как людей мучают, примеры из специальной литературы привел, из самых лучших работ французских, и немецких, и американских, а еще обратил его внимание на мух, вон их сколько слетелось, видно, предчувствуют, что установится новый, более сдержанный цвет.
— Так какое сейчас положение? — спрашиваю.
— Положение среднее, — отвечает. — Мы удерживаем южную часть, они контролируют северную. Дальнейшее — молчание.
— А Кеннет что?
— Да она не Кеннета любит, — выложил он мне напрямик. — Она пальто его любит. То на себя напялит, то залезет под его пальто и спит. Я как-то вижу, пальто это по лестнице само идет. Решил проверить. Расстегнул. А там Сильвия.
И я как-то заприметил пальто Кеннета, которое само шло по лестнице, но оказалось, это ловушка такая, а в пальто сидит индеец из команчей, как выхватит короткий свой жуткий такой нож и хрясь мне по ноге, ну я через перила, да в окно, да в другую ситуацию. Не верю я, что твердая субстанция тело твое, пусть самое расчудесное, и ожиревший, растекшийся твой дух, пусть изыскан он и гневен, не верю, что нервным напряжением можно их вернуть и раз, и два раза, и сколько захочешь, и говорю тебе: «Стол-то видела?»
На площади Костлявого Каретника вооруженные силы зеленых и синих противоборствовали, не уступая. Рефери выбегали на поле, отмечая линии разграничения. Выходило, что у синих поля стало больше, у зеленых меньше. Заговорила мисс Р.: «Бывший король Испании, он из Бонапартов, одно время жил в Бордентауне, штат Нью-Джерси. Ничего хорошего из этого не получилось. — Она помолчала. — Страсть, возбуждаемую в мужчине женской красотой, лишь Бог способен насытить. Замечательно сказано (это Валери сказал), но не этому надо мне учить вас, козел и мерзавец, свинья вы этакая, цветок души моей». Я показал свой стол Нэнси: «Видела?» Она высунула язык, красный, как кровь в пробирке. «Я тоже такой стол как-то сделал, — напрямик выкладывает Блок. — Да их в Америке везде делают. Сомневаюсь, чтобы хоть один нашелся американский дом, где нет такого стола или хоть следов, что раньше такой стоял, вон на ковре кружочки от ножек остались». Потом в саду офицеры Седьмого кавалерийского играли Габриэли, Альбинони, Марчелло, Вивальди, Боккерини. Я заметил Сильвию. У нее под длинным голубым шарфом была желтая лента. «Скажи мне наконец, — завопил я, не выдержав, — ты за кого?»
— Единственный дискурс, который я признаю и одобряю, — начала мисс Р. своим сухим скучным голосом, — это литания. Я нахожу, что наши кормчие и наставники, равно как рядовые граждане, должны в своих высказываниях ограничиваться тем, что может быть высказано без риска. Вот отчего, слыша слова «пьютер», «змея», «чай», «шерри номер 6», «салфеточка», «фенестрация», «корона» и «синий», когда их произносит кто-то из наших деятелей или обыкновенный юнец, я не испытываю разочарования. Их даже можно выписать столбиком, — подчеркнула мисс Р., — вот так:
пьютер
змея
чай
шерри номер 6
салфеточка
фенестрация
корона
синий.
У меня преимущественно цвета и жидкости, — говорит она, — однако вы могли бы дополнить мой список и чем-то другим, непорочный мой и бесценный, пушок чертополоховый, крошечка-малышечка, сокровище вы мое. Молодые, — все не успокоится мисс Р., — составляют самые отталкивающие комбинации, и это соответствует точно ими угаданной природе нашего общества. Есть еще такие, — заключает мисс Р., — которые выдумывают разные хитрости и кунштюки, но я предпочитаю слово, прямое слово, жесткое, как орех. И хотела бы заверить вас, что в таком слове эстетического богатства достаточно для всех и каждого, исключая круглых дураков.
Я насупленно молчу.
Огненные стрелы освещают мне дорогу к почте на Пэттон-плейс, где бойцы бригады Авраама Линкольна отправляют свои последние, мрачные письма, а также открытки и карманные календарики. Открываю письмо и обнаруживаю в конверте заточенный камень из тех, какие команчи используют для наконечников стрел, а также поглощенного этой игрушкой Франка Ведекинда с элегантной золотой цепочкой и напечатанное праздничное поздравление. Твоя сережка чуть не выбила мне стекла в очках, когда я нагнулся к тебе, желая дотронуться до мягкой отмершей ткани там, где прежде был закреплен слуховой аппарат. «Упаковать, это тоже упаковать!» — кричу я этим, которые с восстанием разбираются, но они, похоже, и слушать меня не хотят, все до них не доходит, что восстание-то взаправду, и наш запас питьевой воды подошел к концу, и деньги у нас не те, что были, совсем не те.
Мы подвели электропровода к мошонке пленного индейца. А я все сижу, и набираюсь все сильнее да сильнее, и все яснее да яснее чувствую, что влюблен. Когда мы пустили ток, он заговорил. Зовут его, оказывается, Густав Ашенбах. Родился он в городке Л., уездном городе, провинция Силезия. Его отец занимал видную должность в адвокатской корпорации, а предки все до единого были либо военные, либо функционеры-чиновники, либо из судейских… Знаете, невозможно приласкать девушку во второй раз или какой хотите раз так же, как в первый, — а ведь вам ужас до чего хочется взять ее за руку, подержать, еще что-нибудь такое же или там посмотреть на нее как-то по-особенному, в общем, хочется снова испытать что-то одному вам известное, мгновенье или, не знаю, состояние необыкновенное. Вот в Швеции ребятишки подняли радостный крик, хотя ну ничего мы не сделали такого замечательного, просто вылезли из автобуса, сгибаясь под тяжестью сумок с пивом и бутербродами с печеночным паштетом. Направились мы в старую церковь, уселись там, где прежде короли сиживали. Помню, еще органист там играл для практики. А рядом с церковью было кладбище, мы и туда сходили. Плита: «Здесь лежит Анна Педерсен, добрая женщина». Я на эту плиту положил гриб. Командующий бригадой уборщиков по переговорному устройству докладывает: свалка пришла в движение.
Джейн! Из уведомления Международной помощи бедствующим я узнал, что тебя избил лилипут в баре на Тенерифе. Что-то на тебя не похоже, Джейн. Я бы скорее поверил, что это ты влепила лилипуту в его лилипутий пах, прежде чем он успел вонзить зубки в твою вкусную притягательную ножку, а что, разве нет, Джейн? Твой роман с Харолдом предосудителен, Джейн, да ты и сама это знаешь, ведь так? У Харолда есть жена, Нэнси. А еще надо подумать про Паулу (дочка Харолда) и про Билли (его сын). Я считаю, что у тебя странная система ценностей, Джейн! Язык всюду протягивает свои щупальца, и весь мир, ими опутанный, становится неотвязным, непристойным единством.
И никогда уже не вернуться к блаженствам, какие бывали прежде, не вспомнить это расчудесное тело, этот достойнейший дух, которому дано восстанавливать мгновенья, являвшиеся один раз, или два, или много раз, когда кругом восстание или когда кругом вода. Накатывающий национальный консенсус команчей с трех сторон смёл наши защитные порядки. Блок палил из проржавевшей винтовки с верхнего этажа здания, которое строили по проекту мастерской «Эмери Рот и сыновья». «А стол — вон там, видите — можно запаковать?» — «Да пошел ты со своим столом вместе!» Отцов города привязали к деревьям. Мрачные воины в своих лесных одеяниях вламываются прямо мэру в пасть. «Ты кем хотел бы стать?» — спрашиваю я Кеннета, и он говорит: «Жаном Люком Годаром», — только не сразу говорит, а потом, когда стало можно разговаривать в просторных, хорошо освещенных помещениях, в тихих галереях, где испанские черно-белые ковры и провоцирующая споры скульптура на вмурованных в пол красных катафалках. Противная ссора осталась валяться в постели набухая. Я глажу тебя по белой, сплошь в шрамах спине.
Вдруг мы перебили черт знает сколько на южной окраине, пустив в дело вертолеты и ракеты, но оказалось, что все они были дети, а на их место прибыло еще больше и с севера, и с запада, и с востока, и отовсюду, где дети, которые еще только собираются жить. «Кожа ужасная, — ласково проговорила мисс Р. в белой, то есть желтой комнате. — Вы находитесь в Комитете милосердия. Снимите, пожалуйста, пояс и выньте из ботинок шнурки». Я снял пояс, вынул шнурки и (дождь с гигантской высоты поливает молчащие проспекты, падает на чистенькие, опрятные кварталы домов предместья) стал с ними лицом к лицу — черные глаза, разрисованные рожи, перья, бусины на шее.
Стеклянная гора
1. Я пробовал залезть на стеклянную гору.
2. Стеклянная гора стоит на углу Тринадцатой стрит и Восьмой авеню.
3. Я достиг нижней площадки.
4. Народ меня разглядывал.
5. Я тут человек новый.
6. Хотя знакомые тоже имеются.
7. На ногах у меня монтерские кошки, а на запястьях по толстенному тросу, с такими водопроводчики ходят.
8. Высота была уже 200 футов.
9. Ветер, ну просто жуть.
10. Знакомые стоят толпой у подножья и все меня подбадривают.
11. «Эй ты, шизанутый».
12. «Чего встал, задница».
13. В городе про стеклянную гору знает каждый.
14. Те, кто тут давно живет, такое вам про нее наговорят.
15. И приезжим показывают.
16. Вы рукой к нему притроньтесь, к склону этому, знаете, до чего холодный.
17. А если внутрь заглянуть, там, жутко глубоко, что-то такое беленькое с голубым да все искры, искры.
18. Вымахала над Восьмой авеню, как небоскреб какой-нибудь с офисами, залюбуешься.
19. Вершины-то вообще не видно, в облаках она, а если день ясный, так упирается прямо в солнце.
20. Так, скинул трос с правой руки, а с левой пока не стал.
21. Рукой свободной вверх, вверх, чуточку бы выше прихватить, там и ноги подтяну.
22. Стоило стараться — и на полкорпуса не продвинулся.
23. Знакомые всё кричат, всё подбадривают.
24. «Во мудак».
25. Я тут человек новый.
26. Кругом полно людей, у которых глаза так и бегают.
27. То есть смотри в оба.
28. Сотни их, молодые, здоровенные, только зазевайся, загонят в подъезд или куда-нибудь за машину и пушку на тебя наставляют.
29. А старички трусят себе мимо, собачка на поводке.
30. Дерьма этого собачьего, прямо все тротуары завалены, так и блестит-переливается, и охра тебе, и умбра, и желтое с ядом, а там, надо же, сиена, а еще такое голубоватое с отливом, ну и черное, конечно, что тебе агат, и розовое, как будто экстрактом марены подкрасили.
31. Тут недавно поймали одного, который деревья портил, видите, целая аллея вязов под корень спилена, ну вон где стоят бюсты героев.
32. Бензопилой, уж точно бензопилой.
33. Я тут человек новый, хотя знакомых в общем-то уже порядочно.
34. Вот они, знакомые эти, передают друг другу бутылку, темное стекло.
35. «По яйцам врежут, и то не так больно».
36. «Ага, или острой палкой в глаз».
37. » Мокрой рыбой под дых».
38. «Кирпичом по загривку».
39. «Как думаешь, навернется, так сразу и кранты, а?»
40. «Вот бы поглядеть. Кровищи небось будет, никаких платков не хватит».
41. «Ну и говнюк».
42. Высвобождаю левую руку, правая как была.
43. Вверх давай, вверх.
44. Чтобы лезть на стеклянную гору, нужен толковый резон.
45. Сроду никто на нее не лез с научными целями, или желая прославиться, или из-за того, что гора неприступна.
46. Все эти резоны толковыми не назовешь.
47. Однако толковые резоны существуют.
48. Там на самом верху замок из чистого золота, а в покоях…
49. Знакомые орут мне во всю глотку.
50. «Прям счас шею свернешь, спорим на десятку».
51. … а в покоях магический символ…
52. Правую руку высвободил, левой цепляюсь.
53. И вверх.
54. Холодина здесь жуткая, а как вниз отсюда посмотришь, с 206 футов-то, совсем скверно делается.
55. У подножья трупов-то, трупов навалено, и лошади, и всадники какие-то еще барахтаются, вопят.
56. «Ослабление либидозного интереса к реальности в последнее время перестало ощущаться» (Антон Эренцвейг).
57. У меня в башке все какие-то вопросы крутятся.
58. А правда бы нашелся такой, кто на эту стеклянную гору полезет и головой рискнет, только чтобы магический символ расколдовать?
59. Теперь эго у всех вон до чего сильное, может, и не нужны они, магические символы?
60. Подумал и решил: нет, нужны, и на гору лезть тоже нужно.
61. А если не так, то какого черта я ошиваюсь на высоте 206 футов, прямо над этими спиленными вязами, обрубочки еще белые совсем.
62. Вот уж кто точно на гору не вскарабкается, так это рыцари в полных доспехах да верхами, искры вжик, вжик из-под копыт.
63. Нижеперечисленные рыцари попробовали гору одолеть, а сейчас у подножья валяются да кряхтят: сэр Джайлс Гилфорд, сэр Генри Ловелл, сэр Альберт Денни, сэр Никлас Во, сэр Патрик Гриффорд, сэр Джисбурн Гоуэр, сэр Томас Грей, сэр Питер Колвилл, сэр Джон Блант, сэр Ричард Вернон, сэр Уолтер Уиллоугби, сэр Стивен Спир, сэр Роджер Фолконбридж, сэр Кларенс Воэн, сэр Губерт Ратклифф, сэр Джеймс Тиррел, сэр Уолтер Герберт, сэр Роберт Бракенбери, сэр Лайонел Бофорт и еще многие джентльмены.
64. Мои знакомые шастают среди павших рыцарей.
65. Перстни там всякие подбирают, бумажники, карманные часы, сувенирчики, для дамы сердца припасенные.
66. «Благоразумие граждан, свободных от сомнений в своих возможностях и силах, способствовало чувству уверенности, которое воцарилось в нашей стране» (мсье Помпиду).
67. Золотой замок охраняет иссохший орел с огненными рубинами вместо глаз.
68. Высвобождаю левую руку и думаю, а что, если…
69. Мои знакомые выдирают золотые коронки у рыцарей, которые окочурились, хотя еще не совсем.
70. Кругом полно людей, которые скрывают чувство уверенности за преследующим их смутным страхом.
71. «Широко распространенный символ (например, соловей, который обычно ассоциируется с меланхолией), хотя он и обладает смысловым содержанием, закрепленным за ним в результате традиционного употребления, не может считаться наглядным знаком (подобно цветам светофора), так как принято считать, что символ способствует пробуждению более глубоких чувств и наделен качествами, не исчерпывающимися набором доступных глазу характеристик» («Словарь литературных терминов»).
72. Мимо меня пролетает стайка соловьев, у каждого по светофору на лапке.
73. А надо мною появляется рыцарь в броне бледно-розового колера.
74. И тут же грохается, визжит стекло, по которому царапают доспехи.
75. Пролетает мимо да этак искоса на меня поглядывает.
76. Пролетает и бормочет: «Muerte».
77. Скидываю трос с правой.
78. Мои знакомые спорят: кому из них достанется после меня квартира?
79. Прикидываю, не проникнуть ли мне в замок обычным способом.
80. Обычный способ проникновения в замок вот какой: «Орел стальными своими когтями впился в нежную грудь юного героя, а тот сносил боль, не издавая ни звука, и лишь все сильнее сжимал пальцами лапы своего врага. Охваченный ужасом, орел взмыл вверх вместе с героем и начал делать круги над замком. Юноша отважно продолжал с ним биться. В бледных лучах луны слабо поблескивала под ними крыша дворца, напоминавшая тускло светящийся фонарь, а дальше виднелись бойницы и галереи на башне замка. Выхватив из-за пояса свой верный кинжал, юный герой отсек орлу обе ноги. С воем орел взмыл еще выше, а юноша мягко приземлился на просторном балконе. В ту же секунду широко распахнулась дверь, перед ним предстал сад, полный цветов и благоуханий, а посреди лужайки стояла прекрасная заколдованная принцесса» («Золотая книга сказок»).
81. Мне стало страшно.
82. Ведь я же забыл пластыри.
83. И когда орел впился своими стальными когтями в мою нежную грудь…
84. Может, вернуться за пластырями?
85. Но если я вернусь за пластырями, мои знакомые обольют меня презрением.
86. Решаю: ладно, обойдемся без пластырей.
87. «В некоторые столетия его (человека) воображение превращало жизнь в непрерывающееся творчество, питаемое лучшими порывами души» (Джон Мейсфилд).
88. Орел впился своими стальными когтями в мою нежную грудь.
89. Но я сносил боль, не издавая ни звука, и лишь все сильнее сжимал пальцами лапы моего врага.
90. Тросы так и торчат, где торчали, под прямым углом к склону горы.
91. Охваченный ужасом, орел взмыл вверх и стал делать круги над замком.
92. Я отважно продолжал с ним биться.
93. Я увидел в бледных лучах луны слабо поблескивающую крышу дворца, которая напоминала тускло светящийся фонарь, а потом увидел бойницы и галереи на башне замка.
94. Выхватив из-за пояса свой верный кинжал, я отсек орлу обе ноги.
95. С воем орел взмыл еще выше, а я мягко приземлился на просторный балкон.
96. В ту же секунду широко распахнулась дверь, передо мной предстал сад, полный цветов и благоуханий, и в нем прекрасный магический символ.
97. Я приблизился к символу, помня про все его многослойные значения, но когда я до него дотронулся, он превратился всего-навсего в прекрасную принцессу.
98. И я швырнул прекрасную принцессу головой вниз, чтобы она скатилась по стеклянной горе к моим знакомым.
99. Уж они ею займутся, будьте уверены.
100. На орлов тоже не больно-то приходится рассчитывать, даже совсем не приходится, а сейчас особенно.
Critique de la vie quotidienne
Пока я читал «Бюллетень сенсорных нарушений», Ванда, моя бывшая жена, не отрывалась от «Эль» . У таких, как она, «Эль» только недовольство жизнью распаляет, еще бы, французский-то у нее был основным предметом в колледже, а теперь вот возись с ребенком да в окно улицу разглядывай, и больше ничего. А уж верит она журнальчику этому дамскому ну просто во всем. Вычитала как-то раз: «Femmes enceintes, ne mangez pas de bifteck cru!» — и для нее это все равно что приказ. Пока ребенка носила, насчет bifteck cru ни боже мой. Еще «Эль» советует напускать на себя un petit air naif, как будто вы все еще школьница, ну Ванда и старается. А то все ко мне приставала с этими снимками в четыре краски, на них какая-то мельница в Бретани, и правда красиво ее отреставрировали, внутри мебель сплошь от Арне Якобсена, ярко-красная, и всякие пластиковые штуки из Милана, они оранжевые. «Une Maison Qui Capte la Nature» написано. В «Эль» тогда жутко много писали про Анну Карину, тысячи четыре статеек ей посвятили, так Ванда кинозвезду эту даже чем-то стала напоминать.
Бесцветные у нас с нею были вечера. Вечером весь мир кажется бесцветным, если ты женат. Делать-то тебе нечего, вот и плетешься домой, а там выпьешь — девять раз, больше ни-ни, — ну и на боковую.
Плюхаешься в свое любимое кресло, и чтобы все девять стаканчиков стояли шеренгой на столике рядом, тут они, только протяни руку, другой рукой поглаживаешь ребенка по кругленькому животику — на завтрак поменьше бы давать надо — да покачиваешься, если, как я в ту пору, поставил у себя кресло- качалку, и вдруг, очень может быть, нахлынет на тебя этаким облачком неуловимым презрение — исправить: прозрение, — да-да, прозрение, что и тебе кое-что досталось из призов, которые жизнь хранит на особом складе, куда пускают одних только всем довольных, а уж тогда, можешь не сомневаться, в отключившихся твоих мозгах застучит, затрепыхается, чтобы прочнее угнездиться: так ведь плоды трудов-то твоих, они же вот, перед тобою, и чего ты все печалился, мол, где они, плоды? После чего, расчувствовавшись, ободрившись, словно тебе открылась истина, тянешься рукой (не той, которая при стаканчиках) потрепать мальчишку по волосам, а он тебе, с одного взгляда сообразив, в каком ты благодушии: «Купи лошадку, а?» — кстати, нормальное и в общем-то законное желание, хотя, с другой стороны, оно ну уж никак не вяжется с умиротворенностью, такими стараниями тобою достигнутой к шести вечера, и ясно, что ни о чем подобном не может быть речи, и ты ему рявкаешь: «Нет!» — резко, категорически, еще хорошо, не укусил, — короче, никаких лошадок, табу наложено раз и навсегда, бесповоротно. Но, замечая, до чего у него стоптаны башмаки — добитые мокасины оборванца из мультика, как же он в них ходит? — представляешь самого себя черт знает сколько лет тому назад, еще до Большой войны, и как тебе тоже хотелось лошадку, а вспомнив, пытаешься унять нервы, опрокидываешь еще стакан (нынче, кажется, третий), напускаешь на себя сосредоточенность (ты и весь день ходил такой серьезный, сосредоточенный, все хотел сбить с толку врагов и, как щитом, защититься от безразличия друзей), а потом мягким голосом, ласково, этак с лукавинкой даже, пробуешь втолковать ребенку, что животное, относящееся к роду лошадей, уж так оно устроено, предпочитает жить в степях да полях, где ему вольная воля бродить, да пастись, да спариваться с другими красивыми лошадьми, это же тебе не захламленная квартира в разваливающемся кирпичном доме, ты сам подумай, как ей тут будет скверно, в твоей квартире, или ты хочешь, чтобы она мучилась у нас, лошадка несчастная, и тосковала, и валялась на нашей двуспальной кровати, а она и наблевать запросто может или разозлится и копытами по стене, по другой, дом так ходуном и ходит. А ребенок, догадавшись, к чему клонится дело, нетерпеливо перебивает тебя, машет ручонкой своей крохотной: «Я не про то, я совсем не про то», и выясняется, что и правда ты напрасно старался, мальчишка другого хочет, то есть чтобы у него была лошадка, но держать ее будем в конюшне, в парке, вот как Отто. «А что, у Отто своя лошадка?» — с изумлением спрашиваешь ты, — этот Отто учится с мальчишкой в одном классе, одногодки они, и на вид ну ничем он не лучше моего малыша, вот разве с деньгами у него посвободнее, а мальчишка кивает, да, родители купили Отто лошадку, и сам в слезы, да норовит, чтобы ты увидел, как он ревет, — ну и родители, ни черта в голову не берут, скорее бы на рынке спад начался, да чтобы потом им уж и не подняться, — а ты сталкиваешь рыдающего своего сына с колен, не обращая внимания на его театральные всхлипы, ставишь его на пол, направляешься к жене, которая всю эту сцену пролежала, отвернувшись лицом к стене, и выражение у нее было, я точно знаю, такое же, как у святой Катерины Сиенской, когда та обличала папу Григория за неподобающее роскошество его покоев в Авиньоне, вы бы сами увидели, что я не преувеличиваю, только увидеть ничего нельзя, она уткнулась лицом в стену и даже не обернется, короче, направляешься к жене, а, между прочим, время коктейлей уже истекает и осталось всего два из девяти положенных (ты дал торжественный зарок, что до ужина девять и ни стаканом больше, не то здоровья совсем не останется), да, так, стало быть, ты к ней подходишь и самым невозмутимым тоном осведомляешься, что там у нас на ужин и с какой радости она, блядь, спустила на меня это вопящее чудовище. Ну и она, с королевской выдержкой сохраняя свой air naif, а заодно не упустив случая продемонстрировать, какие у нее красивые ноги — и тебе бы перепало, если бы хорошо себя вел, — размеренным шагом удаляется из гостиной на кухню, где вываливает на пол весь наш ужин, так что, заглянув за порцией льда из холодильника, начинаешь выписывать пируэты, скользя по свиным отбивным с sauce diable, вылившимся из датской нержавеющей кастрюльки, а также по патиссонам в маринаде «Луис Мартини» с добавкой горных трав. И поскольку таким вот оказался приготовленный для тебя приз, свой счастливый час ты решаешь увенчать тем, что нарушаешь собственное железное правило, переступив через сей закон превыше всех законов и выпив одиннадцать вместо тех скромных девяти, коими томленье вечеров ты приглушить пытался, когда в камине теплился огонь, а ветер за окном метался и пр. Только вот какое дело: открыв холодильник, убеждаешься, что эта сука, которой дела ни до чего нет, забыла залить воду и льда нет ни кубика, как хочешь, так и пей десятую и одиннадцатую тоже. Уверившись, что так оно все и есть, ты испытываешь соблазн послать все это к свиньям, и свой дом замечательный, и остальное, а вечер провести в борделе, там, по крайней мере, к тебе проявят внимание, и никто не станет выклянчивать лошадку, и не придется прыгать через отбивные, плавающие на полу в лужах sauce diable. Да, опять незадача, суешь руку в карман, и оказывается, у тебя всего три доллара, даже за вход заплатить не хватит, а по карточке там счет не выписывают, так что идея отправиться в бордель летит к чертям. Вот так и приходится смириться, а жаль, ведь не заиграет шаловливый румянец на скукоженной щеке, и отмеряешь для коктейля свой сверхлимитный виски безо льда, который ты кое-как заменил, плеснув в бокал холодной воды, и возвращаешься в комнату, именующуюся жилой, и думаешь: ну и ладно, поживу тут еще какое-то время, не стану бунтовать против обстоятельств, ведь много есть таких, кому еще намного хуже моего достается, те, кому неудачно сделали трепанацию черепа, и девушки, которых не позвали на сексуальную революцию, и священники, которые все еще в облачении. И вообще, сейчас всего семь тридцать.
Как-то в отеле, где мы с Вандой проводили выходные, нам досталась ужас до чего узкая кровать, а тут еще в нее залез мальчишка.
Мы ему говорим: «Уж если ты хочешь к нам в постель, хоть и без тебя тесно, ложись в ногах». А он: «Не хочу, — говорит, — спать между вашими ногами». — «Что тут такого? — спрашиваем. — Ноги не кусаются же». — «Вы ими дрыгаете, — отвечает мальчишка, — как ночь, так вы сразу дрыгать ногами». — «Ну вот что, — говорим мы, — или ты будешь спать в ногах, или на полу. Выбирай». — «А почему мне нельзя на подушке, как все?» — «Потому что ты маленький», — объясняем мы, и ребенок наш захныкал и сдался, понял, что спор исчерпан, вынесен вердикт, так что никакие аргументы больше не будут приниматься во внимание. Только от своего он все-таки не отступил, взял да написал нам на постель, как раз в ногах. «Черт бы тебя подрал! — откомментировал я, не подыскав ничего более подходящего по этому случаю. — Ты что же с постелью сделал, паршивец?» — «Не мог больше терпеть, — оправдывается он. — Само прыснуло». — «Ой, а я клеенку дома забыла», — вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: «Провалились бы вы все! Будет когда-нибудь конец этой семейной жизни«?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная чепуха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
«Иди лицо вымой, — говорю. — Чумазый, смотреть противно». — «Ничего не чумазый», — мальчишка говорит. «Нет, — говорю, — чумазый. И для твоего сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в каких». — «Это из-за теста, — объясняет он. — Мы из теста маски лепили, как с мертвых снимают». — «Из-за теста! — всплеснул я руками, содрогнувшись при одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и бумаги на такое прелестное развлечение. — Посмертные маски! — все не мог я успокоиться. — Да что ты знаешь про смерть?» И слышу от мальчишки: «Смерть означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза ничего больше не видят, — говорит, — и значит, мир кончился». Ведь верно. Тут не поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. «Отец велит тебе вымыть лицо», — сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлеченно, потому что это придавало мне больше уверенности. «Знаю, — отвечает он, — ты всегда так говоришь». — «А где они, твои маски?» — «Сохнут, — говорит мальчишка, — на теплораторе» (это он так радиатор называет). Ну, пошел я к этому радиатору, посмотрел. Так и есть, четыре крохотные маски. Одна — моего сына, остальные — его друзей, и все улыбающиеся. «Тебя кто научил их делать?» — спрашиваю, а он мне: «В школе научили». Я про себя обругал эту школу на чем свет. Поинтересовался: «И что ты с ними собираешься делать?» — надо же показать, что его затеи мне небезразличны. «Может, по стенам развесим?» — предложил мальчишка. «Ладно, развесим, а почему нет?» Он говорит — а вид хитрющий такой: «В напоминанье, что все помрем». Тут я его спрашиваю, зачем все маски улыбаются: «Это нарочно так сделано?» Хмыкнул только да губы скривил, этакая ухмылочка, прямо мороз по коже. «Я же тебя спрашиваю, зачем ухмыляются?» — от этой их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того страха хватает. «Сам поймешь», — говорит ребенок и грязным своим пальцем тычет прямо в маски, проверяет, высохли или нет. «Сам пойму? — воскликнул я. — Это что еще такое — сам пойму?» — «Ага, и пожалеешь», — отвечает и смотрит на себя в зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже жалеть начал. «Что значит пожалеешь? — заорал я. — Да я всю жизнь только и жалею!» — «И есть с чего», — говорит он, а выражение у него уже не жалости, мудрое у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место физическое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
«У тебя в запасе семь лет», — говорю я Ванде. «Какие еще семь лет?» — спрашивает она. «Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все что захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни слова критики, ни упрека». — «Дожить бы поскорее», — говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром «Таймс» читаю, а она проходит сзади и уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил, и моя враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, которому вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тяжело смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и поставить дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был дешевенький, за 29.95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось, мамаша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. «Давай сюда, — говорю, — сейчас сделаем». Пошел в магазинчик, купил кусок трубы полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз. Потом шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной от сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил на столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получилась прямая — не придерешься. «Спасибо, — говорю, — спасибо». И мы все улыбаемся друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у кого улыбка продержится дольше.
Я к ребенку в интернат однажды наведался. Папаш туда пускают по очереди, один папаша каждый день. Сидел на стульчике, вокруг дети бегают, занимаются спортом. Принесли мне какой-то маленький пирожок. А потом совсем крохотуля со мной рядом уселась. Говорит, у нее папа живет в Англии. Она к нему ездила, у него по всей квартире ползают тараканы. И мне захотелось взять ее к себе домой.
После того как мы разъехались, пережив то, что называют состоянием несовместимости, Ванда посетила меня в моем холостяцком жилище. Мы пили, и все с тостами. «Давай за ребенка», — предложил я. Ванда подняла стакан. «А теперь за успех твоих замыслов», — сказала она, и я был польщен. Как, однако, мило с ее стороны. Я поднял свой стаканчик. «За нашу страну!» — говорю. И мы выпили. Тут Ванда свой тост предлагает: «За брошенных жен». — «Понимаешь, — замялся я, — так уж и за брошенных…» — «Ну хорошо, — говорит, — за покинутых. За вытесненных, высаженных с судна на берег, за тех, от которых отреклись», — гнет свое она. «Мы, — возражаю, — вроде как вместе решали, что лучше разъехаться». — «А когда приходили гости, — говорит она, — ты меня вечно заставлял торчать на кухне». Я в ответ: «Думал, тебе на кухне нравится. Ты же меня всегда с кухни этой чертовой прочь гнала». — «А еще ты не захотел за пластинку платить, когда выяснилось, что мне надо исправлять прикус». — «А ты о чем думала? Семь лет просидела у окна палец в рот, а теперь пожалуйста — прикус». — «И карточку от меня спрятал, когда мне понадобилось купить новое платье». — «Ты и в старом была хороша, — отвечаю, — тем более если пару заплаток с умом поставить». — «Помнишь, — говорит, — нас с тобой в аргентинское посольство пригласили, так ты меня заставил надеть шоферскую кепку, припарковаться и с водилами битый час на улице проторчать, пока ты там беседовал с посланником». — «Ты же по-испански ни бум-бум», — объясняю я. «Да, — вздыхает, — не самый удачный у нас вышел брак, совсем не самый удачный». — «Знаешь, — сообщаю я ей, — по данным переписи населения, число одиноких за последние десять лет выросло на шестьдесят процентов. Может, мы с тобой просто попали в струю». Но ее это как-то не очень утешило. «За ребенка», — поднял я стаканчик, а она: «Уже пили». — «Ну тогда за мать ребенка», и тут она откликнулась — вот за это давай. По правде сказать, к этой минуте мы уже малость набрались. «Слушай-ка, — говорю я, — может, каждый раз вставать необязательно?» — «Слава богу!» — и тут же на стул плюхнулась. А я разглядываю ее и все хочу понять, остались хоть следы какие-нибудь того, что я в ней поначалу находил. Следы остались, но одни следы, ничего больше. Реликты. Намеки какие-то на тайну, прежде неприкосновенную, только теперь уж тайну эту ни за что не восстановить. «Думаешь, я не догадываюсь, чем ты занят? — спрашивает. — Догадалась. У тебя тур по развалинам». — «Перестань, — отвечаю я. — Ты еще ничего, в общем и целом». — «Ах в общем и целом! — и раз из-за пазухи здоровенный пистолет, такими только лошадей пристреливать. — Давай за мертвых», — предложила, а пистолетом так и вертит в воздухе, так и вертит, все не может успокоиться. Ну выпил я, только со сложным чувством — кого это она имеет в виду? «За священных мертвецов! — уточняет, и видно, как она сама себе нравится. — За всеми любимых, всеми ценимых, всеми вспоминаемых, всеми навещаемых, чтобы из гробов не выпрыгнули». И опять — раз за пистолет, это чтобы я при случае тоже не выпрыгнул, что ли? Ствол так и ходит, то в правый висок нацеливается, то в левый, и хоть наводка там, помнится, была примитивная, зато калибр — крупнее не требуется. Грохнуло так, что оглохнуть можно, и пуля вдребезги разнесла бутылку «Дж. энд Б.» на каминной полке. Она рыдает, квартира насквозь провоняла виски. Я вызвал для нее такси.
Сейчас Ванде, мне кажется, намного лучше. Она в Нантере, штудирует марксистскую социологию, учится у Лефебра (он автор книги «Critique de la Vie Quotidienne», вот нахал). Ребенок наш в экспериментальном интернате для детей, чьи родители студенты, там, насколько я понял, все делается по-научному, как велел Пьяже. А у меня полный порядок насчет «Дж. энд Б.». Компания производит «Дж. энд Б.» ящик за ящиком, год за годом, и непосредственной угрозы сокращения производства, мне говорили, нет.