(Перевод с болгарского и вступление Виктора Куллэ)
БОЙКО ЛАМБОВСКИЙ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 1997
БОЙКО ЛАМБОВСКИЙ Стихи
Перевод с болгарского и вступление ВИКТОРА КУЛЛЭ
Бойко Ламбовский — поэт, возникший на скрещении многих поэтических традиций. Он блестящий переводчик и многому научился у переводимых авторов. А переводил он Элюара и Высоцкого, Превера и Вадима Степанцова, получил премию за переводы Ивана Жданова. Отдельными книгами изданы его переводы избранной лирики Николая Гумилева (1993) и увесистый том Иосифа Бродского (1994).
Уже первая книга Ламбовского, «Вестник» (1986), сделала его мэтром для молодых болгарских стихотворцев. Следующая, «Алый декаданс» (1991), подтвердила это звание. И здесь мы встречаемся с замечательным парадоксом: генерация молодых, ориентированная на стилистику второго сборника, вступила в непримиримую конфронтацию с верными «учениками» Ламбовского, опирающимися в своем творчестве на первую книгу мэтра. А Бойко пошел дальше. Концептуальный сборник «Эдварда» (1992) выстроен как стихотворный отклик на гамсуновского «Пана», а многие рецензенты его последней книги стихов «Критика поэзии» (1995) подчеркивают ее необычность для национальной поэтической традиции.
Бойко вообще человек уникальный. Занимая вполне солидные посты в болгарской писательской иерархии, он является организатором и главным действующим лицом авангардных перформансов «Пятница 13»; обладая устойчивой репутацией интеллектуального автора, пользуется любовью довольно широкой и разнообразной аудитории. Я не раз сталкивался с тем, что стихи Ламбовского декламировались наизусть совершенно различными и по темпераменту, и по литературным пристрастиям людьми. И наконец, Бойко — человек удивительного такта, обаяния и душевной щедрости… Лично для меня последнее перевешивает все сказанное выше. Об остальном — судить читателю.
ПЕРО
Я жил у святого: семь лет в слепоте и смирении.
Носил ему воду, неструганый пол подметал,
шел следом как тень. А в ночные бессонные бдения
блаженную жизнь его в памяти перебирал.В скупых словесах я пытался найти многоумие —
бальзам для души моей сгорбленной. Но отчего
прилежность мою небеса обратили в безумие
и я, все постигнув, не смог сохранить ничего?Тогда я ушел, как властитель, низвергнутый нищими.
Спустился в поля и отверг человечий закон.
И песенный край, где прошел я, зацвел пепелищами,
и тем, кто любил, я не радость оставил, а стон.И снова душа моя горбилась, гнулась… Но каждая
душа — лишь пружина, что, сжав до упора витки,
способна разжаться. И вдруг я прозрел, нераскаянный,
что это мой крест: рассказать себя людям таким.Как капля несет океана дыхание горькое,
так каждый несет драгоценный сосуд Божества…
И вновь я прозрел, чтоб устами моими глаголали
святые, и грешники, и бессловесная тварь.И я возвратился. Я в келью прокрался на цыпочках,
могилу учителя переступив, как порог.
Поставив чернила на стол и пергамент очистивши —
я перекрестил их. И взял в свою руку перо.ГОЛОД
На рассвете они выползали — обросшие волосом
и горбатые. Словно жуки, сжались в кучку и немо
в небеса проскулили, сверкая оскалами волчьими;
и пошли обезьяньей походкой по рыхлому снегу.Шли с камнями, с дубинами. Ужас и голод дурманящий
из-под мощных надбровий в глазницах сверкал суеверно.
А над их головами, взамен облаков одомашненных,
ощетинилась серая шерсть незнакомого зверя.А над их головами лениво струился бездонного
ледяного дыхания белый отвесный поток.
Кто-то сытый, огромный, свирепый в своей отчужденности
их вжимал, как лишайники, в землю холодной пятой.Целый день бесполезно брели, пятернями корявыми
вырывали коренья, жевали жуков и червей.
Так велик был их голод, не ведавший голода равного,
что один распрямился и поднял лицо свое вверх.Как пружина из темных лучей, перед льдистою бездной
настороженно замерли, строго и смутно страшась…
И смотрел сквозь прорехи в разодранной шкуре небесной
космос — их терпеливый отец — мириадами глаз.БАСНЯ ДЕЛЬФИЙСКИХ ОРАКУЛОВ
В тот день, когда
невзрачный раб Эзоп
болтал свои бессмысленные притчи
на площади перед народом, —
мы, чуть усмехнувшись, удалились.В тот день, когда
нахальный раб Эзоп
посмел нас обличать, забыв приличья, —
мы, чуть удивившись, удалились.В тот день, когда
был нами умерщвлен
богопротивный раб Эзоп, — людишки
покинули нашхрам…
СВОБОДА
Король крикнул своим вассалам:
— Слушайте: абсурд
моего абсурда —
не мой абсурд!
Мы люди, а значит —
зверье законопослушное…
Повелеваю: привольно
резвитесь в лесу!Но шут —
в наряде летучей мыши —
со смехом взлетел с дворцовой крыши!ПИСЬМО С АРАУКАРИЕЙ
Здравствуй.
Пишу, зацепившись за слово араукария…
Не ведая даже, в каком оно словаре
произрастает, я целый день проговариваю
рефреном в буксующей памяти.
Назойливый бред.
Мысль о тебе без тебя, споря сама с собою,
все-таки задремала, змеей свернувшись в кольцо.
Я ни о чем не забыл — просто, смирившись с судьбою,
запер в разрозненном прошлом. Ключ зарыл под крыльцом,
по возможности глубже.
О чём то бишь? — существую
благостно и невесомо — как невесомо перо,
по непонятной причуде попавшее в струи
суховея, покинув свой птичий народ.
Спасибо за месяц с тобой, когда я был гениален!
Жаль, невозможен для любящих необратимый подъем.
Ежели жизнь — полет по восходящей спирали,
то, спускаясь по нисходящей, мы, может быть, что-то поймем.
Кажется, все. Вообще все хорошо. В последнее
время тянет пофилософствовать…
Счастья тебе! Пока!
P.S. Все-таки надо глянуть в энциклопедии,
как там араукария…
И каково ей… Как?* * *
Страна моя поспешает вприпрыжку, стараясь не опоздать,
как ученик, по стеченью стечений в новую школу попавший.
Страна моя все поспешает вприпрыжку, все торопится стать
отличником. Это грустно и, в сущности, безнадежно.Страна моя — грустный ребенок, построивший замок из
рылоподобных формочек для крем-карамели.
Жутко в кошмарном замке, но сладок этот каприз.
Наивность его и жестокость его беспредельны.ТАК
Так, по-индейски оседлав бизона,
свобода настаёт — энигматична,
как зороастрийское преданье, но
проста, как светлый нож в руке цыгана.
И старики по воинской привычке
берут под козырек, пока она,
смеясь, плюет в их тюрю и в упор
не замечает их самоубийств.Так или иначе, деревья и дома,
трамваи, свиньи, воробьи, телеги,
поля и люди — головы ломают,
пытаясь стать Америкой второй.
Но матери с коровьими глазами
молчат — словно индийские коровы
пред засухой, — все чаще, Боже мой,
не смея в мир детей своих позвать.Вот пацанье в поношенных кроссовках
пред флиппером чудовищным, и надо
тайком пощупать бицепсы Арнольда
Шварценеггера, насущнее фасоль,
не верит в Кашпировского Калитко,
и быть влюбленным жутко интересно
WAR IN THE GULF поверь в любовь I love
тебя МАДОННА я ее имел
хреново жить без башлей у меня
кольцо с кастетом поживем увидим.ЕЩЕ ОДНА РЮМКА
Подобно тигру солнечный прыжок
свершает красный стул в моих глазах.
Бульвар же зелен и вполне пристоен.Бульвар же зелен и вполне пристоен.
О чём поведать: если б я взлетел
над пролитыми рюмками, над кротким
официантом, прячущим досаду,
над хрупенькими спинками машин —
то я бы от души повеселился.Да, я бы от души повеселился.
А после шмякнулся на мостовую,
как помидор, подброшенный мальчишкой,
ведь каждый, каждый падает — и это
болезненно, но это по-людски.ОГОНЬ ДЛЯ САЛАМАНДРЫ
Ты, ящер убогий, ты, гад черно-желтый, — на кой
смешная легенда, что ты не сгораешь в огне?
Осклизлая норка. Не жизнь, а убогий покой.
Твой путь между трав щелочных омерзителен мне.Враг голых улиток, червей пожиратель — застыл,
как падаль одеревенев… Лишь постыдная дрожь,
лишь страх примитивные нервы твои опалил.
Я пну — отлетишь. Наступлю на тебя — ты умрешь.Кладу тебя прутиком на спину… Тайну твою —
смешное бессмертие — может, хоть так разгляжу…
Беспомощный монстр… Пресмыкающееся… Плюю
на кожу твою ядовитую. И ухожу.И я ухожу, а неловкая вера моя,
слегка приподнявшись, ползет, пресмыкается, плещет
в опавшей листве черно-желтыми лапками. Я —
огромный и сильный — шагаю к реке обмелевшей.Я царь! Даже жабы попрятались, даже река
притихла. И, пав на колени, внимают мне камни.
Я царь, но, поскольку у подданных нет языка,
я сам себе под нос шепчу соразмерно с шагами:— Моя саламандра, мое вдохновенье, я жрец
Твой! Господь мой, мой символ, мой призрак и сущность!
Сказавший, что ты не горишь, — есть мошенник и лжец.
Поверивший — дьявольский выкормыш, гибель несущий.Но тьма наступает, как новая эра. Моя
рука черно-желтая чиркает спичкой… Посмейте
задаться вопросом: так кто я? Зачем мне стоять
в скрещении суши и пламени, влаги и смерти?