(Перевод с немецкого и вступительная статья Ольги Денисовой-Барской. Предисловие Льва Рубинштейна)
ТОМАС КЛИНГ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 1996
Перевод Ольга Денисова-Барская
ТОМАС КЛИНГ
Стихи
Предисловие Л.Рубинштейна
Перевод с немецкого и вступительная статья Ольги Денисовой-Барской
С Томасом Клингом я встречался эпизодически, хотя знаком довольно давно. Мы встретились в 1989 году в Эссене, где был устроен русско-немецкий поэтический фестиваль под названием «Hier und dort» («Тут и там»). Потом, уже в 90-м году, фестиваль в соответствии со своим названием повторился в Москве и в Ленинграде. Мотивы этого, кажется, первого путешествия в Россию звучат в его «Петербургском вешании» и в «Русских дайджестах». В одном из них мелькает и мое имя, хотя, слава Богу, описываемого эпизода с моим пассивным участием я не припомню.
Встречались мы и позже. Один раз даже случайно на улице Мюнстера.
Что за поэт Томас Клинг, я могу лишь догадываться. Что можно понять, не зная нынешнего немецкого культурного контекста, не имея сколько-нибудь внятных критериев подхода к современному поэтическому тексту. На интуицию, что ли, полагаться? Тем не менее Клинг всякий раз убеждал меня в чем-то способами, так сказать, экстратекстуальными. В его манере двигаться, говорить, читать стихи, вскакивать со стула, в манере, которую в двух словах можно определить как соблюдение равновесия между сдержанностью и порывистостью, бесспорно угадывается человек, знающий, что такое форма, что такое стиль. Короче говоря — артист.
О стихотворениях, приведенных здесь, скажу только, что они мне нравятся. Хотя и в этом случае, какой-то процент впечатления обеспечен искусством переводчика.
Ольга Денисова не только переводчик, но и оригинальный (действительно оригинальный) поэт. Вместе со своим мужем Виленом Барским (тоже интересным поэтом) они живут в городе Дортмунде, в Рурской области. Переехали в Германию из Киева, уже довольно давно, в середине 70-х. Живут они в своем маленьком Дортмунде, как мне кажется, довольно грустно, как, впрочем, и большинство эмигрантов артистических профессий, лишенных профессиональной среды. С эмиграцией, насколько я знаю, связаны мало. Единственным общим нашим знакомым русским литератором оказался Игорь Померанцев.
Статья Ольги Денисовой, предваряющая подборку стихотворений Клинга, — это и комментарий к переводу, и ее концепция переводческого искусства вообще.
Я думаю, что именно так, в блоке с концептуальной статьей, хотя бы приблизительно вводящей в контекст, и могут и должны публиковаться стихотворные сочинения современных иноязычных авторов. Только таким образом появляется шанс по крайней мере прикоснуться к основаниям чужой поэтической речи. А без этих оснований, без приблизительных хотя бы ориентиров речь эта обреченно превращается в пустой звук, в глоссолалию.
Лев Рубинштейн
СЛУЧАЙ КЛИНГА
Начну с трюизма: поэзию, укорененную в стихии одного языка, невозможно перевести на другой язык.
Однако ощущение именно этой невозможности создает необходимый градус творческого напряжения, благодаря чему перевод становится все-таки возможным. Это — самое общее, что можно сказать.
Далее. Нужно почувствовать интонационный строй автора, основной нерв его поэзии и данного переводимого стихотворения. Нужно также постичь образную систему поэта и все его ходы, тропы, приемы. Что все это усвоить необходимо для перевода — само собой разумеется.
И все же, конкретно, — как этот конгломерат энных признаков и свойств перевести, «пере-везти», в сферу русского языка, русской поэзии? Чтобы в результате получилось стихотворение, созданье столь же суверенное в русской версии, как и его немецкий оригинал. В случае перевода поэзии Томаса Клинга мне хочется говорить о стихотворении как о живом организме. Может быть, растении, дереве, имеющем ствол, ветви, корни. Пусть, однако, в воображении читателя не возникает некий статичный благостный образ — нет, это дерево, ветви которого режут, корежат друг друга, плавятся, трещат, скрежещут. Внутренний ветер, ветер тревоги и ярости, сотрясает эти ветви, этот ствол. Затишье возможно лишь временное.
И все же, конкретно, — как перевести «немецкое дерево» на «русское»? ветви — на ветви? ствол — на ствол? Вот так — двигаться в работе по видимой плоти стиха, переводя образ на образ, строку на строку? — не получится, результат будет плачевный: мертворожденный «продукт». Моя задача — не умертвить дерево.
Может быть, обратиться вначале к корням? Но что, собственно, имеется в виду? Конечно же, я сознаю, что деление на ветви, ствол, корни — условно, приблизительно, схематично. Я им пользуюсь, пока оно мне помогает; если же оно становится помехой в работе, я его отбрасываю. Единственное, за что я держусь, что для меня важно при переводе, — это ощущение каждого стихотворения как единого и живого целого. Но надо понять, какие истоки, какие элементы (разнородные и разновременные) сплавлены в поэзии Клинга, на какой клавиатуре он играет. Я не собираюсь тут перечислять всё. Но вот наиболее явственное: это творчески переработанные и переосмысленные элементы русского футуризма (в частности, «зауми») и русского же киноавангарда, немецкого дадаизма и экспрессионизма, это глоссолалия Джеймса Джойса и Арно Шмидта, эксперименты со словом у Эзры Паунда, мандельштамовский принцип цитатности, это современные жаргоны — научный, бюрократический, производственный, уличный. Но главный для Клинга источник, откуда он черпает, главный инструмент, на котором он играет, который им играет, — стихия самого немецкого языка, то, как эта стихия живет в творческой лаборатории поэта. (Вопрос: как перевести стихию на стихию?) Я говорю об истоках, о сознательно избранных влияниях, но где же сам Клинг? в чем его «новый трепет», новое видение, делающее поэзию сейсмографом времени? Может быть, движение этого текста, который я пишу, приведет меня в нужный момент к моему ответу на этот вопрос. Я ведь не занимаюсь сейчас поэтологическими штудиями, которые пишутся, как правило, «снаружи», с исследовательской дистанции. Мое дело другое: перевод. Мое дело: проникнуть внутрь, в раскаленное ядро. Мое дело: постичь — на чувственном интуитивном уровне — то новое, что он производит с языком, с жизнью, со мной, когда я его читаю. И пытаться это сейчас описать, доложить читателю. Я пишу о своем восприятии Клинга, о своей работе — о трудностях перевода языка на язык. То, что пишет сам Клинг о сути поэзии, убеждает меня, что я на верном пути: «Мы имеем дело с трудностями перевода, перевода действительности, реалий; реалий истории, культуры, современности. Реалий живых и мертвых языков. Нырять туда, проникать во все наличные языковые пространства»…
Вернемся к видимому, слышимому слою стихотворений Клинга. Сплав: звучащая поверхность слова, аллитерации, взрывы согласных, их нарочитое удвоение, утроение, пропуски гласных, разорванный и эллиптичный синтаксис, разъятая морфология, неологизмы, резко очерченные образы, канцеляриты, команды, репортажные штампы, голоса улицы, речения пошляков. Агрессивная словесная масса. Атака. Агрессия текста, направленная на текст, на самого поэта, на нас, читающих, слушающих. Но также, неожиданно: нежнейший и исступленный, целомудренно-эротичный монтажный врез — метафора любовного акта.
В случае Клинга, чтобы перевести немецкое стихотворение в русское, надо спуститься глубже видимого словесного слоя, наглядных приемов и образов, угадываемых реалий — спуститься в ту трудноопределимую область, клубящуюся магму, которую назовем энергетической первоосновой стихотворения, в ту его глубину, где энергетика, смыслы и образы еще не оформлены, не проявлены, пред-существуют. Там нужно получить энергетический заряд, оттуда черпать, выращивая свое, русское «дерево», «русское стихотворение Клинга», — не выпуская в то же время из виду всю (в целом и в частностях) поэтическую систему оригинала, весь арсенал средств автора.
При этом многое может и неизбежно должно измениться. Одни русские «ветви» (образы, слова, синтаксические и морфологические фигуры) будут пересекаться (совпадать) с немецкими, а другие — не будут. Могут измениться количество и длина строк, местоположение кавычек и скобок. И прочая, и прочая. Это уже «кухня» переводчика. Еще о «кухне». Русской речи не свойственно выпадение гласных, в немецком — это слышится часто (но письменно не фиксируется). Клинг усиливает эту особенность, фиксируя выпадения гласных на письме; у него это тотальный прием, так живет у него немецкий язык. Я, следуя мелосу русского языка, не могу себе позволить использовать такой же прием (не впадая в карикатуру). Значит, надо компенсировать потерю экспрессии применением других средств, соответствующих поэтике автора. К примеру, усиливая экспрессию конца строки, переноса слов, членения строк. Ну и так далее. Опять же — «кухня». Или, скажем, «огород».
Стихотворение, которое нужно таким вот образом вырастить, должно быть русским и все же, отдаленно, немецким. Должно нести печать своего двойного происхождения. Оно должно быть русским, но — по-новому. Таким, какого до него еще не было. В этом, собственно, смысл перевода иноязычной поэзии. Сообщить нашей поэзии об иных, новых возможностях видения мира, новых способах работы в языке. Это цель. Чтобы попасть в нее, в случае Клинга для меня главным было — сохранить и передать — перевести — Дух, нерв, энергетику. Но это цель уже моя. Она помещается (в идеале) рядом со стихотворением Клинга, но не совпадает с ним, не может, не должна совпасть, она в другом измерении — в измерении русского языка.
(Вставка: на ходовом международном постструктуралистском жаргоне: «Можно излагаемый здесь подход к переводу трактовать как деконструкцию и в соответствующем дискурсе описать процесс перекодирования одних языковых структур в другие. Дополнительно можно предложить рассмотрение садо-мазохистских аспектов того же процесса». Можно и так. Всё можно. И даже вполне интересно. Но я, для своей цели, предпочитаю иметь дело не с холодными рациональными «операциями», а с горячей органикой, с вибрирующими энергиями.)
Энергетика. Вот ключ к случаю Клинга. Для меня. Но ведь это со мною случилось — его переводить.
Поэт Клинг — уловитель и усилитель энергий. В этом его «новый трепет», обжигающая весть. Энергии он улавливает — да, «в языковых пространствах», но также и в тех случаях, что еще не стали языком. В атмосферных, геологических, топографических. В том, что «не-сказуемо». (Но попробуем все же сказать.) В структурах коммуникаций, инфра-, теле- и прочих, всех этих труб, проводов, экранов, линий связи, ячеек и сот цивилизации. (И скажем еще.) В сплетеньях ветвей, в шуме крови, в движенье руки, в выраженье лица. В приливах и отливах человеческих масс, в коловращеньях политики, во взывающем молчании миллионов погибших, убитых. Он имеет дело с тем, с чем всегда имела дело поэзия, — с жизнью. Но жизнь неповторима, ибо она происходит сегодня. И он пишет о ней сегодня, своим — небывалым — способом. (Авангард? Да. Но — новый! «Повторение авангарда» — это нонсенс, протухшее мясо, трупный запах. Всякий ли в России, называющий себя «авангардистом», это понимает? Авангард — это то, что сегодня и завтра, а не то, что было вчера, в начале века.) Клинг воистину живет в наше время, нашим временем (может быть, завтрашним — нам не известно) — он его пропускает через себя, усиливая, сгущая, превращая энергии в язык поэзии. Поэзия как перекодировка энергий.
Но он также живет и против времени, яростью языковой работы сопротивляясь тому, что можно назвать (как на Западе, так и на Востоке, хотя и в разных формах) тотальным манипулированием словом. Он тот, кто верит в сокровенную магию Слова ради самого Слова. Одержимый алхимик слов, грамматических форм, «лексических консервов». Поэтому он их и разрушает — из страсти, из императива (модус действия) любви. Чтобы заново их сотворить. Клинг — рискует (я — тоже).
Я имею дело даже не с «деревом», а с герметическим лесом, с непроходимой, колючей словесной чащей. Она не пропускает меня внутрь, сопротивляется простому пониманию. Можно различить, распознать отдельные ветки, образы, смыслы, слова. Остальное запутано, переплетено, темно. Слои этой чащи, которые нужно отважиться пройти, чтобы их понять, которые ранят. Понимание — через глубину ран, через жжение ран, разгорающееся, освещающее слой за слоем. Слои — варианты уясняющегося понимания, варианты перевода. Под конец все становится ясным — в последнем варианте. Может быть, слишком ясным? Может быть, я попала не туда? Ну конечно, в другую цель! В другое измерение.
Дортмунд, ФРГ, 1995.
Из книги «усилитель вкуса»
Петербургское вешание
Дитеру Хиссереру
при свете, в слепящей пустоте,
повешены! всеобщая охота на
и всех святых, ноябрьско-терпкой крови сбор (читай: со-
бор), смятенье в зимнем (смена префик-
сов) дворце, но-град оставлен, и впридачу градус
свеченья невской пелены лучей; изрублена икона: на
даниила меньче стало: одним хармсом меньче (ну так што ж:
кириллицей врубить ПО ГОЛОВАМ ОСАДА ЧЕРН
ЫХ СМЕРДОВ/и НА ГПУ РАВНЕНЬЕ, также и проччие
равные, проччие смертные (..); и до сих пор О ВЕЛЕМИРЕ
НЕТ И РЕЧИ, а в те поры неотвратимый эйзенштейн
по царской лестнице обвалом грохотал и камень
стражельвов проснувшийся за разом раз прокручивал
а глас
НОСТЬ МЕЖДУ ПРОЧИМ ЗНАЧИТ «МОНТАЖНЫЙ СТОЛ»
Из журнала «Шрайбхефт»
Русский дайджест 1
эскалатор-в-россию
распавшись машина махина час-
тями торчит, четко видно и слышно
аэропорт ленинградский посадочная поло-
са, спуск в-паденье-в-россию и
ухвкакомтемпе.
1
воспоминания под бывшим флагом; это
так давно и глубоко, вам надо бы себя
подать картинно, как в картинке, к приме-
ру сверху «с-птичьего-помёта», пардон с
полёта, иль хоть собачьего или такой взъ-
ерошенной котяры ресторанной, ментЫментЫментЫ.
итак, вооруженный глазом
и сверх того орудьем зрячим нацелясь на
стремительные-вниз-ступени эскалатора МЕТРО
ПОЛИС ТАК ДОЛГО ОСТРИЁМ В МОНОКЛЬ, пропылены
и «как-селёдки» схожи эти лица в метро, и все они
хотят попасть куда-то, все.
2
таксистов крутой оборот, уч-
уяв ПАУЧЬЁ, конечно же, валюту
при том что связь, прямая связь прерв-
алась, и вот игра в рулетку Я ЗДЕСЬ
ТУРИСТ «разжиться б марками почтовыми», русс-
ляндия, последняя ты зона, барахол-
ка, я был сплошною болью-, раной-
глаз, как от атаки
сапёрными лопатками; шпицрутенов-сквозь-строй-про-
ход, а ведь задумано по-прусски «ровным шагом». ночью
шварценеггер ступает жёстко сквозь гостиничный
теле-угар.
3
ну так, сапёрными лопатками атака; послушаем-ка что
«санкт-петербургские-дебаты» произносят и
опять прервалась связь поскольку функцио
онирующий кельнер выполняя свой наряд
на чай, и снова перерыв, калинин-
град (он скоро будет кант) как раз сейчас
из-за двенадцати от дифтерии умерших закры
ли для. в сию минуту бодо хелл снима
ет русским панорамным объективом
нас, на корточках сидящих пред
4
могилой хлебникова.
Русский дайджест 2
скорёжены накочерыжась, участ
ники войны на «уличном-как-га-
варитца-снимке»; и мы зелёными бакс
ами да носами, оскорб-
ленно-скривлёнными, у-частвуем
чувствилища наморщив, у
йих на кителях колодки етажами, а
йиххнее герой-советского-союза рас-
кочеврыжено уже вконец. как им
прикажете (под-снимком-подпись-чуждое)
как им, при том что гладиолусов гора
такая над сталина могилой, прикажете
вот это понимать: раскачивание моло-
коссосов-кришнаитов у ленинградской теат-
ральной кассы? давиловку у врат в
ланком (открытье магазина), кото
рую (толпу) привратники окоро
тить пытаются? строка под снимком, всё
чужое, хлещущий напор. удары
взглядов, глаз порезы. и тут другие:
беспомощные бесконечно; армада нищая у врат
церквей наполненных уж до упора, там внутри
святые спасители святые раны под зацелован-
ным-до-слепоты стеклом, и это тоже (с фе-
ллиниевскими типажами) очередь; молитвы
волнами сквозь фимиам пост-
сталинистский, голою рукой огарки
восковые старуха гасит, пропалывая в ле-
вую сбирает руку, и снова лес свечей горит
и отгорает.
Второе петербургское вешание
когтят хотяще, закогтят когтяще, хо
тением когтей. а нам расшифровать хотеть
прибора остриё, аэрофлотский войс
рекордер; вишен косточки, черне
ющие текстозёрна: ПУШКИН РУХНУЛ И
СНОВА ЖИВЁТ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ когтение когтей,
а императорская-академия-ис-кусств
(назад прокрутим) реконструирует
последние минуты (плёнку-время), под-
слушала последний сердца удар, и «правда? это
русская рулетка?» так и дураку понятно, осс-
собенно когда притом сервиз супрематистский
обвально бацнулся, ну ззд-
охнуть можно,
текстокортеж из чёрных лимузинов перекк
рывает кадр, россия напоказ, музейная подсветка:
дерьмовый выводок (туристов) просочился в похабней-
ший мадам-тюссо спецхран, а там сырокопчёный экс
понат в гробу хрустальном вместо крали, как
изрёк пиит: там свет еще горит. и хвв-
ватит.
когтят царрапая. когтящее железо. городов ночных
сачком прошаривая чад, на резкость наведём, отельный
бар, до дыр проблёванный по-(с)фински («и непременно
доллары купюрой мелкой»), на что бы это, между-
народный разговор, тебе там слышно
меня, «тут шлюхи люкс, но все при деле, ухх
будет баня». в московском кабаке, в подвале у так-
систов как раз сейчас афгана ветераны рас
квашивают морду рубинштейну лёве, попёр мудак
не в тот кабак. такие вот дела. набор конструкторский
авроры в кадре, проходят строем новобранцы МУЗЕЙ НАРО-
ДОВ СССР:
переведём дыхание, в тени бурята
тунгус приветствует эвенка оттенком тени, ды-
шащая сквозь стекло витрины тяжесть змеекожи,
прошитой красно-буро швами плюс 32 кило
железных амулетов, как будто невский вносят на спине
проспект, поверить ли зрачкам? маячит справа
нечто! пятно какое-то качается на невском, громо-
здко-чёрно-жёлтое. подходишь ближе, кажет остро
(когтящие кромсая) острия когтей,
раз-(па)рывающий с треском воздух,
сиамски-двухголовый, что за
жуткий тотем у входа прямо в метро-
политен: царрапающе чёрно-жёлтый
царский стяг.
Июнь 1991