(Вступление Евгени Витковского)
"Иностранная литература" N8. Сергей Петров.
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 1996
Сергей Петров
Из шведской поэзии
Петровское чудо
…и глаза твои будут видеть учителей твоих;
И уши твои будут слышать слово, говорящее позади тебя:
«вот путь, идите по нему»…
Книга Пророка Исаии, 30, 20, 21
Чудо, собственно, не было петровским. Чудо носило фамилию Петров, звалось Сергей Владимирович, чудо это удостаивало меня своей дружбы и переписки с начала 70-х годов чуть ли не до самой своей смерти в 1988 году. В начале 80-х чудо побывало у меня дома, в Москве. Петров читал стихи — полных два отделения, магнитофонная запись второго отделения цела до сих пор и уже оказала неоценимые услуги, о которых речь ниже.
О том, что Сергей Владимирович Петров родился в 1911 году в Казани, в 30-50-е годы отбывал «срока» (добрых двадцать лет), позже поселился в Новгороде и жил, в основном, в Ленинграде, написано уже не единожды. Мне выпала особая удача: добровольно определив себя Петрову в ученики (о чем тот, видимо, так никогда и не узнал), я оказался в положении человека, у которого кое-что осталось от него — письма. Если живешь с человеком в одном городе, общение уходит в воздух: поговорили, разошлись. Петров жил в Новгороде и Ленинграде, я — в Москве, к тому же я работал то в одном, то в другом издательстве, мог раздобыть ему какие-никакие литературные заказы, вот и образовалось у меня два-три десятка писем. По большей части содержание их касалось возможных изданий Рильке, ибо «Часослов» Петров считал своим «делом жизни» (к слову сказать: по сей день изданы жалкие отрывки). Тогда еще и не маячила возможность издать главные работы Петрова, прежде всего — великого шведа XVIII века Карла Микаэля Бельмана. Даже в БВЛ были тома европейской поэзии Возрождения, XVII, XIX и XX веков, а XVIII по неясным причинам оказался пропущен, Бельман же, с которым Петров не расставалс в сибирской ссылке, копился «для будущих поколений». Сейчас книга Бельмана «Послания, песни и завещания Фредмана в переводах С.В. Петрова», вышедшая в Санкт-Петербурге в 1995 году, уже распродана, а тогда в письме от 21 февраля 1973 года Петров писал мне:
«…я напереводил Бельмана. Это чертова трудность! У Бельмана есть строфы по 15, 20 и даже по 23 стиха. Причем стихи с разным числом стоп, разного размера и с причудливым чередованием рифм. Но в каждой строфе они повторяются с совершенной близостью. По строфике Бельман, по-видимому, самый трудный поэт в мире. Но на этот раз он пошел у меня необычайно быстро. Настолько быстро, что я сам был готов не верить этой яви и думал, что меня околдовали».
Швеция и шведская поэзия для полиглота Петрова были едва ли не главной любовью. Он, виртуоз русского стиха, часто писал стихи по-шведски. В письме от 29 ноября 1973 года нахожу такие строки:
«Летом я писал больше шведские стихи, нежели русские, и получал от шведских гораздо большее удовольствие».
Для русской поэзии Петров разработал отдельный, «многоголосый» жанр, который назвал «фуга». Одну такую «фугу» еще при жизни Петрова напечатал «Новый мир» («Рерих»), но других я в печати не видал. Я слышал с голоса Петрова их десятки и читал еще больше — он записывал их чернилами разного цвета, и ощущение возникало если не многоголосое, то уж точно — многоцветное. Но и к этой своей ипостаси Петров, слегка бравируя, относился с небрежением — он отдавал предпочтение Швеции; цитирую письмо от 6 октября 1973 года:
«Но ничем я так не горжусь и не хвастаюсь, как своими шведскими стихами. Судите сами: филологическая шведка (природная!) очень хвалила их и не находила никаких ошибок. Русские-то стихи писать, даже фугу, — тьфу, плевое дело! А вот поди-кась, напиши по-шведски, да с щегольскими рифмами, да со сложной строфикой!»
Дальше Петров приводит образчик своего шведского творчества и тут же переводит его стихами на общий наш с ним немецкий. Иной раз предлагал прислать и варианты на… исландском. Кстати, часть писем — особенно когда дело шло об издательских делах гонорарного свойства (при малейшем гонораре Петрову норовили не выдать пенсию) — он писал мне по-немецки. Притом — готическим шрифтом. Он и по-русски некоторые письма писал полууставом. Так ему хотелось — он сам генерировал эпоху, а какое там на дворе столетие — плевать хотел. И на субъективность своего переводческого подхода к оригиналам покушаться не разрешал. Вот — из недатированного письма (видимо, середина 1974 года):
«Вчера один редактор сказал мне по поводу Эдгара По, что я перевожу очень субъективно. Как будто Пастернак или Тютчев переводили объективно! Я забрал свои переводы».
Переводы его, впрочем, печатали, хотя с трудом, норовили засадить за редактирование какой-нибудь «Норвежской новеллы», которую он тихо ненавидел: «норвежцы — рассказчики никудышные» (в уже цитированном письме от 21 февраля 1973 года).
Работая редактором в «Молодой гвардии», я поинтересовалс у Петрова — кого из скандинавских поэтов XX века стоило бы издать маленькими, но отдельными книгами, 1-2 печатных листа. Воспоследовал подробный ответ в письме от 19 марта 1973 года:
«Что же касается издания скандинавских поэтов XX века в виде изборников, то я, право, затрудняюсь сказать что-либо твердое и определенное. И вот почему:
Датчане и норвежцы — поэты вообще плохие; исландцы, даже современные, продолжают во главу угла ставить форму стиха и даже в скверлибрах (так! — Е.В.) не отказываются от тройной аллитерации; а мыслей и чувства в исландских стихах — с гулькин нос. […]
Но истинные поэты среди скандинавов — это шведы. И в XX веке у них есть первоклассные: Нильс Ферлин, Яльмар Гульберг, Эдит Сёдергран (финская шведка) и др. Н. Ферлин считается самым крупным шведским поэтом XX века. Но он мрачен и ироничен, как пес. Одно слово — пессимист! […] У меня есть строк 200 из Ферлина. Их читали на вечере его памяти в Москве, и мне сообщили, что бывшие на вечере сотрудники шведского посольства очень хвалили мои переводы, говоря, что в них правильно передан дух и стиль Ферлина».
Однако не так все было хорошо: хвалить-то хвалили, а печатать — не очень. В следующем по времени (недатированном) письме Петров пишет почти с яростью:
«В скандинавском номере «Звезды» у меня должны были идти переводы из Ферлина, крупнейшего шведского поэта XX века, но главный редактор ездил в Скандинавию, и там ему насовали всяческого говна. Меня срочно попросили перевести двух норвежских поэтов, что я и сделал: за полтора часа 66 строк «стихотворных». Такую скверлибристику переводить совсем не цирк».
Но и не так все было плохо: в антологии «Современна шведская поэзия» (М., «Прогресс», 1979) семь переводов из Ферлина у Петрова все-таки напечатали. Яльмар Гульберг был вообще весь в его переводе, появились там же шесть стихотворений Бу Бергмана. Но это были крохи по сравнению со сделанным — в месяц Петров переводил или писал своих оригинальных 100-150 страниц стихов и прозы, — так что если когда-нибудь и состоится собрание его сочинений, то на первый раз это будут 4-5 томов. Хотя для «петровского наследия», петровского чуда — это очень мало.
А пока что чудо с трудом пробивало лед равнодушия. Как радовался Петров в 1974 году (даты на письме нет), когда…
«…не помню, писал ли я Вам, что свои собственные стихи я напечатал в эфире. Таллинское радио передало в Швецию мои шведские стихи, причем я узнал об этом постфактум. Я по-русски напечататься чести не удостаиваюсь».
В 1982 году вместе с женой, Александрой Александровной, Петров приехал в Москву и попросил устроить ему творческий вечер. Время года было теплое, предложить я ему мог только собственную квартиру, благо живу в центре. Народу набилось битком, слава Богу, хоть на втором отделении я догадался включить магнитофон. Петров читал то свои стихи, то Готье, то снова свое, то исландцев XIX века, то снова свое. Пленка каким-то чудом уцелела.
…Как же пригодилась мне эта пленка, когда летом 1993 года я оказался научным редактором антологии Евгения Евтушенко «Строфы века». О Петрове-поэте составитель никогда не слышал, а рукописных текстов у меня не было — Петров забрал всю папку: «править». Тогда я пошел на отчаянный шаг: расшифровал пленку и перевел стихи в машинопись. Евтушенко долго считал эти стихи моим розыгрышем, и лишь многократные уверения, что если б я такие стихи писать умел, то ничем бы другим (и редактурой в том числе) не занимался, побудили составителя включить в антологию подборку Петрова — немалую, хотя, боюсь, не идеальную текстологически: знаки препинания расставлены на слух. Наиболее проницательные из рецензентов — Ст. Рассадин, к примеру, — подборку Петрова оценили. А нынче уж и книга распродана, несмотря на ломовую цену в 150 российских тысяч.
Учиться можно было у стихов Сергея Петрова, у его переводов, лучше всего — у него самого. Учиться не разбалтывать рифму, а углублять ее внутрь строки на несколько слогов, пользоватьс архаизмами не только в поэзии, но и в живой речи — там, где нет современных аналогий, называть «стихом» только стихотворную строку, а не стихотворение в целом, учить прежде всего (и всю жизнь) русский язык и лишь во вторую очередь — иностранные. Любить Бельмана, которого далеко не все могут прочесть в оригинале. Любить Швецию, о которой у нас знают так немного.
В этом номере «Иностранная литература» публикует некоторые ранее не печатавшиеся переводы Сергея Петрова из шведской поэзии, любезно предоставленные вдовой поэта — Александрой Александровной Петровой.
Евгений ВИТКОВСКИЙ
Эсайас Тегнер
(1782-1846)
Память и надежда
Память да надежду хвалит свет,
Только в них обеих толку мало:
Ведь того, на что надеюсь, нет,
То, что вспоминаю, миновало.
Наилучший совет
Можно многим поступаться,
Только сам спасай свою судьбу.
Как постелешь, так тебе и спаться
Будет даже и в гробу.
Густав Фрединг
(1860-1911)
Новогодний голос
Кругом заботы —
Хоть плюй на все ты!
И что ни год, то не счесть невзгод.
Хлеба сгорели,
Луга сопрели,
Пустеет закром, тощает скот,
Но не кручинься, дружок любезный!
Все обойдется, дай срок, постой!
Не нынче — завтра, не нынче — завтра,
Не нынче — завтра, дружочек мой!
Изба сгорела.
Ох, плохо дело!
Ищи-ка счастья в лесу с утра!
Нужда нас гложет.
Кто нам поможет,
Коль ни кола нет и ни двора?
Плевать на голод, дружок любезный!
Обзаведемся, дай срок, постой!
Не нынче — завтра, не нынче — завтра,
Не нынче — завтра, дружочек мой!
Бу Бергман
(1869-1967)
Ночные крылья
Черная птица летит напролом,
сама вольна в своей доле,
и ветер страха свистит под крылом
один на пустынной воле.Нет ей ни крова, ни уголка,
тоска моя неутолима.
Вдоль огненных окон твоих тоска
прошумит, как тень, да и мимо.В бледном месячном свете ты со лба
смахнешь мечту бледнее света.
Не находит места моя судьба.
Твой дом огромный стоит без ответа.Это туч суета у темной реки —
прочь убегают, шальные.
Мы дети тревоги и тоски,
мы свистящие крылья ночные.
Adagio
Ветер над водой летает,
по воде порхает дрожь.
За прозрачным перелеском
отливает блеском
желтым рожь.Лишь тебя и не хватает.
Тишь и сердце — в унисон.
Слышу: музыка летает,
навевая сон.
Облака мне — лебедями,
молча в небе полощась.
Песнь бывает лебединой
раз единый —
в смертный час.
Долго был я, будто яме,
предан нищенской судьбе.
Уплыву за лебедями
белыми — к тебе.
Патриот
Увяз он в сале и сам
купается в речи сальной,
как в иле гиппопотам.
Вид довольно сусальный!И пули ему не беда,
и никакие бури
не причиняют вреда
столь добродетельной шкуре.И славят его из болот
лягухи кваканьем истым…
Но голубой небосвод
ласточки режут свистом.Вольно им свистать, вольно!
Выходит просто скандально.
Начхать на небо! Оно
интернационально.Он илу земному рад.
Полезен во всяком разе
патриотический смрад
добротной родимой грязи.И плюхает, как бегемот,
по жирным фразам снова.
Крик ласточек не проймет
ничем ничего земного.
Мир движется вперед
Слава Богу! Мир движется вперед.
Медленно, но верно…
Как исполинский танк,
первобытное пресмыкающееся чудище,
пробудившееся от многовекового сна,
ползет на поля,
топчет посевы, леса ломает
с треском и грохотом.
Вот повалилась большая сосна,
которая раньше всех в лесу
привыкла приветствовать рассветный луч
на своей могучей вершине.
Мир движется вперед, мир движется вперед,
и все высокие деревья
валятся.
Нильс Ферлин
(1898-1961)
Видишь…
Видишь этот блеклый лист,
что летит по ветру?
Так и я вот блеклый лист
и лечу по ветру.
И меня граблями
смерть сгребет — и в яму.
Ибо — сколько ни треплись,
а, сорвавшись с ветки,
все равно я блеклый лист
и лечу по ветру.
Негр орет…
(Новогодние рифмы 1936-го)
Негр в деревне орет без конца.
Негр совсем почернел с лица.
Негр перепуганный плачет.
Худо, бедному, значит.Ах, да не плачь ты, мой черный брат!
Бог помогать бедным людям рад.
Вон как звезда сияет!
Бог всегда помогает.Бог все видит и все простит.
Где-то Он все-таки сидит,
красивый; как на картине,
ни дать ни взять Муссолини.
Негра в деревне терзает страх.
Звезда Вифлеемская в небесах.
Негр и орет и рыдает,
а Бог знай прости-прощает.
Серые дворы
Люди засели уныло
по серым сырым домам.
Печка давно остыла…
Холодно там.Сидят они неподвижно,
молча глядят во тьму.
Сидят себе, дожидаясь
огня в убогом дому.Но кое-кто и с кремнями,
и чиркает по кремням.
Чу! кажется, в дверь постучали?
Стучатся? Но кто же там?А это те, кто без слова
ходит день ото дня
занять огонька чужого.
Но нет у чужих огня.Ошиблись, друзья, немножко! —
скажет с усмешкой сосед. —
Это блеснул в окошко
обманчивый лунный свет!
Машина, шуба…
Машина, шуба мне на что?
Да ни на что!
Я шел, как сам себе авто,
вдоль шпал и скал,
вдоль шпал и скал…
В деревне ты меня искал,
мой след повсюду ты искал
и обошел ты белый свет.
Пуста была дорога.
Я тот, как говорил поэт,
кого излишне много.
Откровенно
Я один из тех,
кто ночью в мае
1814-го
штурмовал Пантеон
и выбросил кости Вольтера
на свалку
у Barriиre de la Gare.
И сделал я это не ради церкви
и не ради Франции,
а просто оттого,
что делать это было мне
безумно весело.
Уле Турвальдс
(1916-1995)
***
Дорога. Борозды напаханного пара.
Гора. Сарай и старый серый дом.
Песок. Причал. Облезлых весел пара.
Так просто и бесцветно все кругом.Все глохнет, блекнет и тускнеет, кроме
рябины, а она до ярости ала.
Чуть-чуть поскрипывают двери в доме.
Так просто все — как бы раздето догола.
***
Портрет я ретуширую,
но он еще мазня.
А будет, если закончу,
изображать меня.Царапаю резцом я,
травлю я кислотой.
Пускай я и не мастер,
зато хоть способ свой.Не мастер я в этом деле,
и дело-то не с руки,
но я травлю, гравирую
и даже кладу мазки.Все делает чин по чину
специалист любой,
с меня же, пожалуй, достаточно
придумать способ свой.С портретом едва ли управлюсь:
ведь времени в обрез.
Но сделаю, что успею,
пока не пора в отъезд.А после скажут: — Ну что же!
Царапал он тут как ножом.
Портрет бы, может, и вышел,
да автор за рубежом.
Петер Санделин
(род. в 1930)
Кто-то прошел мимо
Листья встрепенулись
словно дунуло теплом
тень рыбьей стайки
метнулась от берега
камни блеснули сыростью
и вновь помрачнелиэто кто-то
прошел мимо…