(Перевод с болгарского и вступление Льва Озерова
"Иностранная литература" N4. АЛЕРИЙ ПЕТРОВ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1996
ВАЛЕРИЙ ПЕТРОВ
Стихи
Перевод с болгарского ЛЬВА ОЗЕРОВА
От переводчика
В благодарной памяти моей таинственно мерцают дни, когда с утра, поощряемые солнечной погодой, мы с Валерием Петровым отправлялись к высотам Витоши, возносящейся над Софией горы, неудержимо манящей к себе каждого столичного жителя. Чтение своих и чужих стихов, размышления о поэзии, беседы о Пейо Яворове, которого я в ту пору переводил, чередовались со встречами с людьми, которых в пестром изобилии мы встречали на склонах, полянах, у нарядных домиков. Попутно мы восхищались пейзажами, весьма многообразными и сочетавшими гору с городом. Тогда я ощутил и понял, что значит Витоша для болгарина, для болгарской поэзии. Здесь же возникали видения близкой нам обоим России и не понаслышке знакомых моему собеседнику Италии и Англии. С Валерием Петровым, уразумел я, не соскучишься. Его живая ассоциативная мысль и стремительная речь были обращены к высотам — от Витоши до не столь далекого отсюда Олимпа. Точнее, того Олимпа, к вершинам которого поднимаются за рабочим столом в горячий момент творчества.
Пора напомнить, что рожденный в Софии в 1920 году Валерий Петров окончил итальянскую школу в Софии и медицинский факультет столичного университета. В качестве военного корреспондента участвовал во второй мировой войне. Разнохарактерные впечатления военных лет, а до этого антифашистской борьбы, пережитой как юношеское увлечение, выплеснулись в последующие годы, когда были написаны многие стихи и поэмы, снискавшие Валерию Петрову имя истинного поэта современной Болгарии. Это подтвердили газеты самого разного толка, поздравляя его с 75-летием в прошлом году.
Лирик и одновременно сатирик (кстати, один из основателей сатирического еженедельника «Стыршел»), признанный киносценарист, драматург (пьесы он тоже пишет в стихах!) и одновременно переводчик, давший Болгарии полного Шекспира. И всегда честный гражданин, среди первых в 60-е годы заговоривший о духовном раскрепощении во времена болгарской «оттепели», один из пяти, осмелившихся на собрании писателей не голосовать за осуждение Солженицына.
Вынужденно короткая и сухая эта информация не может создать портрет Валерия Петрова. Главные черты портрета — в его сочинениях и переводах. Знаток европейских языков, он душу свою выражает по-болгарски — как властитель поэтической стихии, как виртуоз словесной игры или мастер отточенной миниатюры. В полном блеске его талант представал на пространстве поэмы или стихотворного цикла. Тридцать лет назад многие грани его творчества открылись нам благодаря трудам М.Алигер, Д.Самойлова, В.Корнилова в сборнике, вышедшем по-русски. С тех пор, однако, ему не везло у нас на публикации. Да и с годами он все больше и больше тяготеет к простоте и лапидарности, нелегко поддающимся переложению на другой язык.
Сам я не раз обращался к поэзии Валерия Петрова и как читатель, и как переводчик. По опыту знаю: очень трудно добиться творческой верности оригиналу, не просто добиться, чтобы в переводе чувствовалась первородность поэзии, а не опосредованность словесности. Переводя Валерия Петрова, ловишь себ на мысли, что ни одна из возникающих версий не должна быть признана окончательной. И все же… наступает момент, когда перевод можно и должно показать людям.
Вроде бы о Брейгеле
Прошел он курс охотничьей науки
и с детских лет с отцом ходил на лов,
и до того, как уголь взял он в руки,
уже пейзаж был в голове готов.Не потому ль, что знал, как фон студеный,
избавясь от туманной полумглы,
уходит вглубь, как только он по склону
свободно пустит голые стволы,иль по причине третьей, что, поверьте,
важнее, чем талант и мастерство,
он оставался юношей до смерти,
и юным было сердце у него.Наверное, судьба к нам благосклонна.
Спуст века, мы видим тот маршрут, —
как будто соскользнувши с небосклона, —
спиною к нам — охотники идутк деревне, где заметно потемнело,
хот на двух озерах в этот миг
детишки режут лед коньками смело
и слышится вокруг их смех и крик.К нам тянется из воздуха оттуда
и запах мокрых псов, и горький дым,
мы, возвращаясь, ощущаем чудо
прикосновенья к временам седым.Мы ощущаем теплоту ночлега,
нас горячит вино среди зимы.
Фламандский дом шестнадцатого века
сквозь эти стены ясно видим мыи кошку, что сметану ест, и темень
посудной полки, огонек в окне.
Искусство, помоги хотя б на время
на этом свете задержаться мне.
***
По-детски на тропинке снежной
средь тишины и пыли звезд
на синее тростинкой нежной
я имя милое нанес.Под месяцем, вдыхая свежесть,
оно поблескивало чуть…
До невозможного разнежась,
я тихо продолжал свой путь.Отвлекшись и предавшись неге,
избыв сполна недавний пыл,
о том, написанном на снеге,
я, возвращаясь, позабыл.Потом с укором невеселым
представил, как моя нога,
в ботинке топая тяжелом,
сминала синие снега.
Светлое окно
С приятелем прибыли мы на турбазу.
Приятель, до места добравшись едва,
готовить стал ужин. Меня же он сразу
отправил во двор с фонарем по дрова.И я, возвращаясь с дровами во мраке,
увидел, как в светлом проеме окна,
он чиркает спичкой, не зная, однако,
что эта работа кому-то видна.Яйцо разбивает о край сковородки,
качает он, соль не найдя, головой,
и вот — как он рад этой малой щепотке,
так рад я минуте, настолько живой,что просто доступно мне, без лицедейства,
увидеть всю сцену в мерцанье огня,
без страха вдруг стать соглядатаем действа,
что он пожелал бы укрыть от меня.
Веселый бес
В «Святом Илье» — мгновенье!
Над вратами — стоп!
Есть изображение:
богатей и поп.В позах больно строгих,
со свечой в руке.
Кто же козлоногий
от них невдалеке?Те каноны чтили,
он же — сын земной
в ренессансном стиле,
пестрый, озорной.Крепкою рукою
век назад иль два —
кто писал такое?
Говорит молва:негаданно-нежданно
явились в некий миг
мастер бесталанный
и гений ученик.Дерзок, вольнодумен
с самых юных лет,
ктитор и игумен
порешили: нет!Зло его бранили
(как-никак, а власть),
и не заплатили,
и побили всласть.От обиды жгущей
снова ученик,
востроглазый, злющий,
пред стеной возник.И назло интригам
(ремесло он знал)
подмастерье мигом
беса набросал,чтобы куролесил,
священников бесил.
Был художник весел —
лихо отомстил.Вышел подмастерье
с песней в ближний лес,
ткнул он кисти, перья
в шапку и — исчез.Спохватились сразу
власти, а потом
кистью ктитор мазал,
поп скоблил ножом.А под краской — старый
слой, в нем кровь и пот,
гнев запекся ярый,
что скопил народ.И сегодня также
жив он, не исчез —
бес поет и пляшет,
корчит рожи бес.
Жалоба динозавра
Мы, динозавры, — скромны, безучастны,
мы неуклюжи, но неопасны.
Жили мы долго, жили по-свойски
в пору, что прозвана мезозойской.
Наши головы маленькие напрягая,
чувствуем: надвигается эра другая,
иные твари ловкими стали —
появились клювы и ногти из стали,
железные челюсти, зубы-буравы
и ко всему — незнакомые нравы.
А мы, рожденные во времена былые,
едим лишь папоротник и злаки земные,
потому-то у нас так неразвиты зубы,
потому-то и жрут нас легко душегубы,
потому-то и род наш так быстро хиреет
и все быстрей вымирает, редеет.
Ничего не поделаешь, слишком сурова
поступь прогресса — жизни основа.
Но динозавр не привык унижаться
и до такого фокуса опускаться:
вставлять себе зубы, чтоб выжить на свете,
ему несвойственны фокусы эти.
Так что же нам делать, если и завтра
хотим сохранить мы честь динозавра —
поскольку теперь сознаем мы в печали,
что род наш себя сохранит едва ли.
И что же выходит? Тихонько шагаем
по царственной нашей дороге, пусть краем,
тридцатиметровые, смутные, как виденья,
шагаем — наивные до удивленья, —
чтоб выставить где-нибудь в залах музейных
остовы наших скелетов идейных.
Вечер в винограднике
Миг долгожданный! Наконец-то в душу
нисходит нескончаемый покой.
Что ж, огородных пугал я не трушу —
средь голых лоз смеются день-деньской.А море — прежде в блеске, — и оно,
что зеркало, сегодня потускнело.
Ты удивляешься себе: чудно —
лоза нам отдала все, что имела,все, что могла, ты все же ради грозди
оставшейся, сидишь и шаришь тут,
и мышь летучая непрошеною гостьей
летает, пролагая свой маршрут.И вроде бы спокоен день и тих,
ты примирен со всеми, но желанье
творить повелевает делать стих,
чтобы тебе внимало мирозданье.Дурак! Дождешься — сумерки нагрянут
на ум и на талант, притупят глаз.
И стыдно, если вдруг тебя обманут
досужие мечты в последний час.От трудной жизни — благодатный знак —
передохни, сумей избыть тревогу,
смотри, маяк сквозь падающий мрак
сулит тебе обратную дорогу.Но нет — внутри тебя идут сраженья,
и лихорадочно за уходящим днем
ты ищешь слово высшего значенья,
чтоб звуки сердца выразились в нем.И вот оно! Уже и там, и тут
движенье звезд, поблескивают воды.
И вот в залив медлительно идут,
огнями полыхая, пароходы.И это все перетекает в слово,
а вот и рифмы прилетают вмиг.
У жизни и стихов — одна основа,
одна и та же красота у них.Твоя судьба предрешена, поэт.
Ну что поделаешь с такой болезнью
неизлечимою, спасень нет,
уж если ты навек сдружился с песнью.Раз виноград не собран — неустанно
идет работа творческой души.
Пиши, пиши, ведь уходить нам рано,
покуда темень не пришла, пиши!