"Иностранная литература" N4. ОПЫТ-ПРЕДЕЛ: СЛУЧАЙ ЭМИЛЯ ЧОРАНА. От переводчика
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1996
ОПЫТ-ПРЕДЕЛ: СЛУЧАЙ ЭМИЛЯ ЧОРАНА
От переводчика
По статусу во французской культуре скончавшийся 20 июня прошлого года Эмиль Мишель Чоран (вернем его этой транскрипцией в родную Румынию, откуда, кстати, в том же ХХ веке в Париж явились Бранкузи и Элиаде, Целан и Ионеско) — национальный классик. И недавний выход тома его «Сочинений» в солидной «Библиотеке Плеяды» крупнейшего издательства «Галлимар» одновременно с публикацией увесистой биографии Габриел Лийчану «Маршруты одной жизни» лишь символически утвердил этот неоспоримый, но более чем странный для данного автора факт. Странный по причине просто-таки образцовой маргинальности Чорана в жизни, литературе, манере мыслить и писать.
Начать с того, что Чоран — чужак в стране, в ее языке. И подобное обстоятельство не узкоэмпирический факт, который силятся позабыть или преодолеть, а выношенная и дорогая позиция (кстати, это в конце семидесятых, уже во времена чорановской известности, каждый пятый среди французских писателей был по рождению не французом, а в тридцатых, когда командированный Бухарестским университетом стажер решил навсегда остаться в Париже, отношение к «метекам» было не в пример жестче). «Моим девизом, — писал Чоран в эссе о Борхесе, — было и осталось одно: нигде не пускать корни, не привязывать себя ни к какому сообществу. Глядя на черту горизонта, всегда хотел знать, что за ней… Моим богом стал чужестранец». В то же время мало кто был более безжалостным аналитиком любых, говоря давними словами Льва Шестова, «апофеозов беспочвенности», чем наш автор.
В таких вот, казалось бы, взаимоисключающих крайностях — он весь, этот чистейший, почти лабораторный препарат «исторической неуместности», идеальное пособие по «культурной несвоевременности», воплощенный побег и неуспех, «письмо краха», как сказал бы другой затворник, Морис Бланшо. Сам для себя современник немецких романтиков рубежа XVIII-XIX веков в литературе и тогдашних французских консерваторов — в политической теории (как оставался мыслями в бодлеровском столичном Вавилоне еще один тогдашний изгнанник в Париже, мастер фрагмента и гений провала — Вальтер Беньямин), Чоран был и упрямо продолжал быть архаистом и правым те несколько труднейших, переломных для Европы десятилетий, когда практически все вокруг слыли новаторами и левыми — красный или коричневый оттенок носила эта левизна, сейчас не обсуждаю. И не зря чорановская настойчивость в переоценке ценностей, беспощадность в отношении любых иллюзий чьей бы то ни было мысли — импульс, со времен Ницше и до Хайдеггера именуемый «нигилизмом», — оказались востребованы лишь с конца шестидесятых, когда понадобилось оценить размах охватившего Запад застоя и вместе с тем запал направленного против него бунта. Опять-таки неслучайно наибольшую чуткость к нелицеприятным ходам чорановской мысли, к его принципиально несистемному и нелинейному письму проявили тогда маргиналы, начиная с экспатриантов из стран победившего социализма. Среди них — восточноевропейцы Кундера и Милош, кубинцы Кабрера Инфанте и Северо Сардуй, российский изгнанник Бродский. Отсюда же интерес к Чорану со стороны всегда cледившего за окраинами Европы Апдайка, но особенно — у Сьюзен Сонтаг, открывавшей для Америки шестидесятых крайности и тупики прежде всего французской и немецкой мысли XX века (впрочем, и русской — например, Цветаеву).
Без обращения к книге Чорана «История и утопия» — как всегда у него, опередившей большинство утопических и антиутопических бестселлеров 60- 80-х гг. — не обходится теперь ни один сколько-нибудь серьезный труд по истории и теории утопической мысли. Пассаж из нее взят эпиграфом к известной книге польского обществоведа Ежи Шацкого «Утопии», ее положения обстоятельно разбираются в авторитетной работе испанского историка и политолога Хосе Антонио Мараваля об утопизме и реформаторстве в Испании. Я впервые услышал имя Чорана в начале восьмидесятых от Виктории Чаликовой (1935-1991), которой мы на российской почве вообще обязаны знакомством с утопической тематикой на протяжении двух последних десятилетий: по ее инициативе в России среди многого другого (начиная с романов Оруэлла) вышли и Шацкий, и (пусть во фрагментах) Мараваль. Настоящая публикация — не возвращение этого долга, даже частичное (в истории и культуре ничего никогда не возвращается), а, напротив, напоминание о его неоплатности.
Б.Дубин