(Вступление И. Кузнецовой)
"Иностранная литература" N4. МОРИС ВАКСМАХЕР
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 1996
Мастера перевода
МОРИС ВАКСМАХЕР
Из французской поэзии конца века
«Силовое поле стиха»
Поэты, представленные в этой подборке, схожи между собой, пожалуй, только тем, что не принадлежат ни к каким литературным группам или течениям. Эжен Гильвик (род. в 1907 г.), Ален Боске (род. в 1919 г.), Лионель Рей (род. в 1935 г.) и Жан-Пьер Лемер (род. в 1948 г.) относятся к разным поколениям, каждый из них во французской поэзии стоит особняком, каждый прокладывает свой путь в одиночку. На этих страницах их свел вместе и объединил поэтический выбор Мориса Ваксмахера, замечательного переводчика, слишком рано ушедшего из жизни. Морис Ваксмахер был поэтом, раздарившим свой поэтический талант другим. В книге его переводов «Страницы европейской поэзии. XX век» (М., 1992) его голосом говорит едва ли не вся поэтическая Европа нашего столетия: Аполлинер, Рицос, Мачадо, Элюар, Брехт, Арагон, Рене Шар и молодые поэты, чья слава еще впереди. В сборнике больше пятидесяти авторов, и все они бесспорные должники поэта, написавшего их стихи по-русски, — Мориса Ваксмахера.
Как и почему переводчик выбирает для перевода те или иные стихи (разумеется, если речь не идет о заказной работе), сказать так же трудно, как, например, почему поэт сегодня пишет стихотворение о природе, а завтра — о смерти. В переводе пути вдохновения так же темны, как и в оригинальной поэзии. М.Ваксмахер выбирал поэтов самых разных, главным образом — французских. О многих из них он писал в статьях и предисловиях. Разумеется, не обо всех. Но нигде, наверно, он так прямо не высказывался о причинах своего выбора, как в неопубликованном предисловии к сборнику Алена Боске, который он подготовил к печати, но который так и не вышел из-за новой, коммерческой политики издательств.
«За его (Алена Боске) головокружительной словесной игрой, за прихотливым зигзагом абсурдистского вымысла, за дерзкой сшибкой метафор, взятых из самых несопоставимых пластов бытия, всегда ощущаешь стремление поэта осмыслить, понять, оценить нечто очень существенное, управляющее всей этой вселенской круговертью.
Удивляя нас зорким видением «частностей» жизни, Боске размышляет, конечно, не о частностях, а о главном. О жизни и смерти. О душе. О законах, повинуясь которым мы любим, страдаем, грешим, наслаждаемся, творим.
В стихах Боске мне импонирует рационалистическая взвешенность и холодноватость, странным образом идущая об руку с буйством фантазии. Импонирует, что, размышляя о времени, вечности, человеке и Боге, поэт отвергает иллюзии, что ему чужда патетичность, противна сентиментальность, ненавистна словесная мишура и что о трагичности бытия он склонен говорить деловито и сухо — и при этом часто в форме иносказания, притчи. Импонирует, что в самой фактуре его стиха слышна застенчивая ностальгия по ушедшему детству, по чистым краскам природы, по гармонии нормальных человеческих чувств.
И импонирует тяга поэта к иронии, особый талант многое высветить с помощью маскарада и шутки, умение вдруг повернуть самую серьезную мысль забавной ее стороной.
В кратком предуведомлении к своей поэтической книге «Тревоги Господа Бога» А.Боске говорит: «Я свои пределы знаю, но моим стихам они неведомы». Поэт передает своим стихам (чуть было не использовал модное словечко «делегирует») право на дерзкий полет фантазии. Но в калейдоскопе гипотез, проб и чудес Алена Боске незыблемым остаетс мотив прославления творческой свободы — и для творящего Вселенную Бога, и для творимого Им человека, порою вступающего со своим Создателем в веселое состязание, и для поэта, наблюдающего такие турниры. (Глубокой жалости достойны ханжи, готовые усмотреть в подобных мотивах кощунство…)»
Ален Боске должен был войти в подборку французской лирики конца века, которую незадолго до смерти М.Ваксмахер готовил для «ИЛ». Он предполагал включить туда Гильвика, Рея, Лемера и еще нескольких поэтов, чьи последние стихи показались ему интересными, но перевести их он так и не успел. Эжен Гильвик (обычно подписывающий свои стихи просто «Гильвик») был одним из наиболее близких ему поэтов. Ваксмахер переводил его много, как и Алена Боске, состоял с ним в переписке, дружил. Предваряя свои переводы Гильвика в журнале «Арион» (1994, No 2) небольшой врезкой, Ваксмахер объясняет свое непростое прочтение его внешне простых стихов, сравнивая их с классической японской поэзией:
«У верлибров Гильвика — свой тон. Им свойственна графическая тонкость рисунка, легкость ритмического мазка, разговорная свобода интонации при бесспорной завершенности и выстроенности, присуще ненавязчивое, будто вскользь, мимоходом, подрифмовывание некоторых строк. В отличие от большинства французских поэтов, Гильвик не чурается в своих стихах и традиционной расстановки знаков препинания. Кстати, о традиционности: Гильвик для меня — поэт преимущественно традиционный. И вместе с тем поэт сугубо современный, на которого наложил свою печать целый ряд особенностей европейской цивилизации последней трети двадцатого столетия. Это двуединство проявляет себя в раскованной непринужденности художнической манеры Гильвика, в естественности поэтической речи, в глубинной философской сущности его раздумий, в его постоянной обращенности к проблемам морали и духовности, к подсознательной стороне художественного творчества, наконец, в тугой напряженности силового поля стиха, которую ощущаешь вкупе со свободой и естественностью звучания. Эта напряженность всякий раз вновь и вновь разряжается бесшумным электрическим разрядом, после которого, как после грозы, в воздухе явственно слышится запах озона».
В этой последней прижизненной публикации Ваксмахер, не оставивший, к сожалению, в отличие от многих других мастеров перевода записок о секретах своего искусства, все же приоткрывает отчасти тайны своей лаборатории, давая будущим переводчикам ключ к нерифмованной французской поэзии, своего рода карту этого неосвоенного пространства, где он был одним из пионеров. Когда в нашей поэзии еще не было этому никаких аналогов, он искал и находил способы передачи своеобразной, непривычной дл русского слуха гармонии:
«Как известно, современный свободный стих имеет во Франции множество вариантов и модификаций. Внутренняя структура любого верлибра определяется чередованием, повторяемостью и сочетанием тех или иных образных, синтаксических, лексических, фонетических, дыхательных единиц. Торжественная поступь версетов Сен-Жон Перса; бесконечное нанизывание синтаксических сходных каламбуров и парадоксов на столь же бесконечный дыхательный стержень в ёрнической скороговорке Жака Превера; эллиптическая сжатость, предельная зашифрованность, сложнейшая, нередко так и остающаяся загадочной ассоциативность стиховых конструкций в верлибрах Рене Шара; почти неотличимые от прозаических структур и по-своему изящные в своей предельной громоздкости построения Франсиса Понжа…»
Только необычайной скромностью можно объяснить открывающие цитату слова «как известно». Свои открытия и находки Морис Николаевич всегда преподносил как нечто само собой разумеющееся. Занимаясь у него в семинаре, мы даже не понимали, что он открывает нам не прописные профессиональные истины, а совершенно новые приемы перевода новой поэзии. М.Ваксмахер обучал начинающих переводчиков в издательстве «Художественная литература», работая редактором знаменитой многотомной серии БВЛ («Библиотека всемирной литературы»), а потом, не жалея времени, продолжал вести семинар поэтического перевода при Союзе писателей, где у него учились Н.Стрижевская, Н.Шаховская, Е. Кассирова, уехавшие В.Орел и Р. Дубровкин, успевшие, однако, немало сделать в переводе, пока жили в России.
Тогда, пятнадцать лет назад, вместе со своим семинаром Ваксмахер выпустил книгу «Новые голоса» (М., 1981), где впервые зазвучали на русском языке стихи двадцати молодых поэтов. В их числе был и Лионель Рей (в переводе Н.Стрижевской и Э. Шапиро), который с тех пор успел издать несколько книг и превратиться из поэта молодого и многообещающего в поэта, эти обещания сдержавшего. Суд по карандашным пометкам Ваксмахера в надписанном ему автором сборнике Л.Рея «Облака, ночь», он собирался включить в свою подборку для «ИЛ» не три, а около десяти стихотворений Рея.
Что касается Жана-Пьера Лемера, то он сейчас один из самых заметных поэтов своего поколения. О нем много говорят и пишут. В 1994 году «ИЛ» (No 10) опубликовала его стихи в переводе Е.Туницкой — тоже при поддержке Ваксмахера, рецензировавшего подборку.
С «ИЛ» Морис Ваксмахер сотрудничал с 1955 года, с самого первого номера, и печатался на ее страницах больше ста раз как переводчик, автор, рецензент. Он столько сделал для проникновения в Россию французской литературы — в том числе и в очень трудные времена, — что, наверно, его в этом смысле и не с кем сравнить. Помимо поэзии он переводил прозу таких писателей, как Антуан де Сент-Экзюпери, Луи Арагон, Маргерит Юрсенар, Робер Мерль, был составителем и инициатором издания многих книг, блестящим и чутким редактором. Недавно «ИЛ» и французское посольство в России учредили премию его имени, которая будет вручаться ежегодно за лучший перевод с французского.
2 апреля этого года Морису Ваксмахеру исполнилось бы 70 лет. Мы публикуем то, что осталось у него в столе.
И.КУЗНЕЦОВА
Жан-Пьер Лемер
***Тонкие струйки дождя
как вода поливальных машин на платформах метро
прибивают пыль к тротуарам
Когда идет дождь
людей поглощают фасады
Вскоре люди обратно выходят
такими же точно как прежде
будто просто найти не сумели
для себ работы внутри
Зима
Птицы держат над окнами небо
за четыре угла
будто не очень свежую скатерть непонятного цвета
чтобы на верхнем балконе
стряхнуть с нее клювами крошки дождя
вместе с незримыми черными крошками
своих собственных нот
Лионель Рей
***Память —
это большие
часы,воткнутые
в костер, —
ведь мы обитаемв середине дышащих легких
океанского острова.
Все обретает свой смыслизнутри.
Но я возвожу
небывалоевремя,
где лампы глядят
сквозь цветы.Глазам нелегко уследить
мерцание линий,
непоседливых, точно белки.Синева
разглаживает свои складки
на западе вечера.Кажется,
будто холодом тянет
от гомона птиц.
***
Пока я ступень за ступенью спускаюсь
по своей лестнице из чернил по конструкции из металла
из живой воды из размятых теней
тем временем ты вступаешь в пузырь
дней в тепловатость трав существующих
лишь для тебя — вечера наладили снова свои отношения
со звоном тугим мошкары с бескрайним полотнищем
полета диких гусей и на распахнутых крыльях
огромной парящей птицы ты покидаешь
землю
***
Как влетевший в пламя листок
и уже ничего не поделаешьКак толпа
падают на колени волны
свет стал еще больше бледнетьУ самого края мола
ночь дальше некуда ей отступатьМне казалось что угадал я имя
в золе угадал простые черты лица
съежившуюся фигуркуМы одиноки
в этом оркестре теней
почти одиноки
кровь безмятежна
Гильвик
***Сороки
Дробили на такты
Лесную сумятицу,Удивляясь,
Что приходится им развлекать
Всю эту листву,Всегда поглощенную
Выбором
Нужного колера,Заботами срочными
Дня.
***
Наткнуться случайно
На маленький сад,
Заросший травой,Чтобы вокруг ни окна,
Ни шума, ни куклы,
Ни даже серсо.Ничего, кроме времени,
Удалившегося на покой
И не жаждущего перемен.
***
Час за часом по жизни своей
Ты идешь,
Точно землю пашешь.И ты делаешь это
Не для будущих
Урожаев.А потому что так надо.
***
То, что в мире всего тяжелее,
Необязательно много весит,
Это вовсе не скалы, не леса, не стада,А нечто совсем другое.
Неведомое
И загадочное,Что рыщет по белу свету
И порою тебя затягивает
В водовороты свои —Наверно, надеетс в тебе отыскать
Конечную станцию
Своих странствий.
***
Можешь ли ты поклясться
В том, что всегдаПредпочитаешь конечное
Бесконечному?Ведь бесконечное
Это ты сам,
Растворенный во всем, что не ты.
***
Когда я думаю, солнце,
Что сравнительно
С бесконечностью,
В которой мы оба плаваем,Ты лишь чуточку больше размером,
Чем я…
***
Дай мне
Тоже поцарствовать,
Солнце!Над чем?
Над сводом небесным
И над тобою.Дай мне
Тебя погасить и зажечь.
АЛЕН БОСКЕ
Из книги «Тревоги Господа Бога»Жану Грожану
Бог — это препятствие,
которое я воздвигаю между самим собою и мной,
чтобы мне не надо было себя понимать.
А.Б.
«Мне очень грустно, — говорит Бог, —
оттого что я взрослым родился.
У меня так и не было детства,
и мне никто не позволил открыть
уже созданный мир.
Я не нашел никого,
кому я мог бы сказать: «Добрый день, мой отец»
или: «Как, маменька, ваше здоровье?»
Во мне очень мало детского простодушия.
Лава, кремень, мошкара,
зефир, человек, пион —
каждый требовал, чтобы с первой минуты
был я ответственным и активным.
Мне очень грустно:
у меня никакого прошлого нет».
***
«Я не могу, — говорит Бог, —
вести свой интимный дневник —
слов для этого не существует.
Я к вам не могу обратиться
ни по-русски, ни, скажем, по-датски, ни на латыни —
я должен все же блюсти хоть какую-то тайну.
Не могу я, на себя напустивши испуганный вид,
с наступлением сумерек прятаться
в глазу антилопы
или в траве луговой —
это было бы слишком наивно.
Глагол «быть» не очень ко мне применим.
Надеюсь, вы знаете, как нежно к вам отношусь,
да только нельзя мне
вам это показывать.
Такова уж планида моя».
***
«Мне надоели все эти поэты, — говорит Бог, —
которые навешивают свои трескучие рифмы
на самую прекрасную из моих роз
и норовят за моим лучезарным солнцем,
сверкающим на небе в полной своей красе,
увидеть черное солнце,
ядовитое, как проказа.
Мне надоели все лжефилософы эти,
что шарят под лазурным моим небосводом,
как блудодеи под юбками продажных женщин.
Мне надоели шуты,
которые меня обволакивают
мишурой слов
в нелепой надежде изречь мою истину.
Замолчите! Довольно!»
***
«Я взвесил тело свое на весах, —
рассказывает человек, —
пятьдесят один килограмм во мне весу.
Взвесил тоску свою и тревогу —
по четыре тонны каждая тянет.
После этого взвесил душу свою —
легче пушинки она оказалась.
Слово свое положил на весы —
было оно с утра полновесным,
а к вечеру запропастилось куда-то.
Стал наконец я взвешивать Бога —
стрелка весов замерла на нуле».
«Это не страшно, — говорит ему Бог, —
дело в том, что весы твои — я».
***
«Если при имени «Бог» у вас начинается
приступ крапивницы, — говорит Бог, —
зовите меня «алебастром», «ласточкой» или «ручьем» —
буду знать, что речь идет обо мне.
Если от имени «Бог» вам становится худо,
изобретите взамен другое какое-то слово,
что-нибудь вроде «легкого вздоха», «росы»
или «ужаса небытия».
Мен оскорбить невозможно:
все на свете слова — синонимы для меня».
***
Я верую в Бога,
поскольку он слегка подновляет лазурь,
передвигает с места на место дерево,
останавливает поток,
награждает пощечиной утро,
если оно не желает вставать.
Я не верую в Бога,
поскольку перевожу его творенья в слова.
Я верую в Бога, не веря в Бога,
поскольку я сам — и небо, и дерево,
и река, и утро, и ночь
благодаря всем этим словам,
которые краду у него.
***
Я счастлив, как морская пена,
как вечерний ветер,
как мимоза, котора вздрагивает и трепещет
всей музыкой чутких веток.
Я на поводке выгуливаю свои строки
с их тропическими островами
и с кораблями, которые легче,
чем мимолетный просверк в зрачке баклана.
Лоскут лазури зубами зажав,
я кидаюсь в счастье, как в омут,
как верхом на коне
кидаешься в омут некошеных трав,
облитых росою.
Выходной
Сегодня у моих стихов
выходной,
они могут с утра
позволить себе поваляться в постели
и выходят из дома лишь для того,
чтобы стащить за углом на прилавке
пару-другую фантастических фруктов.
Потом, уютно устроившись внутри своих слов,
мои стихи сооружают вселенную
дл личного своего пользования.
Завтра
они будут вести себя много серьезней:
по будничным дням мои стихи идут на работу
и подчиняются правилам
нашей реальности.
Раздвоение
У меня всегда было две головы —
большая для грусти
и крохотная для веселья.
У меня всегда две памяти было —
ах, как сверкало прошлое в первой,
как было все пусто, мертво
во второй!
Всегда во мне бились, стучали два сердца —
одно дл любви,
другое для скуки.
Что касается моих жизней,
уже сбился со счета,
часто мне кажется, что их были сотни,
населенных цветами, и птицами,
и монументами, нежными, как женские губы,
а иногда я боюсь, что их не было ни одной.
Рядом со мной всегда бежали две тени:
одна — чтобы мне аплодировать,
другая — чтобы меня разносить в пух и прах.
И если уж быть до конца логичным,
мне суждены, должно быть, две смерти:
одна — чтоб я мог над собой посмеяться,
друга — чтоб чем-то потешить себя.