(Пьеса в двух действиях. Перевод с английского Ольги Варшавер).
"Иностранная литература" N2. Том Стоппард
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 1996
Перевод Ольга Варшавер
Том Стоппард
АРКАДИЯ
Пьеса в двух действиях
Перевод с английского Ольги Варшавер
Действующие лица
(в порядке появления на сцене)
ТОМАСИНА КАВЕРЛИ, тринадцать, позже шестнадцать лет.
СЕПТИМУС ХОДЖ, ее домашний учитель, двадцать два года, позже двадцать пять лет.
ДЖЕЛАБИ, дворецкий, среднего возраста.
ЭЗРА ЧЕЙТЕР, поэт, тридцать один год.
РИЧАРД НОУКС, специалист по ландшафтной архитектуре, среднего возраста.
ЛЕДИ КРУМ, около тридцати пяти лет.
КАПИТАН БРАЙС, офицер Королевского флота, около тридцати пяти лет.
ХАННА ДЖАРВИС, писательница, под сорок.
ХЛОЯ КАВЕРЛИ, восемнадцать лет.
БЕРНАРД СОЛОУЭЙ, профессор, под сорок.
ВАЛЕНТАЙН КАВЕРЛИ, между двадцатью пятью и тридцатью.
ГАС КАВЕРЛИ, пятнадцать лет.
ОГАСТЕС КАВЕРЛИ, пятнадцать лет.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена первая
Апрель 1809 года. Огромный загородный дом в графстве Дербишир. В современных путеводителях наверняка отметили бы его историческую и художественную ценность.
Комната, выходящая в парк. На заднем плане высокие, красивые окна-двери без занавесок. Показывать пейзаж за окнами нет необходимости. Мы постепенно узнаём, что дом стоит в парке, типичном для Англии тех времен. Можно дать намек: свет, небо, ощущение пространства.
Середину комнаты занимает огромный стол, вокруг — стулья с прямыми жесткими спинками. Комната тем не менее выглядит пустоватой. Картину дополняет одна лишь конторка — не то для черчения, не то для чтения. Ныне вся эта мебель представляла бы явный интерес для коллекционеров, но здесь, на голом дощатом полу, она выглядит не музейной экспозицией, а обыкновенной обстановкой учебной комнаты начала прошлого века. Если и чувствуется некое изящество, то скорее архитектурное, а впечатляет только необъятность помещения. В боковых стенах — по двери. Они закрыты. Открыта лишь одна стеклянная дверь, ведущая в парк, где царит светлое, но не солнечное утро.
На сцене двое. Каждый занят своим делом — среди книг, бумаг, гусиных перьев и чернильниц. Ученица — Томасина Каверли, тринадцати лет. Учитель — Септимус Ходж, двадцати двух лет. Перед ними — по книге. У нее — тонкий учебник элементарной математики. У него — толстый, новехонький, большого формата том с застежками: кичливое подарочное издание. Разнообразные бумаги Септимуса хранятс в твердой папке, которая завязывается ленточками, дабы ничего не потерялось.
У Септимуса есть черепашка, настолько сонно-медлительная, что служит пресс-папье.
На столе, кроме того, лежат стопки книг и старинный теодолит.
Томасина. Септимус, что такое карнальное объятие?
Септимус. Карнальное объятие есть обхватывание руками мясной туши.
Томасина. И все?
Септимус. Нет… конкретнее — бараньей лопатки, оленьей ноги, дичи… caro, carnis… женской плоти…
Томасина. Это грех?
Септимус. Необязательно, миледи. Но в случае, когда карнальное объятие греховно, — это плотский грех, QED. Мы, если помните, встречали слово caro в «Галльской войне». «Бритты жили на молоке и мясе» — «lacte et carne vivunt«. Жаль, вы не поняли корня и семя пало на каменистую почву.
Томасина. Как семя Онана, да, Септимус?
Септимус. Верно. Он обучал латыни жену своего брата, но в итоге она ничуть не поумнела. Миледи, мне казалось, вы ищете доказательство последней теоремы Ферма?
Томасина. Это чересчур сложно. Лучше покажи, как ее доказывать.
Септимус. Потому я вас и попросил, что доказательства никто не знает. Теорема занимает умы последние полтора столетия, и я рассчитывал занять ею ваш ум хотя бы ненадолго — пока я прочитаю сочинение господина Чейтера. Он возносит хвалу любви. Но стихи столь нелепы и несообразны, что я предпочел бы не отвлекаться.
Томасина. Наш господин Чейтер? Он написал стихи?
Септимус. Да. И даже полагает себя пиитом. Но, боюсь, в вашей алгебре куда больше карнального, чем в сочинении «Ложе Эроса».
Томасина. Карнальное было не в алгебре. Я слышала, как Джелаби рассказывал кухарке, что госпожу Чейтер застали в бельведере в карнальном объятии.
Септимус (помолчав). Неужели? А с кем? Джелаби не обмолвился — с кем?
Томасина озадаченно хмурится: она не поняла вопроса.
Томасина. Что значит «с кем»?
Септимус. Ах, ну да… Не с кем, а с чем!.. Тьфу, чушь какая-то. Кто же, интересно, принес на хвосте эту новость?
Томасина. Господин Ноукс.
Септимус. Ноукс?!
Томасина. Да, папин архитектор. Он как раз обмеривал сад. Глянул в подзорную трубу на бельведер и видит: госпожа Чейтер в карнальном объятии.
Септимус. И господин Ноукс донес дворецкому?
Томасина. Нет. Господин Ноукс донес господину Чейтеру. А Джелаби узнал от кучера, потому что господин Ноукс разговаривал с господином Чейтером возле конюшни.
Септимус. … где господин Чейтер, несомненно, помогал выгребать навоз.
Томасина. Септимус! Ты о чем?!
Септимус. Таким образом, пока об этом знают творец парковых красот господин Ноукс, а также кучер, дворецкий, кухарка и, разумеется, сам пиит, муж госпожи Чейтер.
Томасина. Еще Артур, он тогда чистил серебро. И мальчишка-сапожник. А теперь и ты.
Септимус. Понятно. Так что он еще говорил?
Томасина. Кто? Ноукс?
Септимус. Не Ноукс. Джелаби. Вы же слышали рассказ Джелаби.
Томасина. А кухарка на него сразу зашикала и не дала ничего рассказать. Она-то помнила, что я рядом, — сама разрешила мне перед уроком доесть вчерашний пирог с крольчатиной. А Джелаби меня просто не заметил. Знаешь, Септимус, по-моему, ты что-то недоговариваешь. Все-таки бельведер — это бельведер, а не кладовка с мясными тушами.
Септимус. Я и не утверждал, что определение исчерпывающее.
Томасина. Так, может, карнальное объятие означает поцелуй?
Септимус. Означает.
Томасина. И кто-то обхватывал руками саму госпожу Чейтер?
Септимус. Весьма вероятно. Возвращаясь к последней теореме Ферма…
Томасина. Так я и думала! Надеюсь, тебе стыдно?
Септимус. Мне? Помилуйте, миледи! За что?
Томасина. Кто растолкует мне незнакомые слова? Кто, если не ты?
Септимус. Ах вот… Ну да, разумеется, мне очень стыдно. Карнальное объятие — это процесс совокупления, когда мужской половой орган проникает в женский половой орган с целью продолжения рода и получения плотского наслаждения. В противоположность этому последняя теорема Ферма утверждает, что когда x, y и z являются целыми числами, то сумма возведенных в энную степень x и y никогда не равняется возведенному в энную степень z, если n больше двух.
Пауза.
Томасина. Брррр!!!
Септимус. Брр не брр, но такова теорема.
Томасина. Отвратительно и совершенно непонятно. Когда я вырасту и начну заниматься этим сама, буду вспоминать тебя каждый раз.
Септимус. Весьма признателен, миледи, весьма признателен. А госпожа Чейтер спускалась утром к завтраку?
Томасина. Нет. Расскажи еще о совокуплении.
Септимус. Вот о совокуплении добавить нечего.
Томасина. Это то же, что любовь?
Септимус. Гораздо лучше.
(Одна из боковых дверей ведет в музыкальную комнату. Но сейчас открывается не она, а та, что напротив, и входит дворецкий Джелаби.) Джелаби, у меня урок.
Джелаби. Простите, господин Ходж, но господин Чейтер просил передать вам письмо незамедлительно.
Септимус. Ладно, давайте. (Забирает письмо.) Спасибо. (Затем, чтобы дворецкий поскорее вышел, повторяет.) Спасибо, Джелаби.
Джелаби (настойчиво). Господин Чейтер велел мне прийти с ответом.
Септимус. С ответом? (Вскрывает письмо. Конверта как такового нет, но послание сложено, обернуто в чистую бумагу и запечатано. Септимус небрежно отбрасывает обертку и пробегает глазами письмо.) Что ж, мой ответ таков: по обыкновению и долгу службы — на коей я нахожусь у его сиятельства — до без четверти двенадцать занят обучением дочери его сиятельства. Как только я закончу — и если господин Чейтер к тому времени не раздумает — буду всецело к его услугам в… (заглядывает в письмо) оружейной комнате.
Джелаби. Спасибо, сэр, так и передам.
Септимус складывает письмо и помещает
его между страниц «Ложа Эроса».
Томасина. Джелаби, что сегодня на обед?
Джелаби. Вареный окорок с капустой, миледи, и рисовый пудинг.
Томасина. У-у, какая дрянь.
Джелаби выходит.
Септимус. Что ж, с господином Ноуксом все ясно. Он мнит себя джентльменом, философом-эстетом, кудесником, которому подвластны горы и озера, а под сенью дерев ведет себя как самый настоящий ползучий гад.
Томасина. Септимус, представь, ты кладешь в рисовый пудинг ложку варенья и размешиваешь. Получаются такие розовые спирали, как след от метеора в атласе по астрономии. Но если помешать в обратном направлении, снова в варенье они не превратятся. Пудингу совершенно все равно, в какую сторону ты крутишь, он розовеет и розовеет — как ни в чем не бывало. Правда, странно?
Септимус. Ничуть.
Томасина. А по-моему, странно. РАЗмешать не значит РАЗделить. Наоборот, все смешивается.
Септимус. Так же и время — вспять его не повернуть. А коли так — надо двигаться вперед и вперед, смешивать и смешиваться, превращая старый хаос в новый, снова и снова, и так без конца. Чтобы пудинг стал абсолютно, неоспоримо и безвозвратно розовым. Вот и весь сказ. Это называют свободой воли или самоопределением. (Он поднимает черепашку и переносит ее на несколько дюймов, точно она — его пресс-папье — посмела отползти по своим делам с бумаг, которые призвана удерживать.) А ну-ка, сидеть!
Томасина. Септимус, как ты думаешь, Бог — ньютонианец?
Септимус. Итонианец? Выпускник Итона? Боюсь, что так. Впрочем, справьтесь у вашего братца. Пускай подаст запрос в палату лордов.
Томасина. Нет же, Септимус, ты не расслышал! Ньютонианец! Как по-твоему, первая до этого додумалась?
Септимус. Нет.
Томасина. Но я же еще ничего не объяснила!
Септимус. «Если все — от самой далекой планеты до мельчайшего атома в нашем мозгу — поступает согласно ньютонову закону движения, в чем состоит свобода воли?» Так?
Томасина. Нет, не так.
Септимус. «В чем состоит промысел Божий?»
Томасина. Опять не так.
Септимус. «Что есть грех?»
Томасина (презрительно). Да нет же!
Септимус. Ну хорошо, слушаю.
Томасина. Если остановить каждый атом, определить его положение и направление его движения и постигнуть все события, которые не произошли благодаря этой остановке, то можно — очень-очень хорошо зная алгебру — вывести формулу будущего. Конечно, сделать это по-настоящему ни у кого ума не хватит, но формула такая наверняка существует.
Септимус (помолчав). Верно. (Еще пауза.) Верно, и, насколько я понимаю, вы действительно додумались до этого первая. (Помолчав, с усилием.) На полях своей «Арифметики» Ферма написал, что он нашел превосходное доказательство теоремы, но поля слишком узки, и оно не помещается. Записку нашли уже после его смерти, и с этого дня…
Томасина. А-а! Тогда все понятно!
Септимус. Не чересчур ли вы самонадеянны?
(Дверь внезапно и несколько резко открывается. Входит Чейтер.)
Господин Чейтер! Вам, должно быть, неточно передали мой ответ. Я буду свободен без четверти двенадцать — если это вас устроит.
Чейтер. Не устроит! Мое дело безотлагательно, сэр!
Септимус. В таком случае вы, вероятно, заручились поддержкой его сиятельства лорда Крума, и он также считает, что ваше дело важнее образования его дочери?
Чейтер. Не заручился. Но, если угодно, я договорюсь.
Септимус (помолчав). Миледи, прошу вас удалиться в музыкальную комнату. Вместе с Ферма. Найдете доказательство теоремы — получите лишнюю ложку варенья.
Томасина. Увы, Септимус, ее не докажешь. Он оставил записку на полях, чтобы свести вас всех с ума. Пошутил.
Томасина выходит.
Септимус. Итак, сэр, в чем состоит столь безотлагательное дело?
Чейтер. Полагаю, вы и сами знаете. Вы оскорбили мою жену.
Септимус. Оскорбил? Полноте! Это не в моей натуре, не в моих правилах, и, наконец, я восхищен госпожой Чейтер и это решительно не позволяет мне ее оскорблять.
Чейтер. Наслышан о вашем восхищении, сэр! Вы оскорбили мою жену в бельведере вчера вечером!
Септимус. Ошибаетесь. В бельведере происходило нечто иное. Я совершал с вашей женой акт любви, а отнюдь не оскорблял ее. Она сама попросила об этой встрече, у меня и записка сохранилась, поищу, если угодно. Может, какой-то подлец осмелился заявить, что я не удовлетворил просьбу дамы и не пришел на свидание? Клянусь, сэр, — это гнусный поклеп!
Чейтер. А вы — гнусный развратник! Готовы погубить репутацию женщины из-за собственной низости и трусости! Но со мной это не пройдет! Я вызываю вас, сэр!
Септимус. Чейтер! Чейтер, Чейтер! Мой милый, любезный друг!
Чейтер. Не смейте называть меня другом! Я требую сатисфакции! Удовлетворения!
Септимус. Сперва госпожа Чейтер требует удовлетворения, теперь — вы… Не могу же я, в самом деле, удовлетворять семейство Чейтеров с утра до ночи! Что до репутации вашей жены — она незыблема. Ее ничем не погубить!
Чейтер. Негодяй!
Септимус. Поверьте, это чистая правда. Госпожа Чейтер полна живости и очарования, голос ее мелодичен, шаг легок, она — олицетворение всех прелестей, которые общество столь высоко ценит в существах ее пола, — и все же главная и самая известная ее прелесть состоит в постоянной готовности. Готовности столь жаркой и влажной, что даже в январе в этих тайниках можно выращивать тропические орхидеи.
Чейтер. Идите к черту, Ходж! Я не намерен это слушать! Вы будете драться или нет?
Септимус (твердо и бесповоротно). Нет! В этом мире существуют всего два-три первоклассных поэта, и я не хочу убивать одного из них из-за откровенных поз, которые некто подсмотрел в бельведере. А репутацию этой женщины не защитить даже отряду вооруженных до зубов мушкетеров, приставленных стеречь ее денно и нощно.
Чейтер. Ха! Я — первоклассный?! Вы всерьез? Кто же остальные? Ваше мнение?.. А, черт! Нет, не надо, Ходж! Не заговаривайте мне зубы, льстец! Так вы и в самом деле так считаете?
Септимус. Считаю. То же я ответил бы Мильтону — будь он жив. Кроме отзыва о жене, разумеется…
Чейтер. Ну а среди живых? Господин Саути?
Септимус. В Саути я бы всадил пулю не раздумывая.
Чейтер (печально кивая). Да-да, он уже не тот… Меня восхищал «Талаба», но «Мэдок»!.. (хихикает) Господи спаси! Впрочем, мы отвлеклись, а дело безотлагательно. Итак, вы воспользовались прелестями госпожи Чейтер. Это плохо. Но еще хуже, что все вокруг — от конюха до посудомойки…
Септимус. Какого черта? Или вы не слышали, что я сказал?
Чейтер. Слышал, сэр. И слова ваши — не скрою — мне приятны. Видит Бог, истинный талант не ценят по достоинству, если носитель его не отирается среди писак и литературных поденщиков, не входит в свиту Джеффри , не обивает пороги «Эдинбургского…»
Септимус. Дорогой Чейтер — увы! — они судят о поэте по месту, отведенному ему за столом лорда Холланда!
Чейтер. Вы правы! Как вы правы! И как бы я хотел узнать им того мерзавца! Представляете, он высмеял мою драму в стихах «Индианка» на страницах «Забав Пиккадилли».
Септимус. Высмеял «Индианку»? Я храню ее под подушкой и достаю, когда меня мучает бессонница! Это лучший лекарь!
Чейтер (довольно). Вот видите! А какой-то прохвост обозвал ее «Индейкой» и написал, что не скормил бы ее даже своему псу! Что ее не спасут ни гарнир, ни подлива, ни ореховая начинка. Госпожа Чейтер прочитала и залилась слезами, сэр. И не подпускала меня к себе целых две недели! О! Это напомнило мне о цели моего визита…
Септимус. Новая поэма несомненно увековечит ваше имя!
Чейтер. Вопрос не в этом!
Септимус. Здесь и вопроса нет! Что стоят происки жалкой литературной клики в сравнении с мнением всей читающей публики? «Ложу Эроса» обеспечен триумф.
Чейтер. Такова ваша оценка?
Септимус. Таково мое намерение.
Чейтер. Намерение? Как — намерение? Какое намерение? Ничего не понимаю…
Септимус. Видите ли, мне прислали один из пробных оттисков. Прислали на рецензию, но я намерен опубликовать не рецензию, а нечто большее. Пора наконец установить ваше первенство в английской литературе.
Чейтер. Да? Ну, что ж… Конечно… Это очень… А вы уже написали?
Септимус (с едким сарказмом). Еще нет.
Чейтер. А-а… И сколько времени потребуется?..
Септимус. Для столь значительной статьи необходимо: во-первых, внимательно перечитать вашу книгу, обе книги, несколько раз, вкупе с произведениями других современных авторов — дабы всем воздать по заслугам. Я работаю с текстами, делаю выписки, прихожу к определенным выводам, а затем, когда все готово и душа моя и мысли пребывают в спокойствии и согласии…
Чейтер (проницательно). А госпожа Чейтер знала об этом перед тем, как она… как вы…
Септимус. Весьма вероятно.
Чейтер (торжествующе). Ни за чем не постоит! Все дл меня сделает! Теперь-то вы поняли эту любящую натуру?! Вот это женщина! Вот это жена!
Септимус. Потому я и не хочу делать ее вдовой.
Чейтер. Капитан Брайс говорил в точности то же самое!
Септимус. Капитан Брайс?
Чейтер. Господин Ходж! С нетерпением жду рецензии! Позвольте надписать ваш экземпляр! Так, чем бы?.. А, вот перо леди Томасины…
Септимус. Так вы познакомились с лордом и леди Крум, потому что стрелялись с братом ее сиятельства?
Чейтер. Нет! Все оказалось наветом, сэр, уткой! Но благодаря этой счастливой ошибке мне покровительствует теперь брат графини, капитан флота Его Величества. Не уверен, кстати, что сам господин Вальтер Скотт может похвастаться столь высокими связями. Зато я — почетный гость в поместье Сидли-парк.
Септимус. Что ж, сэр, вы получили прекрасную сатисфакцию.
Чейтер окунает перо в чернильницу и принимается
подписывать книгу. Появляется Ноукс. В руках у него рулоны чертежей. Чейтер пишет, не поднимая головы. Ноукс
замечает двоих у стола. Он в замешательстве.
Ноукс. Ой! Простите…
Септимус. А! Господин Ноукс! Любитель мерзостей земных! Мой отважный соглядатай! Где же ваша подзорная труба?
Ноукс. Прошу покорно… я думал, ее сиятельство… простите…
В полнейшем смятении он пятится к двери, где его настигает голос Чейтера. Чейтер выразительно и громко читает дарственную надпись.
Чейтер. «Моему щедрому другу Септимусу Ходжу, который всегда готов отдать все лучшее, — от автора, Эзры Чейтера. Сидли-парк, Дербишир, 10 апреля 1809 года». (Передает книгу Септимусу.) Вот, сэр, сможете показывать внукам!
Септимус. О, я не заслуживаю столь лестных слов! Верно, Ноукс?
Их беседу прерывает появление за стеклянными дверями, ведущими в сад, леди Крум и капитана Эдварда Брайса, офицера Королевского флота. Говорить леди Крум начинает еще снаружи.
Леди Крум. Ах, нет! Только не бельведер! (Она входит в сопровождении Брайса. В руках у него альбом в кожаном переплете.) Господин Ноукс! Что я слышу?
Брайс. И не только бельведер! И до лодочного павильона добрался, и до китайского мостика, и до кустов акации, и…
Чейтер. Клянусь Богом, сэр! Это невозможно!
Брайс. Спроси господина Ноукса.
Септимус. Господин Ноукс, это чудовищно!
Леди Крум. Рада услышать возражения именно от вас, господин Ходж.
Томасина (приоткрыв дверь из музыкальной комнаты). Теперь мне можно вернуться?
Септимус (пытаясь прикрыть дверь). Еще не пора…
Леди Крум. Пусть останется. Дурной пример отвратит лучше, чем сто назиданий.
Брайс кладет альбом на конторку и открывает его. Это работы Ноукса, который, судя по всему, является ревностным почитателем «Красных книг» Хамфри Рептона. Слева располагаются акварели, изображающие пейзаж «до», а справа — «после». Страницы искусно вырезаны, так что новая часть пейзажа при перелистывании накладывается на старую — хотя сам Рептон делал ровно наоборот.
Брайс. Что ты устроил из Сидли-парка? Место отдыха благородного джентльмена или притон корсиканских бандитов?
Септимус. Не стоит преувеличивать, сэр.
Брайс. Но это насилие! Самое настоящее насилие!
Ноукс (запальчиво). Таков современный стиль.
Чейтер (он, так же как и Септимус, пребывает в заблуждении). Да, таков стиль, хотя об этом можно только пожалеть.
Томасина подходит к конторке и внимательно рассматривает акварели.
Леди Крум. Господин Чейтер, вы всегда всем потакаете. Я взываю к вам, господин Ходж!
Септимус. Мадам! Я сожалею о бельведере, я искренне сожалею о бельведере и — до определенной степени — о лодочном павильоне. Но китайский мостик! Какая нелепость! Что до кустов акации — исключено! Меня возмущает само предположение! Господин Чейтер, неужели вы поверите этому не в меру озабоченному садоводу, которому под каждым кустом мерещится карнальное объятие?
Томасина. Септимус! Речь не о карнальном объятии, правда, маменька?
Леди Крум. Ну разумеется, нет! А ты-то что смыслишь в карнальных объятиях?
Томасина. Все! Спасибо Септимусу! На мой взгляд, господин Ноукс предлагает превосходный проект сада. Настоящий Сальватор!
Леди Крум. Что она мелет?
Ноукс (не разобравшись, чем возмущена Леди Крум). Сальватор Роза, ваше сиятельство. Художник. И в самом деле, характернейший пример живописного стиля.
Брайс. Ходж, изволь объясниться!
Септимус. Ее устами глаголет не опыт, а невинность.
Брайс. Ничего себе невинность! Девочка моя, моя разрушенная невинность, он тебя погубил?
Пауза.
Септимус. Отвечайте дядюшке.
Томасина (Септимусу). Чем разрушенная невинность отличается от разрушенного замка?
Септимус. Подобные вопросы лучше адресовать господину Ноуксу.
Ноукс (выспренне). Разрушенный замок живописен.
Септимус. В том-то вся и разница. (Обращается к Брайсу.) Я преподаю девочке классических авторов, и кто, если не я, разъяснит ей значения употребляемых ими слов?
Брайс. Ты — ее наставник, и главная твоя цель — подольше продлить ее неведение.
Леди Крум. Не жонглируй парадоксами, Эдвард, не то падешь жертвой собственного остроумия. Томасина, пойди к себе в спальню.
Томасина (направляясь к двери). Хорошо, маменька. Я не хотела подводить тебя, Септимус, прости. Похоже, кое-что девочкам понимать разрешается — к примеру, всю алгебру до последней формулы, — а кое-что запрещается. Не дают, например, разобраться, что значит обхватывание руками мясной туши. Только когда девочка вырастет и обзаведется собственной тушей…
Леди Крум. Минуточку!
Брайс. О чем она?
Леди Крум. О мясе.
Брайс. О каком мясе?
Леди Крум. Томасина, пожалуй, останься. Похоже, в живописном стиле ты разбираешься лучше нас всех. Господин Ходж, невежество должно походить на пустой сосуд, готовый наполниться из колодца истины, а не на полный похабщины сундук. Господин Ноукс, теперь мы наконец слушаем вас.
Ноукс. Благодарю, ваше сиятельство…
Леди Крум. Вы изобразили чудесное превращение. Я ни за что не узнала бы собственный сад, не нарисуй вы его «до» вашего вторжения и «после». Только взгляните! Слева знакомая всем пасторальная утонченность английского сада, а справа вздыбился мрачный таинственный лес, громоздятся утесы, темнеют развалины — там, где и построек-то никогда не было; среди скал бурлят потоки — где прежде не было ни ручейка, ни камешка — только крикетные лунки. Моя гиацинтовая долина стала приютом для духов и гоблинов; поперек китайского мостика — который считают более китайским, чем мостик в лондонском Кью-гарден, да и в самом Пекине, — валяется оплетенный вереском упавший обелиск…
Ноукс (дрожащим, блеющим голоском). У лорда Литтла точно такой же…
Леди Крум. Прикажете и мне терпеть подобные невзгоды? Лорда Литтла я этим не спасу. Господи, а это что? Что за сарай вы ставите вместо бельведера?
Ноукс. Эрмитаж, мадам. Иными словами, скит, приют отшельника.
Леди Крум. Я в полном недоумении.
Брайс. Но он неправильной формы.
Ноукс. Совершенно справедливо, сэр. Асимметрия — основополагающий принцип живописного стиля…
Леди Крум. Но Сидли-парк живописен и без ваших ухищрений. Склоны холмов зелены и покаты. Деревья стоят купами и прелестно смотрятся с любой стороны. Ручей берет свое начало в чаше холмов, в безмятежном зеркальном озере, и струится голубой лентой среди полей, где там и сям мирно пасутся барашки. Короче, все устроено со вкусом, природа естественна и прелестна, какой и задумал ее Создатель. И я, вторя художнику, восклицаю: «Et in Arcadia ego!» Здесь я в Аркадии, Томасина.
Томасина. Да, маменька. Допустим.
Леди Крум. Чем она недовольна? Моим вкусом или моим переводом?
Томасина. И то и другое поправимо, маменька. А вот с географией у вас полный провал.
Леди Крум. С девочкой что-то стряслось. Буквально за ночь! Во всяком случае, вчера я за ней никаких странностей не замечала. Сколько тебе стукнуло сегодня?
Томасина. Тринадцать лет и десять месяцев, маменька.
Леди Крум. Тринадцать лет и десять месяцев… Гм… Рановато. Дерзить ей не подобает еще по крайней мере полгода. А иметь свое мнение и вкус в таком возрасте вообще не пристало. Господин Ходж, вы — безусловный виновник происшедшего. Вернемс к вашим затеям, господин Ноукс…
Ноукс. Благодарю, ваше сия…
Леди Крум. Вы, по-моему, слишком увлеклись романами госпожи Радклиф. И сад ваш списан с «Замка Отранто» или «Тайн Удольфо»…
Чейтер. Миледи, «Замок Отранто» написал Хорас Уолпол.
Ноукс (восхищенно). Уолпол? Здешний садовник?
Леди Крум. Господин Чейтер, покуда вы наш гость — дорогой гость, — автором «Замка в Отранто» будет тот, на кого укажу я. Иначе какой смысл принимать гостей? (Слышатся отдаленные выстрелы.) Что ж, палят уже на склоне холма… Я сама поговорю с лордом Крумом насчет сада… Обсудим… (Выглядывает в окно.) О! Ваш друг подстрелил голубя, господин Ходж. (Громко.) Браво, сэр!
Септимус. Думаю, это добыча вашего супруга или сына, миледи. Мой однокашник никогда не был охотником.
Брайс (выглядывает в окно). Верно! Его убил Огастес! Браво, мальчик!
Леди Крум (уже снаружи). Пойдемте же! Где мои адъютанты?
Брайс, Ноукс и Чейтер послушно идут следом. Чейтер задерживается лишь на мгновение — пожать Септимусу руку.
Чейтер. Мой дорогой, дорогой господин Ходж!
Чейтер выходит. Выстрелы слышны снова, гораздо ближе.
Томасина. Пах! Пах! Пах! Я расту под звуки ружейной пальбы, точно ребенок в осажденном городе. Круглый год — голуби и грачи, с августа — тетерева на дальних холмах, потом фазаны, куропатки, бекасы, вальдшнепы, кулики. Пах! Пах! Пах! А после — отстрел нагульного скота. Папеньке не нужен биограф, вс его жизнь — в охотничьих книгах.
Септимус. Календарь убоя. Смерть повсюду, даже «здесь, в Аркадии…»
Томасина. Подумаешь, смерть… (Окунает перо в чернила и идет к конторке.) Подрисую-ка отшельника. Что за эрмитаж без отшельника? Септимус, ты влюблен в мою мать?
Септимус. Вам не следует быть умнее старших. Это невежливо.
Томасина. А я умнее?
Септимус. Да. Гораздо.
Томасина. Прости, Септимус. Я не нарочно. (Прекращает рисовать и достает из кармана конвертик.) В музыкальную комнату заходила госпожа Чейтер. Принесла для тебя записку — чрезвычайной секретности, важности и срочности. Я должна передать ее секретно, срочно и… Слушай, а от карнального объятия не трогаются умом?
Септимус (забирая письмо). Непременно. Спасибо. Все, познаний на сегодня предостаточно.
Томасина. Вот та-а-ак… Он у меня похож на Иоанна Крестителя в пустыне.
Септимус. Весьма живописно.
Издали слышитс голос леди Крум. Она зовет Томасину. Та срывается с места и убегает в сад — веселая беззаботная девочка.
Септимус вскрывает письмо госпожи Чейтер. Смяв конверт, отбрасывает его в сторону. Читает, складывает и сует листок между страниц «Ложа Эроса».
Сцена вторая
Из затемнения возникает та же комната, в такое же утро, но в наши дни. Это становится мгновенно и безусловно ясно благодаря внешнему виду Ханны Джарвис. Иных свидетельств нет.
Следует сказать об этом еще несколько слов. Действие пьесы происходит попеременно то в начале XIX века, то в наше время, причем в одной и той же комнате. Вид комнаты — вопреки ожиданиям — нисколько не меняется. Она вполне соответствует обеим эпохам. Что касается реквизита — книг, бумаг, цветов и т.д., — нет необходимости заменять предметы быта, присущие началу прошлого века, современными — пускай соседствуют на одном столе. Однако вещи, используемые и в прошлом, и в настоящем, должны иметься в двух экземплярах, поскольку по ходу пьесы им необходимо постареть. Парк — как мы узнаем из диалога — претерпел существенные изменения. А вот то, что доступно зрительскому глазу, остается неизменным и не противоречит ни одной из эпох.
Согласно этому принципу, чернильницы, перья и прочие вещи, игравшие в первой сцене, могут все время оставаться на столе. Равно как книги и бумаги, связанные с исследованиями Ханны во второй сцене, могут находиться на столе с самого начала. Это относится к любым предметам. По ходу действия все они скапливаются на столе, и, если какая-то вещь выглядит анахронизмом для какой-то из эпох (допустим, кофейна кружка), ее просто не замечают.
К концу спектакля на столе окажется целая куча разнообразных предметов.
Ханна разглядывает альбом с акварелями Ноукса. Кроме того, она то и дело обращается к небольшим, одинаковым с виду тетрадкам с дневниковыми записями (вскоре выяснится, что это «садовые книги» леди Крум). Через некоторое время она подходит с альбомом к окну — сравнить вид с акварелями Ноукса. Потом кладет альбом обратно на конторку.
Одета она вполне строго. Обувь пригодна для сырого, грязного сада. Туда она и отправляется, прихватив со стола теодолит. Комната на время пустеет.
Затем одна из дверей распахивается. Входят Хлоя и Бернард. Она — дочь хозяев, одета по-домашнему. Бернард — гость, он в костюме и при галстуке. Вообще он любит одеваться пестро, но сегодня несколько умерил яркость красок, лишь крикливый носовой платок, торчащий из нагрудного кармана, намекает на его пристрастия. В руках у него объемистый кожаный портфель.
Хлоя. Но она была здесь! Только что.
Бернард. Все ясно! Дверь в сад…
Хлоя. Ну конечно! Погодите, я сейчас.
Хлоя выходит через стеклянную дверь и скрывается из виду. Бернард ждет. Открывается друга дверь, и заглядывает Валентайн.
Валентайн. Вот гады.
Валентайн исчезает, захлопнув дверь. Возвращается Хло с резиновыми ботами, садится и, разговаривая с Бернардом, снимает туфли и надевает боты.
Хлоя. Подождите лучше здесь, чего по грязи таскаться. Она почти все время проводит в саду, сами понимаете.
Бернард. Да? Почему?
Хлоя. Она же пишет историю сада, вы не знали?
Бернард. Я знал, что она работает с архивами Крумов, но…
Хлоя. Точнее, это не история сада, а… Ладно, пусть Ханна сама объяснит. Но канава, в которой вы чуть не застряли, — ее рук дело. Ладно, я пошла… Тьфу, даже не скажешь — располагайтесь поудобнее! Какие уж тут удобства, голые стены от комнаты остались. Все вынесли, подчистую. «В сортир — прямо». Прямо в сортир.
Бернард. Что, обстановку комнаты?
Хлоя. Нет, сама комната — кратчайший путь в сортир.
Бернард. А-а, понятно. Вы сказали «Ханна»?
Хлоя. Да, Ханна. Так я оставлю вас на минуту? Я быстренько. (Она уже надела боты. Распрямляется. Видит, что он не слушает.) Мистер Солоуэй?
Бернард (очнувшись). Да-да, спасибо. Значит, мисс Джарвис — писательница Ханна Джарвис?
Хлоя. Конечно. Вы читали ее книгу?
Бернард. Еще бы!
Хлоя. Она наверняка в эрмитаже, просто отсюда не видно, шатер мешает.
Бернард. Вы принимаете гостей в саду?
Хлоя. Ежегодно даем бал для всей округи. Все наряжаются, танцуют и напиваются вдрызг. Но предки теперь не разрешают гудеть в доме. Однажды нам пришлось перед самым закрытием гнать на аукцион Кристи — покупать чайничек эпохи Реставрации. С тех пор все, что можно разбить, украсть или заблевать, убирается заранее. Тактично. А на самом деле — совершенно бестактно.
Она уже у двери в сад.
Бернард. Гм… послушайте… скажите ей, что… Не говорите пока моей фамилии.
Хлоя. Не говорить? Хорошо…
Бернард (улыбаясь). Пусть будет сюрприз. Не возражаете?
Хлоя. Нет… Но она спросит, кто вы… Может, дать вам другую фамилию?
Бернард. Отлично! Прекрасная мысль.
Хлоя. Так, Солоуэй… Возьмем какую-нибудь другую птицу… На соловья вы все равно не похожи.
Выходит. Бернард оглядывает стол с книгами. Кладет портфель. Слышатся далекие выстрелы. Их звук заставляет Бернарда подойти к окну. Он выглядывает. Открывается одна из внутренних дверей — та, через которую он вошел, — и появляется Гас. Бернард поворачивается, видит подростка.
Бернард. Добрый день.
Гас молчит. Он вообще всегда молчит. Возможно, он не умеет говорить. Еще он моментально смущается и замыкается — особенно сейчас, столкнувшись с незнакомцем. Гас исчезает. Мгновение спуст дверь снова открывается, и через комнату проходит Валентайн. Он не то чтобы игнорирует Бернарда, но притворяется, будто не видит его.
Валентайн. Гады, сволочи, гады, сволочи, гады… (Он произносит это столько раз, сколько ему требуется, чтобы пересечь комнату и выйти в противоположную дверь. Он плотно закрывает ее за собой. Слышно, как он зовет: «Хлоя! Хлоя!» Бернарду становится все неуютнее. Дверь открывается снова, возвращается Валентайн. Он смотрит на Бернарда в упор.)
Бернард. Она в саду, ищет мисс Джарвис.
Валентайн. А где всё?
Бернард. Убрали, вынесли… Из-за… э…
Валентайн. Ведь танцы на улице, в шатре?
Бернард. Насколько понял, через эту комнату лежит путь в ближайший туалет.
Валентайн. Но мне нужен большой стульчак!
Бернард. А туалетом вы не можете воспользоваться?
Валентайн. Там лежат охотничьи книги!
Бернард. В туалете или в стульчаке?
Валентайн. А вы тут чего ждете? Вами кто-нибудь занимается?
Бернард. Да-да, спасибо. Меня зовут Бернард Солоу… Гм… Я приехал повидать мисс Джарвис. Я писал лорду Круму, но ответа, к сожалению, не получил, поэтому рискнул…
Валентайн. Вы его напечатали?
Бернард. Простите? Не понял…
Валентайн. Ваше письмо было отпечатано на машинке?
Бернард. Да.
Валентайн. Отец на такие письма не отвечает. (Замечает на столе, под бумагами, черепашку.) Молния! Наконец-то! Где же ты пряталась, глупышка? (Берет черепашку в руки.)
Бернард. Поэтому я позвонил вчера вечером и поговорил… Похоже, что с вами…
Валентайн. Со мной? Ах, да! Ну конечно! Простите! Вы готовите передачу… не помню о чем, и хотели спросить у Ханны… не помню что.
Бернард. Верно. Вот так и получилось… Надеюсь, мисс Джарвис отнесется ко мне благосклонно.
Валентайн. Сомневаюсь.
Бернард. Вы что-нибудь обо мне знаете?
Валентайн. Я знаю Ханну.
Бернард. Давно она здесь?
Валентайн. Во всяком случае, участок застолблен. Мо мать прочитала ее книгу. А вы читали?
Бернард. Нет. Да. Ее книгу? Ну конечно!
Валентайн. Она чрезвычайно собой горда.
Бернард. Еще бы. Если б я написал бестселлер…
Валентайн. Да я про мать. Она гордится, что осилила книгу. Обыкновенно она читает только книги по садоводству.
Бернард. Она, должно быть, счастлива, что Ханна Джарвис пишет книгу о ее саде?
Валентайн. Ну, на самом деле книга об отшельниках… (На пороге снова появляется Гас. И снова поворачивается, чтобы уйти.) Постой, Гас, не бойся. Что ты хочешь? (Но Гас исчезает.) Ладно. Устрою-ка я Молнии маленькую пробежку.
Бернард. Вообще-то мы знакомы. Мы с вами встречались в Сассексе, пару лет назад, на семинаре…
Валентайн. Правда? Я там был?
Бернард. Да. Помните, один мой коллега нашел рассказ — якобы Лоуренса — и проанализировал его на компьютере? Помните такой доклад?
Валентайн. Смутно. Я порой сижу с закрытыми глазами. И это — вообразите! — часто означает, что я сплю.
Бернард. Ну, мой коллега сравнил структуру предложений и прочая и прочая и установил, что существует высокая, девяностопроцентная, вероятность, что рассказ и в самом деле написан автором «Любовника леди Чаттерли». А потом, к моему безграничному восторгу, один из ваших высоколобых коллег-математиков продемонстрировал, что с тем же успехом Лоуренс мог написать «Уильяма» или заметку в местной газете…
Валентайн (помолчав). «Уильяма»? Да, пожалуй, я там был. (Выглядывает в окно.) А, вот и Ханна. Покидаю вас, покидаю, беседуйте наедине. Кстати, это ваша красная «мазда» у входа?
Бернард. Да
Валентайн. Хотите добрый совет? Уберите-ка ее с глаз долой, хоть на конюшню, до прихода отца. Он не потерпит в доме владельца японской машины. А вы не педик?
Бернард. Вроде нет.
Валентайн. И тем не менее…
Валентайн выходит, закрывает дверь. Бернард смотрит ему вслед. За его спиной, у стеклянной двери, ведущей в сад, появляется Ханна.
Ханна. Мистер Павлини?
Бернард озирается — сперва рассеянно, затем недоуменно: он ищет несуществующего Павлини. Потом, очнувшись, соображает, что Павлини, по всей вероятности, он сам, Солоуэй, и есть, и рассыпается в неумеренно восторженных приветствиях.
Бернард. О! Здравствуйте! Здравствуйте! Мисс Джарвис? Ну разумеется, мисс Джарвис! Очень, очень рад. Я, признаться, опешил, просто онемел поначалу: вы такая красивая, намного, намного красивее, чем на фотографии!
Ханна. На какой фотографии?
Она снимает туфли — в грязи и глине.
Бернард. На задней странице обложки. Простите, что вам пришлось вернуться из-за меня в дом, но леди Хлоя великодушно и настойчиво…
Ханна. Ничего. Иначе вы бы испачкали обувь.
Бернард. Да-да, очень предусмотрительно! И как мило, что вы готовы уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени!
Он явно перебарщивает. Она смотрит на него долго, пристально.
Ханна. Вы журналист?
Бернард (негодующе). Ни в коем случае!
Ханна (разглядывая свои туфли). Все-таки нельзя рыться в канаве без сапог. Теперь будут целый день хлюпать. Какие страхолюдины!
Бернард (внезапно). Плюх — хлюп.
Ханна. Что-что?
Бернард. Это моя теория. Из плюха, то есть общения с водой, всегда получается хлюп: или ботинки хлюпают, или нос… А страхолюдинами, кстати, в некоторых странах называют пугала, которые ставят на поля нагонять страху на птиц и коров, а вовсе не на людей.
Бернард производит на Ханну все более и более неприятное впечатление, но сам об этом не подозревает и продолжает безмятежно болтать. Ханна смотрит на него пристально.
Ханна. Мистер Павлини, вы ведь по делу? Чем могу служить?
Бернард. Ну, во-первых, меня зовут Бернард. Давайте уж по имени, запросто.
Ханна. Хорошо, спасибо.
Подходит к стеклянной двери и принимается стучать облепленными грязью туфлями друг об дружку, соскребать и стряхивать с них комья глины.
Бернард. Ваша книга! Это настоящее откровение! Каролина Лэм предстает в ней совершенно иной! Я взглянул на нее вашими глазами и точно узнал заново! Стыдно признаться, я никогда не включаю в лекции ее прозу, а ведь вы правы: она совершенно удивительна. Вообще начало девятнадцатого века — мой период. Я люблю его самой нежной любовью.
Ханна. Вы преподаете?
Бернард. Да. И пишу. Как вы, как все мы, хотя мои книги не раскупаются так успешно, как ваша «Каро».
Ханна. Я не преподаю.
Бернард. Нет? Что ж, за это вас можно только уважать! Возвратить потомкам забытого писателя — завидный удел. Мечта английского профессора…
Ханна. А как же лекции? Студенты?
Бернард. Подумаешь! Щенков надо бросать в воду, пускай барахтаются… Так что примите мои самые искренние поздравления. Полагаю, теперь кто-нибудь наверняка издаст oeuvre Каролины Лэм.
Ханна. Да, возможно.
Бернард. Великолепно! Браво! Даже просто как документ, проливающий пусть слабый, пусть отраженный свет на характер лорда Байрона, ваша книга неизбежно будет…
Ханна. Бернард, так, кажется?
Бернард. Да.
Ханна. Я надеваю туфли.
Бернард. Почему? Вы уходите?
Ханна. Нет. Просто хочу пнуть вас в задницу. И побольнее.
Бернард. Вас понял. Перехожу к делу. Эзра Чейтер.
Ханна. Эзра Чейтер.
Бернард. Родился в Твикенгеме, графство Мидлсекс, в 1778 году. Автор двух поэм. «Индианка» — опубликована в 1808 — и «Ложе Эроса» — опубликовано в 1809 году. После 1809 года никаких сведений. Исчез с горизонта.
Ханна. Понятно. Что дальше?
Бернард (лезет в портфель). Чейтер связан с поместьем Сидли-парк. (Достает из портфеля «Ложе Эроса». Читает написанную от руки дарственную надпись.) «Моему щедрому другу Септимусу Ходжу, который всегда готов отдать все лучшее, — от автора, Эзры Чейтера. Сидли-парк, Дербишир, 10 апреля 1809 года». (Передает ей книгу.) Смиренный раб в вашей власти!
Ханна. «Ложе Эроса». Хорошая вещь?
Бернард. Весьма любопытная.
Ханна. И вы думаете выжать из этого Чейтера книгу?
Бернард. Нет-нет, от силы статью для «Вестника новейших исследований по английской литературе». О Чейтере очень мало известно. Почти ничего. В «Словаре национальных биографий», разумеется, ни слова: ко времени его подготовки он был уже совершенно забыт.
Ханна. А родственные связи?
Бернард. По нулям. И в базе данных Британской библиотеки нашелся только один Чейтер.
Ханна. Современник?
Бернард. Да. Но, в отличие от нашего Эзры, не поэт, а ботаник. Описал какую-то разновидность далий на острове Мартиника и умер там же от укуса обезьяны.
Ханна. А Эзра Чейтер есть в каталоге?
Бернард. Только в периодике. Упомянут дважды, поскольку на каждую его книгу давали пространную рецензию в «Забавах Пиккадилли». Был в те времена такой листок, выходил трижды в неделю в большом формате. Но сведений, кроме имени автора, никаких нет.
Ханна. А это вы где откопали? (Кивает на книгу.)
Бернард. В частной коллекции. На следующей неделе мне предстоит читать в Лондоне лекцию, и я хотел бы рассказать о Чейтере, он представляется мне весьма любопытным. Поэтому всевозможные детали — о нем или об этом Септимусе Ходже, любые нити, любые имена… Буду чрезвычайно признателен.
Пауза.
Ханна. Гм… Что-то новенькое. Лебезящий академик.
Бернард. Ну что вы…
Ханна. Так и есть, не отнекивайтесь. Прежде академики мен только по плечу похлопывали: пиши-пиши, мол, девочка, почитаем.
Бернард. Невероятно!
Ханна. Очень вероятно. Байроноведы — вся шайка — и вовсе ширинки порасстегивали и облили мою книгу — от избытка снисходительности. Да, кстати, где вы препо… То есть где барахтаются ваши студенты?
Бернард. Э… В Сассексе.
Ханна. В Сассексе… (На миг задумывается.) Солоуэй. Да, точно, Солоуэй. Вылил свою струю — мощную, на тысячу слов — в «Обсервере». Кыш, мол, с чужих угодий, тут мы пасемся. И под зад шлепнул напоследок — чтоб побыстрей выкатывалась. Солоуэй из Сассекса. Вы должны его знать.
Бернард. Повторяю, я — всецело в вашей власти.
Ханна. Еще бы… Ну, и где волшебное слово?
Бернард. Пожалуйста!
Ханна. Ладно. Садитесь.
Бернард. Спасибо.
Он садится. Она остается стоять. Возможно, она из курящих. Если так, то сейчас — самое время. Хорошо бы она вставила сигарету в коротенький мундштук. Или курила бы длинные коричневые «женские» сигаретки.
Ханна. Как вы узнали, что я здесь?
Бернард. Я не знал. Я говорил по телефону с хозяйским сыном, но он не упомянул вашего имени. А потом и вовсе забыл о моем приезде и никого не предупредил.
Ханна. Это Валентайн. Преподает в Оксфорде. То есть числится.
Бернард. Я встречал его раньше. Из этих… «Многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование…»
Ханна. Мой жених.
Она выдерживает его долгий пристальный взгляд.
Бернард (после паузы). Что ж, рискну. Ты лжешь.
Ханна (после паузы). Не слабо, Бернард.
Бернард. Боже…
Ханна. Он называет меня невестой.
Бернард. Почему?
Ханна. В шутку.
Бернард. Ты ему отказала?
Ханна. Не говори ерунды. Разве я гожусь в графини?
Бернард. Нет, конечно. Это он для красного словца. «Моя черепаха Молния, моя невеста Ханна…»
Ханна. Да. Верно. В тебе что-то есть, Бернард. Не скажу «приятное», но… Занятное.
Бернард. А что он делает, твой Валентайн?
Ханна. В аспирантуре учится. Биолог.
Бернард. Он же математик!
Ханна. Его объект — тетерки и куропатки.
Бернард. Стреляет?
Ханна. Считает. На компьютере.
Бернард. А кто этот мальчик? Который молчит.
Ханна. Гас.
Бернард. Он болен?
Ханна. Не спрашивала.
Бернард. Отца я пока не видел, но тоже, судя по всему, экземплярчик.
Ханна. Да уж…
Бернард. А мамаша помешана на садоводстве. Слушай, что тут происходит?
Ханна. То есть?
Бернард. Я когда подъезжал, чуть ей голову не снес. Рылась в какой-то канаве.
Ханна. Археологические раскопки. Когда-то здесь был регулярный итальянский парк, года до 1740-го. Леди Крум интересуется историей имения. Я прислала ей свою книгу, там — если помнишь, если ты ее вообще читал, в чем я лично сомневаюсь, — есть довольно подробное описание сада Каролины в Брокет-холле. Теперь я помогаю Гермионе в раскопках.
Бернард (потрясенно повторяет). Гермионе…
Ханна. Есть точные чертежи, есть садовые книги, только никто этим раньше не занимался.
Бернард. Начинаю тобой восхищаться.
Ханна. А прежние восторги, значит, по боку? Вранье?
Бернард. Конечно. И с фотографией полное соответствие. Насчет книги — не уверен.
Она задумчиво разглядывает его. Он ждет, уверенный в победе.
Ханна. Септимус Ходж был домашним учителем.
Бернард (тихо). Вот умница.
Ханна. Он обучал дочь лорда Крума. Сын учился в Итоне. Септимус жил в доме: в расходной книге против его имени значатся вино и свечи. Не гость, но и не слуга. Среди документов сохранилось его письмо, саморекомендация. Потом отыщу. Насколько мне помнится, он изучал в Кембридже математику и естественную философию. Некоторым образом ученый.
Бернард. Очень впечатляюще. Спасибо. Ну а Чейтер?
Ханна. О нем ничего нет.
Бернард. Ни документа? Ни строчки?
Ханна. Ничегошеньки.
Бернард. А в библиотеке?
Ханна. Каталог составлен в восьмидесятых годах прошлого века. Я проглядела почти все.
Бернард. Каталог или книги?
Ханна. Каталог.
Бернард. Плохо. Смотреть надо книги.
Ханна. Извини.
Бернард. А в письмах? Его никто не упоминает?
Ханна. Увы. Твой любимый период я изучала внимательно. Потому что это и мой период.
Бернард. Правда? Я ведь, собственно, даже не знаю, чем ты сейчас зани…
Ханна. Отшельником Сидли-парка.
Бернард. Хм… Кто такой?
Ханна. Моя веха. Его жизнью я измеряю нервный срыв, который претерпело романтическое мироощущение. Поэтому меня интересует ландшафт и литература примерно с 1750 по 1834 год.
Бернард. Что случилось в 1834 году?
Ханна. Умер мой отшельник.
Бернард. Логично.
Ханна. Что значит «логично»?
Бернард. Ничего.
Ханна. Но ты же имел что-то в виду?
Бернард. Да нет… Впрочем… Колридж тоже умер в 1834 году.
Ханна. Верно, умер. И весьма кстати. (Уже мягче.) Спасибо, Бернард. (Подходит к конторке и открывает альбом с акварелями Ноукса.) Посмотри, вот он.
Бернард заглядывает в альбом.
Бернард. Гм…
Ханна. Единственное изображение отшельника Сидли-парка.
Бернард. Весьма библейский образ.
Ханна. Разумеется, фигура подрисована позднее. Ноукс писал акварели, когда эрмитаж был только в проекте.
Бернард. Ноукс? Художник?
Ханна. Архитектор. Точнее, специалист по ландшафтной архитектуре. Он делал для своих клиентов такие альбомы, вроде рекламного проспекта. (Демонстрирует.) Видишь? Пейзаж «до» и «после». Вот так выглядел парк до… ну, скажем, 1810 года. Все мягко, покато, безмятежно, извилисто: водна гладь, купы дерев, лодочный павильон в классическом стиле.
Бернард. Прелестно. Настоящая Англия.
Ханна. Не говори ерунды, Бернард. Английский пейзаж изобрели садовники в подражание иноземным художникам, а те, в свою очередь, возрождали классических авторов. Английский пейзаж завезли в Англию в чемодане: сувенир из заморского путешествия. Суди сам: Дар Браун подражал Клоду , а тот воплощал на холсте Вергилиевы тексты. Короче, аркадская идиллия! Ну а здесь, благодаря вмешательству Ричарда Ноукса, природа становится дикой, бурной, неукротимой — в стиле Сальватора Розы. Готический роман в пейзаже. Только вампиров не хватает… Да, между прочим, моего отшельника упоминает в письме твой прославленный однофамилец.
Бернард. Который?
Ханна. Томас Лав Павлини.
Бернард. Павлини? Ах да, Павлини…
Ханна. Я обнаружила это в статье об отшельниках и анахоретах. Опубликована в «Корнхиллском журнале» в шестидесятых годах. (Роется в кипах книг на столе, находит журнал.) В 1862 году. Павлини называет его… (Цитирует по памяти.) «Не деревенский дурачок, не пугало для дам и девиц, но истинный ум среди лишенных ума, пророк среди безумцев».
Бернард. Фигура речи.
Ханна (занята поисками). Да-да… Что ты сказал?
Бернард. Ничего.
Ханна (находит нужное место в тексте). Вот. «Мы видели письмо, написанное автором «Аббатства кошмаров» около тридцати лет назад, где говорится об его поездке в Сидли-парк, поместье лорда Крума…»
Бернард. Письмо к Теккерею?
Ханна (застигнута врасплох). Не знаю. Какая разница?
Бернард. Никакой. Прости. (Все его вопросы и недоговоренности рассчитаны на то, чтобы вселить в нее новые — напрасные — надежды. Но Ханна не заглатывает наживку.) Только ведь Теккерей редактировал «Корнхилл» до 1863 года, до самой — как ты понимаешь — смерти. Отец его служил в Ост-индской компании, где Павлини занимал пост ревизора, поэтому вполне возможно, что… если статья написана Теккереем… письмо тоже адресовано… Ладно, прости. Продолжай… Впрочем, Ост-индская библиотека в Блэкфрайерсе располагает почти всеми письмами Павлини, поэтому будет очень легко… Прости. Можно взглянуть? (Она молча передает ему «Корнхилл».) Ну разумеется. Выдрано из середины. Ни имени адресата, ни подписи автора. Может, и стоит… Ладно, продолжай, я слушаю… (Он листает статью и вдруг начинает хихикать.) Ну еще бы! Типичный Теккерей. Никаких сомнений. (Захлопывает журнал.) Невыносимо… (Отдает ей журнал.) Так о чем ты говорила?
Ханна. Ты всегда такой?
Бернард. Какой?
Ханна. Суть в том, что Крумы истинной цены своему отшельнику не знали. Торчит себе и торчит под носом. Целых двадцать лет. Крумы, как я выяснила, нигде о нем не упоминают. И, к сожалению, письмо Павлини — по-прежнему единственный источник. Когда я это прочитала… (Кивает на журнал.) Наверно, у тебя тоже такое бывает… вроде озарения… И ты точно знаешь, о чем будет твоя следующая книга. Отшельник Сидли-парка дл меня…
Бернард. Веха.
Ханна. Явление свыше.
Бернард. Точно. Явление свыше.
Ханна. Его словно поместили в пейзаж. Как фарфоровую статуэтку. Гномика. Так он и прожил всю жизнь — элементом декора. Одной из красот сада.
Бернард. Он чем-нибудь занимался?
Ханна. Даже очень. После его смерти из эрмитажа выгребли множество бумаг. Весь домик был завален бумагами — сотни, тысячи листов. Павлини пишет: все ждали гениальных откровений. Выяснилось, разумеется, что он был чокнутый. Все до последней странички было испещрено каббалистическими закорючками с доказательством скорого конца света. Само совершенство, правда? Идеальный символ.
Бернард. Правда. Только чего?
Ханна. Всего романтического мифа, Бернард! Блефа, в который выродилась эпоха Просвещения. Век Интеллекта, век Разума — сурового, безжалостного, непреклонного — взял и вывернулся наизнанку. Умалишенного подозревают в гениальности! И обрамление достойное: дешевые готические ужасы и фальшивый трепет сердец. Все это великолепно отражено в истории сада. Сохранилась гравюра. Сидли-парк в 1730 году. Прослезиться можно от умиления. Райский сад в эпоху всеобщего Разума. К 1760 году от него не остается и следа. Все, решительно все — фигурно подстриженные кусты, пруды, террасы, фонтаны, липовую аллею, — всю высокую и чистую красоту Дар Браун сравнивает с землей. Накануне трава зеленела у крыльца — теперь она видна разве что на горизонте; лучшая во всем Дербишире живая изгородь из самшита выкорчевана и на ее месте прорыты канавки. Видите ли, изгородь мешала этим болванам притворяться, что Боженька их только что сотворил вместе с природой! А потом является Ричард Ноукс и переиначивает Божий сад сообразно новому понятию о Боге. Когда он закончил, пейзаж выглядел примерно так (показывает на альбом с акварелями). Путь от разума к чувству. То есть полнейший упадок, закат и деградация.
Бернард (оценивающе). Здорово сказано. (Ханна смотрит на него в ожидании подвоха, но он дает серьезную профессиональную оценку.) Выдержит любую критику.
Ханна. Спасибо.
Бернард. Только канавки мне по душе. А ты, похоже, любишь живые изгороди.
Ханна. Я не люблю сентиментальности.
Бернард. Понятно. И это искренне? По-моему, к геометрии сада ты относишься вполне сентиментально. Но про отшельника выстроено славно. Гений в пейзаже.
Ханна (довольная). Книга так и называется.
Бернард. Естественно.
Ханна (уже не столь довольная). Почему «естественно»?
Бернард. Естественно, потому что кем он, собственно, был, пока не стал символом? Кем был гений вне пейзажа?
Ханна. Не знаю.
Бернард. Вот видишь!
Ханна. То есть пока не знаю.
Бернард. И не узнаешь. Что они сделали с его бумагами? Павлини что-нибудь пишет?
Ханна. Устроили большой костер.
Бернард. Вот-вот!..
Ханна. Я еще не просмотрела «садовые книги» леди Крум.
Бернард. Расходные записи или дневники?
Ханна. Там всего понемножку. Пробелов тоже хватает, но период более или менее вырисовывается.
Бернард. В самом деле? А на Байрона ты нигде не натыкалась? Это я так, из праздного любопытства…
Ханна. В библиотеке есть первое издание «Чайльд-Гарольда» и, по-моему, «Английские барды».
Бернард. С дарственной надписью?
Ханна. Нет.
Бернард. А в письмах он не всплывает?
Ханна. С какой стати? В его письмах Крумы тоже не плавают.
Бернард (безразлично). И то правда. Но Ньюстед отсюда не так уж далеко. Слушай, ты не против, если я немножко покопаюсь? Разумеется, только в бумагах, которые ты уже отработала.
Ханна что-то заподозрила.
Ханна. Так кто тебя интересует, Байрон или Чейтер?
В боковую дверь входит Хлоя. Она без обуви, в одних чулках. Несет целую охапку одинаковых с виду гроссбухов в кожаных переплетах. Она зашла за своими туфлями.
Хлоя. Простите… Я на минутку… В буфетной есть чай… Только из кружек, ничего?
Бернард. Благодарю вас.
Хлоя. Ханна вам покажет.
Бернард. Позвольте, помогу…
Хлоя. Нет-нет, я справлюсь… (Бернард открывает дл нее другую боковую дверь.) Вот, решила спрятать охотничьи книги, а то Валентайн хватится, а их нет. Спасибо.
Бернард закрывает дверь.
Бернард. Какая милая девочка.
Ханна. Гм…
Бернард. Что, в самом деле?
Ханна. Что — «в самом деле»?
Дверь снова приоткрывается, показывается голова Хлои.
Хлоя. Забыла сказать… Мистер Солоуэй, не волнуйтесь, если отец разворчится насчет вашей машины. У него бзик… (Вспоминает, что обещала держать фамилию Бернарда в тайне.) Э… Ну как?.. Сюрприз удался? Вы еще не сказали?! Ой, простите!!! Хотите чаю?.. Извините, если подвела… (Исчезает в полнейшем замешательстве. Дверь закрывается. Пауза.)
Ханна. Ты — полное говно.
Направляется к двери.
Бернард. Дело в том, что Байрон связан с этим местом напрямую!
Ханна останавливается и поворачивается к Бернарду.
Ханна. А мне-то что?
Бернард. Не верю, будто тебе наплевать. Вот увидишь, у байроноведов дружки в ширинках застрянут!
Ханна (выдержав паузу). Почему это?
Бернард. Потому что мы будем сотрудничать.
Ханна. На какую тему?
Бернард. Сядь, объясню.
Ханна. Я лучше постою.
Бернард. Этот экземпляр «Ложа Эроса» принадлежал лорду Байрону.
Ханна. Он принадлежал Септимусу Ходжу.
Бернард. Да, вначале. Но когда в 1816 году Байрон покидал Англию навсегда и его библиотека распродавалась за долги, с аукциона в числе других пошла и эта книга. В Британской библиотеке есть каталог той распродажи. «Ложе» шло под номером 74-А, купил его книготорговец и издатель Джон Солоуэй. Адрес магазина — Опера-корт на Пэлл-Мэлл. Восприемником дела стала фирма «Солоуэй и Мэтлок». Нынешний Солоуэй — мой двоюродный брат. (Умолкает. После некоторых колебаний Ханна присаживается к столу.) Вот послушай, как развивался сюжет. В 1939 году книги перевезли в Кент, в загородный дом семейства Солоуэй. В сорок пятом вернули в Лондон. А коробку с книгами начала XIX века позабыли, и она валялась в подвале, пока строители туннеля под Ла-Маншем не потребовали продать им дом со всеми угодьями, поскольку там пролегала трасса. Тогда и обнаружили «Ложе» — вместе с аукционной биркой 1816 года. Могу показать ксерокопию.
Достает из портфеля листок и передает Ханне. Та внимательно рассматривает.
Ханна. Хорошо. Допустим. Книга принадлежала Байрону.
Бернард. В ней подчеркнуты некоторые строфы. (Ханна берет книгу в руки, листает.) И все они, и только они, — нет, нет, смотри на меня, а не в книгу! — все подчеркнутые строфы приводятся дословно, то есть цитируются в рецензии на «Ложе Эроса», которая вышла 30 апрел 1809 года в «Забавах Пиккадилли». И в первых же строках рецензент напоминает читателям свой отзыв об «Индианке» — предыдущей книге того же автора.
Ханна. Рецензентом наверняка был Ходж. «Моему щедрому другу Септимусу Ходжу, который всегда готов отдать все лучшее, — от автора».
Бернард. В том-то и штука! Рецензент из «Пиккадилли» высмеял обе книги!
Ханна (помолчав). А по стилю-то тянет на Байрона?
Бернард (доставая из портфеля еще две ксерокопии). Рука Байрона! Еще более по-байроновски, чем рецензия на Вордсворта, которую Байрон уж точно написал, правда, годом раньше!
Ханна просматривает статьи.
Ханна. Ясно. Что ж, поздравляю. Очень возможно. Две доселе неизвестные рецензии молодого Байрона. Какая находка!
Бернард. Это еще не все. В книге, благодаря застежкам, сохранились три документа. (Достает из портфеля пакет, вынимает три бумажки. Это подлинники. Он зачитывает их поочередно.) «Сэр, нам необходимо уладить дело, не терпящее отлагательства. Жду вас в оружейной комнате. Э.Чейтер, эсквайр». «Муж послал в город за пистолетами. Отрицайте то, чего нельзя доказать, — во имя Любови. Я сегодн у себя, к столу не выйду». Без подписи. «Сидли-парк, 11 апрел 1809 года. Сэр, вы лжец и развратник! Вы оклеветали меня в прессе и покусились на мою честь! Извольте дать мне сатисфакцию — как мужчине и поэту. Э.Чейтер, эсквайр».
Пауза.
Ханна. Великолепно. Но неубедительно. Книга заведомо попадет к Байрону только через семь лет. Она не связывает его непосредственно с Чейтером или поместьем Сидли-парк. Или с Ходжем. Более того, в письмах Байрона нет ни намека на скандальчик. А он бы вряд ли стал держать язык за зубами.
Бернард. Скандальчик?
Ханна. Ну конечно. Он бы выставил Чейтера на посмешище.
Бернард. «Скандальчик»! «Посмешище!» (Смолкает и выдерживает эффектную паузу.) Он убил Чейтера.
Ханна (громко и пренебрежительно фыркает). Ты подумай!
Бернард. Чейтеру был тридцать один год. Автор двух книг. И вдруг, с апрел 1809 года, — как отрезало. После «Ложа» — ни строчки. А Байрон… Байрон как раз тогда, в марте, опубликовал сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели». Он известен, он обрел имя. И вдруг — срывается в Лисабон на первом попавшемся корабле и проводит за границей два года. Ханна! Нас ждет слава! В крумовских бумагах наверняка найдется что-нибудь, какая-то зацепка…
Ханна. Ничего нет, я смотрела.
Бернард. Но ты искала не это. И не жди ясных как дважды два дневниковых записей. «Лорд Байрон был очень весел за завтраком…»
Ханна. И все же его присутствие вряд ли могло остаться никем и нигде не упомянутым. Я же таких свидетельств не встречала. Думаю, он тут никогда не был.
Бернард. Спорить не стану. Но позволь мне все же покопаться в документах.
Ханна. Нам будет слишком тесно.
Бернард. Милая девочка, знаю толк в научных изысканиях, я умею…
Ханна. Я не милая и не девочка. Если наткнусь на след Байрона, Чейтера или Ходжа — дам знать. Солоуэю, в Сассекс.
Пауза. Она встает.
Бернард. Спасибо. И прости за эту нелепую шутку с фамилией.
Ханна. Ничего, переживем.
Бернард. Кстати, где учился Ходж?
Ханна. В Тринити.
Бернард. В Тринити-колледже?!
Ханна. Да. (После некоторых колебаний.) Да. Там же, где Байрон.
Бернард. А родился он когда?
Ханна. За пару лет до Байрона. В тот год ему было года двадцать два.
Бернард. Так они учились в Кембридже в одно время?!
Ханна (устало). Да, Бернард. И, без сомнения, выступали за одну команду, когда Харроу играл с Итоном в крикет.
Бернард подходит к ней вплотную.
Бернард (спокойным, ровным голосом). Ты хочешь сказать, Септимус Ходж учился с Байроном и в школе?
Ханна (немного смущенно). Да… возможно… так и было…
Бернард. Ну ты даешь! Телка ты телка…
Невыразимо счастливый, Бернард обнимает Ханну и громко чмокает ее в щеку. В этот момент входит Хлоя.
Хлоя. Ой… э… я решила сама принести вам чаю. (В руках у нее подносик с двумя кружками.)
Бернард. Мне надо заняться машиной.
Ханна. Хочешь спрятать ее от графа?
Бернард. Спрятать? Да я ее продам! Есть в поселке какая-нибудь гостиница? Кабак, куда пускают постояльцев? (Поворачивается спиной к женщинам, так как намерен пройти через сад.) Ну, ты ведь рада, что я здесь? (Выходит.)
Хлоя. Он сказал, что знает тебя…
Ханна. Ты что-то путаешь.
Хлоя. Вернее, не так. Он сказал, что хочет сделать тебе сюрприз. Это, конечно, не одно и то же… Зато сексуальная энергия в нем так и кипит.
Ханна. Что?
Хлоя. Смотри, какой шаг упругий! Верный признак. Хочешь, приглашу его на танцульки? Для тебя, а?
Ханна. Куда? Ни в коем случае!
Хлоя. Или сама пригласи, так даже лучше. Пусть приходит как твой партнер.
Ханна. Перестань. За чай спасибо.
Хлоя. Если он тебе не нужен, сама займусь. Он женат?
Ханна. Поняти не имею. Разве у тебя мало скаковых жеребцов?
Хлоя. Ханна, я же для тебя стараюсь.
Ханна. Поверь, это уже не так насущно.
Хлоя. Но тебе нужен партнер для танцев. А он классический вариант — фат и щеголь.
Ханна. Я не желаю расфуфыриваться для танцев, и партнер мне не нужен, а Солоуэй — и подавно. Я вообще не танцую.
Хлоя. Ну чего ты сразу в бутылку лезешь? Сама же с ним целовалась!
Ханна. Это он меня целовал. От избытка научного энтузиазма.
Хлоя. Ладно. Не упрекай меня потом, у тебя были все возможности. Зато мой гениальный братец вздохнет спокойно. Он ведь в тебя влюблен, знаешь?
Ханна (сердито). Это шутка!
Хлоя. Только не для него.
Ханна. Не глупи! Это и шуткой-то не назовешь. Мы просто дурачимся…
Из сада появляется Гас — по обыкновению молчаливый, стеснительный.
Хлоя. Привет, Гас, что там у тебя?
В руке у него яблоко — только что сорванное, с парой зеленых листочков. Он протягивает яблоко Ханне.
Ханна (удивленно). Ой!.. Спасибо!
Хлоя (выходя). Ну, что я говорила?
Хло закрывает за собой дверь.
Ханна. Спасибо. Господи… Спасибо…
Сцена третья
Комната для учебных занятий. Следующее утро. В комнате: Томасина на своем месте за столом; Септимус с только что полученным письмом в руках; Джелаби — в ожидании ответа на доставленное им письмо.
Перед Септимусом раскрыто «Ложе Эроса»; рядом — исписанные листы. Папка с его бумагами тоже на столе. Плавт (черепашка) удерживает листы своим весом — чтобы не разлетелись. Кроме того, на столе появилось яблоко, по всем признакам — из предыдущей сцены.
Септимус (не отрывая глаз от письма). Почему вы остановились?
Томасина переводит с листа отрывок из латинского текста. Это дается ей с некоторым трудом.
Томасина. Solio insessa… in igne… восседавшая на троне… в огне… и еще на корабле… sedebat regina… сидела королева…
Септимус. Ответа не будет, Джелаби. Спасибо. (Складывает письмо и засовывает его между страниц «Ложа Эроса»).
Джелаби. Я так и передам, сэр.
Томасина. … ветер, благоухавший сладко… purpureis velis… от, или посредством, или с помощью, или благодаря пурпурным парусам.
Септимус (обращаясь к Джелаби). Чуть позже я попрошу вас отправить кое-что по почте.
Джелаби. К вашим услугам, сэр.
Томасина. …был подобен… чему-то… от, или посредством, или с помощью, или благодаря любовникам — о Септимус! — musica tibiarum imperabat… музыкой… звуками свирелей командовал…
Септимус. Лучше «правил».
Томасина. Серебряными веслами. Нет. Серебряные весла… волновали океан… точно… словно… будто… любовные касания.
Септимус. Очень хорошо.
Берет в руки яблоко. Отрывает листья и черенок, кладет на стол. Отрезает кусочек карманным ножом, жует, отрезает другой кусочек и предлагает Плавту.
Томасина. Regina reclinabat… королева… отклонилась… practer descriptionem… неописуемо… в золотом шатре… словно Венера или даже…
Септимус. Побольше поэзии! Побольше поэзии!
Томасина. Откуда взять поэзию, если ее нет в латыни.
Септимус. Н-да, беспощадный вы критик.
Томасина. Это королева Дидона?
Септимус. Нет.
Томасина. А какой поэт это написал?
Септимус. Вы с ним хорошо знакомы.
Томасина. Я? Знакома?
Септимус. Не римлянин.
Томасина. Господин Чейтер?
Септимус. Перевод ваш действительно смахивает на вирши Чейтера.
Септимус берет перо и продолжает писать.
Томасина. А, знаю, это твой друг Байрон!
Септимус. Лорд Байрон, с вашего разрешения.
Томасина. Маменька в него влюблена.
Септимус (поглощен своим занятием). Да. Что? Ерунда.
Томасина. Не ерунда. Я видела их вместе в бельведере. (Септимус замирает, не дописав слово. Поднимает наконец глаза на Томасину.) Лорд Байрон читал ей из своей сатиры, а маменька смеялась, наклонив голову самым обольстительным образом.
Септимус. Она просто не поняла сатиру и смеялась из вежливости. Чтобы не обидеть гостя.
Томасина. Конечно, она сердита на папу за эту затею с парком… Но это не причина для такой вежливости. И из спальни спустилась сегодня чуть не спозаранку. Лорд Байрон был очень весел за завтраком. И о тебе отзывался с почтением.
Септимус. Да ну?
Томасина. Он считает, что ты большой острослов. Пересказал — почти наизусть — твою статью… забыла, в каком журнале… про книжку, которая называется «Индианка», а ты обозвал ее «Индейкой» и написал, что даже собака такой пищей побрезгует.
Септимус. Ах, вот оно что! Господин Чейтер, вероятно, тоже выходил к завтраку?
Томасина. Разумеется. Он не лежебока. Не то что некоторые.
Септимус. Ну, ему же не надо готовить для вас задания по латыни, исправлять математику… (Вытаскивает из-под Плавта тетрадь с домашним заданием Томасины и кидает ей через стол.)
Томасина. Исправлять? А что там неправильно? (Заглядывает в тетрадь.) Пять с минусом? Фи! За что минус?
Септимус. За то, что сделано больше, чем задано.
Томасина. Ты не оценил мое открытие?
Септимус. Вымысел, пускай и научный, — еще не открытие.
Томасина. А насмешка — еще не опровержение. (Септимус складывает письмо, растапливает воск, запечатывает письмо, надписывает адрес.) Ты на меня дуешься, оттого что маменька привечает твоего друга. Ну и пусть! Пусть хоть сбегут отсюда за тридевять земель! Им все равно не остановить прогресс науки. Я считаю, что сделала изумительное открытие. Сам посуди! Каждую неделю я, по твоему заданию, строю графики уравнений, точка за точкой: откладываем x, откладываем y, на пересечении получаем… И каждый раз получаем какую-нибудь простенькую геометрическую фигуру, словно мир состоит из одних только дуг и углов. Но, Септимус! Если есть кривая, похожа на колокол, должна быть и кривая, похожая на колокольчик! На одуванчик! На розу! Септимус, что говорит наука? Можно числами выразить природу?
Септимус. Можно.
Томасина. Почему тогда твои уравнения описывают только то, что человек делает своими руками?
Септимус. Не знаю.
Томасина. Если б Создатель следовал твоей логике, он сотворил бы… не живой сад, а разве что садовую беседку.
Септимус. Господни уравнения уводят в беспредельность, в иные миры. Нам не дано их постичь.
Томасина. Просто ты слаб! Духом и сердцем! Да, мы действительно сидим в центре лабиринта. Но мы должны найти выход. Начнем с чего-нибудь простенького. (Берет со стола листок от яблока.) Я изображу этот листок графически, выведу уравнение… И ты, наставник Томасины Каверли, прославишься в веках, а о лорде Байроне никто и не вспомнит.
Септимус заканчивает манипуляции с письмом. Кладет его в карман.
Септимус (строго). Вернемся к Клеопатре.
Томасина. Так это Клеопатра?! Ненавижу!
Септимус. Ненавидите? Почему?
Томасина. Она оболванила женщин! Из-за нее на уме у всех одна любовь. Новая любовь, далекая любовь, утраченная любовь… Второй такой провокаторши ни в литературе, ни в истории не сыскать! Не успевает римский генерал бросить якорь под ее окнами, как целая империя летит в тартарары. Империю попросту сдают в заклад — за ненадобностью. Будь на ее месте королева Елизавета, она бы сумела повернуть историю по-другому. Мы любовались бы сейчас пирамидами Рима и великим сфинксом Вероны…
Септимус. Боже упаси.
Томасина. Но не тут-то было! Эта египетская дурочка заключает врага в карнальное объятие, а он сжигает дотла великую Александрийскую библиотеку и даже штраф не платит за невозвращенные книги. Септимус! Как? Как пережить такую утрату?! Сгорели все греческие трагедии и комедии! Не меньше двухсот пьес Эсхила, Софокла, Еврипида; тысячи стихотворений; личная библиотека Аристотеля, которую привезли в Египет предки этой идиотки! Да как же нам утешиться в своей скорби?
Септимус. Очень просто. Чем подсчитывать убытки, прикинем лучше, что осталось в целости и сохранности. Семь пьес Эсхила, семь — Софокла, девятнадцать — Еврипида. Миледи! Об остальных и горевать не стоит, они нужны вам не больше пряжки, которая оторвалась от вашей туфельки в раннем детстве, не больше, чем этот учебник, который наверняка потеряется к вашей глубокой старости. Мы подбираем и, одновременно, роняем. Мы — путники, которые должны удерживать весь свой скарб в руках. Выроним — подберут те, кто идет следом. Наш путь долог, а жизнь коротка. Мы умираем в дороге. И на этой дороге скапливается весь скарб человечества. Ничто не пропадает бесследно. Все потерянные пьесы Софокла обнаружатся — до последнего слова. Или будут написаны заново, на другом языке. Люди снова откроют древние способы исцеления недугов. Настанет час и для математических открытий, тех, которые лишь померещились гениям — сверкнули и скрылись во тьме веков. Надеюсь, миледи, вы не считаете, что, сгори все наследие Архимеда в Александрийской библиотеке, мы бы сейчас не имели… да хоть штопора для бутылок? У меня, кстати, нет ни малейших сомнений, что усовершенствованная паровая машина, которая приводит в такой экстаз господина Ноукса, была впервые начерчена на папирусе. И пар, и медные сплавы были изобретены не в Глазго. Так на чем мы остановились? Позвольте… Попробую-ка я сделать для вас вольный перевод. Когда мы учились в Харроу, вольные переводы давались мне даже лучше, чем лорду Байрону. (Забирает у нее листок, внимательно изучает текст, раздумывает над парой латинских фраз и — начинает.) Итак: «Корабль, где восседала королева, подобен был… златому трону и сиял… на водах жарких, знойных, точно пламя…» — Так-так, что здесь? — «А… пурпур парусов под сладким ветром дышал и волновался, точно грудь…»
Томасина (сообразив, что ее провели, приходит в бешенство). Обманщик!
Септимус (невозмутимо). «И слаженно серебряные весла…»
Томасина. Обманщик!
Септимус. «…под звуки флейты били по воде, пеня ее, дразня и возбуждая».
Томасина (вскочив). Обманщик! Обманщик! Обманщик!
Септимус (уже без всяких запинок, с невероятной легкостью).
Сама же королева так прекрасна
была, что не сказать словами.
Под сенью томной возлежа…
Томасина. Чтоб ты сдох!
Томасина в слезах убегает в сад. В дверях она чуть не сталкивается с Брайсом. Скрывается из виду. Брайс входит в комнату.
Брайс. Бог мой, старина, что ты ей такого сказал?
Септимус. Сказал? А что я ей сказал?
Брайс. Ходж!
Септимус выглядывает за дверь, слегка озабоченный поведением Томасины, и видит Чейтера. Тот ищет, за что бы спрятаться.
Септимус. Чейтер! Мой любезный друг! Не прячьтесь! Входите, сэр! Смелее!
Оробевший Чейтер позволяет втянуть себя в комнату. Брайс пыжится как индюк, то есть держится с большим достоинством.
Чейтер. Капитан Брайс оказал мне честь… то есть… сэр… все, что вы имеете сказать мне, сэр… адресуйте капитану Брайсу.
Септимус. Занятно. (Обращается к Брайсу.) Ваша жена вчера не появлялась, сэр. Надеюсь, она не больна?
Брайс. Моя жена? У меня нет жены. Какого черта?! Что ты имеешь в виду?
Септимус начинает было отвечать, но затем озадаченно замолкает. Поворачивается к Чейтеру.
Септимус. Не понимаю вашего уговора, Чейтер. А к кому я должен адресоваться, когда хочу обратиться к капитану Брайсу?
Брайс. Берегись, Ходж! Не увиливай!
Септимус (Чейтеру). Кстати, Чейтер… (Осекшись, поворачивается к Брайсу и продолжает.) Кстати, Чейтер, у меня для вас потрясающая новость. Кто-то повадился писать письма от вашего имени. Совершенно дикие и невразумительные. Последнее получил полчаса назад.
Брайс (сердито). Ходж! Позаботься о своей чести! Не способен обсуждать дело, не ерничая, — назови своего секунданта, и он будет представлять теб сообразно достоинству дворянина. Уж, наверно, твой друг Байрон окажет тебе эту услугу.
Септимусу надоело дурачиться.
Септимус. Да, он окажет мне эту услугу. (Настроение Септимуса изменилось, он поворачивается к Чейтеру.) Сэр, сожалею, я нанес вам незаслуженную обиду. Вы — не подлец и не поэт. Вы — хороший, честный малый.
Чейтер (радостно). О! Вот это другой разговор! (Внезапно его охватывает сомнение.) Он что — извиняется?
Брайс. А как же ущерб, нанесенный его супружескому праву через отверстие между…
Чейтер. Фу-у!
Брайс. Через госпожу Чейтер. Ладно, мое дело — сторона.
Их прерывает появившаяся из сада леди Крум.
Леди Крум. О! На ловца и зверь бежит! Господин Чейтер, ликуйте! Лорд Байрон просит вашу новую книгу. Он жаждет ее прочитать и намерен включить ваше имя во второе издание «Английских бардов и шотландских обозревателей».
Чейтер. Миледи, «Английские барды» — это пасквиль, напраслина, которую лорд Байрон возводит на тех, чья поэзия чище, выше и лучше его собственной. Значит, он намерен оскорбить и меня?
Леди Крум. Ну разумеется. Не так уж плохо быть оскорбленным в компании Роджерса, Мура и Вордсворта. Или вы предпочитаете остаться в тени? А-а! Вот она! «Ложе Эроса»! (Она высмотрела на столе книгу, принадлежащую Септимусу.)
Септимус. Это моя книга, мадам.
Леди Крум. Тем лучше. На то и друзья, чтобы брать у них книги взаймы.
Между страниц «Ложа Эроса» к этому времени уже находятся три письма, не видные благодаря большому формату и застежкам.
Господин Ходж, ваш друг притворяется, будто хочет нас покинуть. Отговорите его! Я и слышать не желаю об отъезде лорда Байрона! Он, видите ли, спешит в Фалмут на мальтийский пакетбот. В мыслях его только Лисабон и Лесбос, в сумках — одни пистолеты, и я тщетно твержу, что зате его безумна. Вся Европа в огне наполеоновских войн; самые привлекательные развалины дворцов и крепостей закрыты для посетителей; дороги забиты войсками на марше; в гостиницах квартирует солдатня, а главное — мода на безбожное республиканство еще не прошла, еще не сменилась естественным образом на свою полную противоположность. Он утверждает: его цель — поэзия. Но из пистолетов не целятся в поэзию. Разве что — в поэтов. Господин Ходж! Приказываю вам забрать у него пистолеты. Он не должен подвергаться опасности. Он сам признался, что его хромота — следствие неудачного обращения с оружием в детстве. Что это за шум?
Шум — это звуки музыки, доносящиеся из соседней комнаты. Играют громко и плохо. Начался этот «шум» вскоре после ухода Томасины.
Септимус. Это новое фортепиано, мадам. Мы взялись за музыку совсем недавно.
Леди Крум. Так ограничьте ваши усилия той частью инструмента, котора звучит «пиано». А когда чему-нибудь научитесь, можно приниматься и за «форте».
С книгой в руках леди Крум выплывает обратно в сад.
Брайс. Вот! Это ли не глас Божий?!
Чейтер (с благоговейным трепетом). Отобрать у лорда Байрона пистолеты!
Брайс. Сэр, вы слышали господина Чейтера? Что вы ему ответите?
Септимус, глядевший вслед леди Крум, поворачивается.
Септимус. Отвечу, что убью его. Он мне надоел.
Чейтер (вздрогнув). Что?
Брайс (с воодушевлением). О!
Септимус. Да-да, Чейтер, черт вас побери! Овидий остался бы законотворцем, а Вергилий — землепашцем, знай они, сколь беспредельно глупой и напыщенной будет любовь ваших придурковатых сатиров и тупоумных нимф. Я к вашим услугам. Считайте, что пол-унции металла уже у вас в башке. Сойдемся за лодочным павильоном на рассвете — скажем, в пять часов. Мои лучшие пожелания госпоже Чейтер. За ее благополучие можете не беспокоиться, она ни в чем не будет нуждаться, пока у капитана Брайса звенят в кармане монеты. Он сам ей пообещал.
Брайс. Вы лжете, сэр.
Септимус. Нет, сэр. Возможно, лжет госпожа Чейтер.
Брайс. Признайтесь, что вы лжете, иначе вам придется иметь дело со мной.
Септимус (устало). Что ж, сэр, в пять минут шестого вас устроит? Я как раз успею в Фалмут на мальтийский пакетбот. Вы оба будете мертвы, мой бедный однокашник займет место наставника леди Томасины и, полагаю, все, включая леди Крум, получат наконец полную сатисфакцию. (Выходит и захлопывает за собой дверь.)
Брайс. Рвет и мечет. Но это все пустое. Не волнуйся, Чейтер, я выпущу из него пары.
Брайс выходит в другую дверь. Чейтер не волнуется всего несколько секунд. Как только до него доходит смысл происшедшего, он срывается с места.
Чейтер. Эй! Но я… (Спешит следом за Брайсом.)
Сцена четвертая
Ханна и Валентайн. Она читает вслух. Он слушает. Черепашка Молни лежит на столе. От Плавта она почти неотличима. Перед Валентайном — папка Септимуса, естественно несколько выцветшая. Она открыта. В папке может быть что угодно, например чистая писчая бумага, но непременным образом с ней связаны следующие три предмета: тонкий учебник элементарной математики; лист с графиком, математическими выкладками, стрелочками и т.д. и тетрадь Томасины, в которой она решала уравнения. Ее-то и листает Валентайн, слушая, как Ханна читает вслух из учебника.
Ханна. «Я, Томасина Каверли, открыла воистину удивительный метод, с помощью которого все природные формы раскроют свои математические секреты и обретут свое числовое выражение. Эти поля слишком узки, поэтому рекомендую читателю «Новейшую геометрию неправильных форм» Томасины Каверли».
Пауза. Она передает учебник Валентайну. Он пробегает глазами только что прочитанные строки. Из соседней комнаты доносятся звуки рояля — тихая, ненавязчивая импровизация.
Это имеет какой-нибудь смысл?
Валентайн. Не знаю. Есть ли в этой жизни вообще смысл, кроме математического?
Ханна. Я про математический и спрашиваю.
Валентайн (снова берет тетрадь). Это итерационный алгоритм.
Ханна. Что?
Валентайн. Ну… черт… как же объяснить? Итерация и есть итерация… (Пытаетс говорить как можно проще.) Итерация — это повторение. Слева — графики, справа — их числовые выражения. Но масштаб все время меняется. Каждый график — это малая, но сильно увеличенная часть предыдущего. Берешь ты, допустим, фотографию и увеличиваешь какую-то деталь. А потом — деталь этой детали. До бесконечности. У нее просто тетрадка кончилась.
Ханна. Это сложно?
Валентайн. Математическая подоплека очень проста. Тебя учили этому в школе. Уравнения с иксом и игреком. Значение x определяет значение y. На пересечении ставится точка. Потом ты берешь следующее значение x. Получаешь новый y, отмечаешь новую точку. И так — несколько раз. Потом соединяешь точки, то есть строишь график данного уравнения.
Ханна. Она это и делает?
Валентайн. Нет. Не совсем. Вернее, совсем не это. Она… Получив значение y, она каждый раз принимает его за новый x. И так далее. Вроде подкормки. Она как бы подкармливает уравнение его собственным решением и принимается решать заново. Это и есть итерация.
Ханна. Тебя это удивляет?
Валентайн. В какой-то мере. Сам я этой техникой пользуюсь, считаю тетеревов и куропаток. Но применяют ее не так давно. Лет двадцать, не больше.
Пауза.
Ханна. Почему же она это делает?
Валентайн. Понятия не имею. (Пауза.) Я думал, ты занимаешься своим отшельником.
Ханна. Занимаюсь. Пока занимаюсь. Но этот Бернард… Нелегка принесла его, ей-Богу… Короче, выяснилось, что у домашнего учителя Томасины были крайне интересные связи. Бернард шарит теперь по всем полкам и углам, точно собака-ищейка. Эта папка, кстати, валялась в буфете.
Валентайн. Тут повсюду полно старья. Гас обожает копаться в старых бумагах, картинах. Впрочем, выдающихся мастеров нет. Так, по мелочи.
Ханна. Учебник математики принадлежал ему, учителю. Там сбоку его имя.
Валентайн (читает). «Септимус Ходж».
Ханна. Как ты думаешь, почему все это сохранилось?
Валентайн. Непременно должна быть причина?
Ханна. А график? Он к чему относится?
Валентайн. Я-то откуда знаю?
Ханна. Почему ты сердишься?
Валентайн. Я не сержусь. (Помолчав.) Когда твоя Томасина решала задачки, математика была примерно такой, как последние две тысячи лет. Классической. И еще лет сто после Томасины. А потом математика ушла от реальности. Совсем как современное искусство. Естественные дисциплины, то есть вся прочая наука, оставались классическими, а математика превратилась в этакого Пикассо. Однако смеется тот, кто смеется последним. Сегодня природа берет реванш. Оказалось, что все ее причуды подчинены точнейшим математическим законам.
Ханна. И подкормка тоже?
Валентайн. В том числе.
Ханна. А вдруг Томасина сумела…
Валентайн (резко). Какого черта? Не могла она ничего суметь.
Ханна. Ладно, вижу, вижу, ты не сердишься. Но ты сказал, что она делает то же, что и ты. (Пауза.) Объясни, что ты все-таки делаешь.
Валентайн. То же, что Томасина, но с другого конца. Она начинала с уравнения и строила по нему график. А у меня есть график — конкретные данные, — и я пытаюсь найти уравнение, которое дало бы этот график в результате итерации.
Ханна. Зачем?
Валентайн. В биологии так описываются изменения в численности популяции. Допустим, живут в пруду золотые рыбки. В этом году их x. В следующем — y. Сколько-то родилось, сколько-то цапли склевали. Короче, природа оказывает на x некое воздействие и превращает его в y. И этот y является стартовым числом популяции в следующем году. Как у Томасины. Значение y становится новым значением x. Вопрос в том, что происходит с x. В чем состоит воздействие природы. Но в чем бы оно ни состояло, его можно записать математически. Это называется алгоритм.
Ханна. Но каждый год цифры будут разными.
Валентайн. Меняютс мелочи, детали, и это естественно, поскольку природа не лаборатория и пруд не пробирка. Но детали не важны. Когда все они рассматриваются в совокупности, видно, что популяция подчинена математическому закону.
Ханна. Золотые рыбки?
Валентайн. Да. Нет. Не рыбки, а их количество. Речь не о поведении рыбок, а о поведении чисел. Закон срабатывает для любой самоорганизующейся системы: для эпидемии кори, для среднегодовых осадков, цен на хлопок и так далее. Это само по себе природный феномен. Довольно страшненький.
Ханна. А для дичи? Тоже срабатывает?
Валентайн. Пока не знаю. То есть срабатывает безусловно, но продемонстрировать это крайне трудно. С дичью больше фоновых шумов.
Ханна. Каких шумов?
Валентайн. Фоновых. То есть искажений. Внешних вмешательств. Конкретные данные в полном беспорядке. С незапамятных времен и года примерно до 1930-го птицы обитали на тысячах акров заболоченных земель. Дичь никто не считал. Ее просто стреляли. Допустим, можно подсчитать отстрелянную. Дальше. Горят вересковые пустоши — пища становится доступней, поголовье увеличивается. А если вдруг расплодятся лисы — эффект обратный, они крадут птенцов. А главное — погода. Короче, с дичью много лишних шумов, основную мелодию уловить трудно. Представь: в соседней комнате играют на рояле, музыка смутно знакомая, но инструмент расстроен, часть струн полопалась, а пианисту медведь на ухо наступил и к тому же он вдрызг пьян. Выходит не музыка, а какофония. Ничего не разберешь!
Ханна. И что делать?
Валентайн. Догадываться. Пытаться понять, что это за мелодия, вышелушивать ее из лишних звуков. Пробуешь одно, другое, третье, начинает что-то вырисовываться, ты интуитивно восстанавливаешь утраченное, исправляешь искаженное, описываешь недостающее… И так потихоньку-полегоньку… (Напевает на мотив «С днем рождения».) Трам-пам-пам-пам, милый Валентайн! Полу-чил-ся алго-ритм! Все вытанцовывается.
Ханна (коротко и сурово). Ясно. А дальше что?
Валентайн. Научна публикация.
Ханна. Угу. Конечно. Прости. Очень здорово.
Валентайн. Только все это в теории. С дичью получается полная дичь!
Ханна. Почему же ты выбрал дичь?
Валентайн. Из-за охотничьих книг. Единственная ценность в моем наследстве. Все данные за две сотни лет на блюдечке с голубой каемочкой.
Ханна. Неужели они записывали все, что убили?
Валентайн. В том-то и суть. Я взял книги за последний век, с 1870 года, когда охота стала более продуктивной: с загонщиками и стрелками в засаде.
Ханна. Ты хочешь сказать — есть и книги времен Томасины?
Валентайн. А как же! И еще более ранние. (Затем, поняв и опередив ее мысль.) Нет, это невозможно. Клянусь тебе! Я клянусь, слышишь? Не могла девчонка в дербиширской глуши, в начале девятнадцатого века…
Ханна. Но что же она тогда делала?
Валентайн. Играла. Баловалась с числами. Да ничего она на самом деле не делала!!!
Ханна. Так не бывает.
Валентайн. Это вроде детских каракулей. Мы придаем им смысл, о котором дети и не помышляли.
Ханна. Обезьяна за компьютером?
Валентайн. Да. Скорее, за роялем.
Ханна (берет учебник и читает вслух). «… метод, с помощью которого все природные формы раскроют свои математические секреты и обретут свое числовое выражение». А твоя подкормка позволяет воссоздать природные формы? Скажи только «да» или «нет».
Валентайн (раздраженно). Позволяет! Мне позволяет! Она воссоздает любую картину: турбулентности, роста, изменения, создания… Но она, черт возьми, не позволяет нарисовать слона!
Ханна. Прости. (Поднимает со стола листик от яблока. Робко, боясь новой вспышки гнева, спрашивает.) Значит, нельзя изобразить этот лист с помощью итерации?
Валентайн. Почему нельзя? Можно.
Ханна (в ярости). Что?! Объясни немедленно! Объясняй! А то убью!!!
Валентайн. Если знать алгоритм и итерировать его, скажем, десять тысяч раз, на экране появятся десять тысяч точек. Где появится следующая, каждый раз неизвестно. Но постепенно начнет проступать контур листа, потому что все точки будут внутри этого контура. Это уже не лист, а математический объект. Но в нем разом сходится все неизбежное и все непредсказуемое. По этому принципу создает себя сама природа: от снежинки до снежной бури… Знаешь, это так здорово. Аж сердце замирает. Словно стоишь у истоков мироздания… Одно время твердили, что физика зашла в тупик. Две теории — квантовая и относительности — поделили между собой все. Без остатка. Но оказалось, что эта якобы всеобъемлющая теори касается только очень большого и очень малого. Вселенной и элементарных частиц. А предметы нормальной величины, из которых и состоит наша жизнь, о которых пишут стихи: облака… нарциссы… водопады… кофе со сливками… — это же жутко интересно, что происходит в чашке с кофе, когда туда наливают сливки! — все это для нас по-прежнему тайна, покрытая мраком. Как небеса для древних греков. Нам легче предсказать взрыв на окраине Галактики или внутри атомного ядра, чем дождик, который выпадет или не выпадет на тетушкин сад через три недели. А она, бедняжка, уже позвала гостей и хочет принимать их под открытым небом… Обычная жизнь — не Вселенная и не атом. Ее проблемы совсем иного рода. Мы даже не в состоянии предсказать, когда из крана упадет следующая капля. Каждая предыдущая создает совершенно новые условия дл последующей, малейшее отклонение — и весь прогноз насмарку. И с погодой така же история. Она всегда будет непредсказуема. На компьютере это видно совершенно отчетливо. Будущее — это беспорядок. Хаос. С тех пор как человек поднялся с четверенек, дверь в будущее приоткрылась раз пять-шесть, не больше. И сейчас настало изумительное время: все, что мы почитали знанием, лопнуло, точно мыльный пузырь.
Пауза.
Ханна. Но в Сахаре погода более или менее предсказуема.
Валентайн. Масштаб иной, а график совершенно такой же. Шесть тысяч лет в Сахаре — то же, что в Манчестере шесть месяцев. Спорим?
Ханна. На сколько?
Валентайн. На все, что ты готова проиграть.
Ханна (помолчав). Нет.
Валентайн. Ну и правильно. Иначе в Египте не выращивали бы хлеб.
Воцаряется молчание. Снова слышны звуки рояля.
Ханна. Что он играет?
Валентайн. Не знаю. Сочиняет на ходу.
Ханна. Хлоя назвала его гением.
Валентайн. Она-то в шутку, а мать — на полном серьезе. В прошлом году она искала фундамент лодочного павильона времен Дара Брауна и рыла — по указке какого-то знатока — совершенно не в том месте. Не день-два, а несколько месяцев. А Гас сразу показал, где копать.
Ханна. Он когда-нибудь разговаривал?
Валентайн. Да. Пока пять лет не исполнилось. Ты раньше никогда о нем не спрашивала. Признак хорошего воспитания. Тут это ценится.
Ханна. Знаю. Меня вообще всегда ценили за безразличие.
Входит взволнованный, торжествующий Бернард. В руках у него книга.
Бернард. «Английские барды и шотландские обозреватели». С карандашной дарственной надписью. Слушай и целуй меня в копчик.
Предвестник Сна рецензий не читал,
Заснул в обнимку с «Эросом на ложе».
Неисправимый Чейтер тем хорош,
Что нам забвенье снов дарует тоже.
Видишь?! Надо не лениться и просматривать каждую страничку!
Ханна. А это его почерк?
Бернард. Ты опять за свое?
Ханна. Но это явно не его почерк!
Бернард. Господи, чего ей опять нужно?
Ханна. Доказательств.
Валентайн. Совершенно верно. И о ком вы вообще говорите?
Бернард. Доказательств? Каких тебе доказательств, сука? Нас с тобой там не было!!!
Валентайн (незлобиво). Придержите язык. Вы говорите с моей невестой.
Ханна. У которой, кстати, есть для тебя подарок. Угадай, что я нашла? (Достает припрятанное письмо.) Леди Крум пишет мужу из Лондона. Ее брат, капитан Брайс, женился на некой миссис Чейтер. Короче, на вдове.
Бернард смотрит на письмо.
Бернард. Я же говорил, что он умер! Какой год? 1810-й? Господи, десятый!!! Отлично, Ханна, отлично! Надеюсь, ты не потребуешь доказательств, что это та самая миссис Чейтер?
Ханна. Ну что ты. Наша Чейтерша собственной персоной. Тут, кстати, есть ее имя.
Бернард. Любовь? Это имя? Русское, что ли? Любовь… Так, так… «Отрицайте то, чего нельзя доказать, — во имя Любови». Я-то думал. «Любови» вместо «любви» — орфографическая ошибка.
Ханна. Чур, не лезь целоваться!
Валентайн. Она никому не позволяет ее целовать.
Бернард. Вот видишь! Они все записывали! Они любили марать бумагу! Это было занятие! Развлечение! Увлечение! И наверняка найдетс что-нибудь еще! Наверняка!
Ханна. Какой научный пыл. Сначала Валентайн. Теперь ты. Очень трогательно.
Бернард. Итак. Друг учителя — друг-аристократ — оказывается под одной крышей с несчастным писакой, чью книгу он недавно разнес в пух и прах. Первое, что он делает, — соблазняет жену Чейтера. Но тайное становится явным. Они стреляются. Чейтер мертв, Байрон спасается бегством. Постскриптум. Угадайте какой? Вдова выходит замуж за брата ее сиятельства! И ты полагаешь, что о таком переплете не останется письменных свидетельств? Да целая куча! А то, что пропало, мы напишем заново!
Ханна. Ты напишешь, Бернард. Ты. Я тут ни при чем. Я тебе ничем не помогла…
Эта же мысль, очевидно, пришла в голову и самому Бернарду. Он улыбается — растерянно и глуповато.
Бернард. Да?.. Что ж… весьма… Ты так щедра… Но рассудила ты вполне… справедливо.
Ханна. Вполне предусмотрительно. Чейтер мог умереть где угодно и от чего угодно.
Бернард мгновенно преображается.
Бернард. Но он дрался на дуэли с Байроном.
Ханна. Дуэль пока под вопросом. Ты даже не знаешь, Байрону ли адресованы эти письма. Опомнись, Бернард! А был ли Байрон вообще в Сидли-парке?
Бернард. Ставлю тебе диагноз. Отсутствие научной дерзости.
Ханна. Да ну?
Бернард. Под научной дерзостью я разумею внутренний голос. Инстинкт. Интуицию. Когда знаешь не головой, а кишками и печенками. Когда рассуждения излишни. Просто возникает уверенность, которую не нужно оправдывать и подкреплять. Время на миг поворачивает вспять. Часы говорят не «тик-так», а «так-тик». Потом все встает на свои места, но тебе уже достаточно. Ты там побывал. Ты, черт побери, все знаешь. Ты — свидетель.
Валентайн. Вы говорите о лорде Байроне? О поэте?
Бернард. Нет, безмозглая амеба! Мы — о Байроне-бухгалтере!
Валентайн (ничуть не обидевшись). Если о поэте, то он тут точно бывал.
Тишина.
Ханна. Откуда ты знаешь?
Валентайн. Он упомянут в охотничьих книгах. Убил… по-моему, зайца. Однажды, еще в детстве, я болел свинкой и от нечего делать прочитал все книги подряд. Здесь бывали замечательные люди.
Ханна. Где эта книга?
Валентайн. Я ею не пользуюсь: слишком ранний период…
Ханна. 1809 год.
Валентайн. Обычно они лежат в стульчаке. Спроси у Хлои.
Ханна смотрит на Бернарда. Все это время он молчит, поскольку в прямом смысле слова онемел, впал в подобие транса и может только шевелить губами. Ханна подходит к нему и благопристойно целует в щечку. Поцелуй срабатывает. Очнувшись, Бернард стремглав убегает в сад. Слышно, как он кричит: «Хлоя! Хлоя!»
Валентайн. Мать одолжила ему свой велосипед. Этакая разновидность безопасного секса. Наверно, сама безопасная. Мать к твоему Бернарду неровно дышит. И он это чувствует, не дурак же. Подарил ей первое издание Хораса Уолпола. А она дала ему взаймы велосипед. (Он собирает три предмета — учебник математики, тетрадь и график — и кладет в папку.) Можно забрать на время?
Ханна. Конечно.
Звуки рояля смолкают. Из музыкальной комнаты робко показывается Гас.
Валентайн (Гасу). Да-да, мы закончили. Уже иду. (Ханне.) Поколдую, пожалуй, с этим графиком.
Гас кивает и улыбается. Ханна тоже, но ее гложет какая-то мысль.
Ханна. Одного не понимаю. Почему раньше никто интера… итера… подкормкой не занимался? Это же не теория относительности, Эйнштейн для этого не нужен. Хватило бы обычного, заурядного ума.
Валентайн. Жизни бы не хватило. И карандашей. Электронный калькулятор для Томасины был что для Галилея современный телескоп.
Ханна. Зачем калькулятор?
Валентайн (помахав тетрадкой Томасины). Даже представить трудно, сколько дней она на это угрохала. А до сути так и не добралась. Теперь же достаточно нажимать клавишу. Одну и ту же клавишу. Снова и снова. Итерация. На все про все — несколько минут. Сегодня пара месяцев моей работы — это целая жизнь Томасины наедине с карандашом и бумагой. Тысячи страниц. Десятки тысяч! И такая скукотища!
Ханна. Ты хочешь сказать… (Она смолкает, потому что Гас теребит Валентайна за рукав.)
Валентайн. Хорошо, Гас. Иду.
Ханна. Ты хочешь сказать, что проблема только в этом? В нехватке времени и бумаги? В скуке?
Валентайн. Пора вынести ширмы, чтоб гости могли переодеться.
Ханна (вынужденно повышает голос). Валентайн! Проблема только в этом?
Валентайн (удивлен ее горячностью; спокойно). Нет. Проблема в том, что без серьезной причины на это жизнь не кладут. И вообще…
Гас, расстроенный, выбегает из комнаты.
(Извиняясь). Он не выносит, когда кричат.
Ханна. Прости. (Валентайн направляется вслед за Гасом.) Что «вообще»?
Валентайн. Вообще — это делают только чокнутые.
Выходит. Ханна остается. Размышляет. Потом берет со стола «Корнхилл», пролистывает, закрывает и выходит их комнаты с журналом в руках.
Комната пуста. Освещение меняется. Раннее утро. Издали доносится пистолетный выстрел. И тут же — грай вспугнутых с деревьев ворон.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Сцена пятая
Бернард ходит взад-вперед по комнате, в руке у него пачка исписанных листков. Он читает вслух. Слушатели: Валентайн, Хло и Гас. Гас сидит чуть поодаль и, возможно, слушает не очень внимательно. Валентайн ест бутерброд и, вынимая из него листья салата, скармливает их своей черепашке.
Бернард. «Произошло ли это на самом деле? Могло ли произойти? Безусловно, могло. Всего лишь тремя годами ранее ирландский поэт Том Мур также вышел к барьеру, чтобы расквитаться с Джеффри за рецензию в «Эдинбургском обозрении». Такие дуэли редко приводили к фатальному исходу и чаще напоминали фарс, но потенциально дуэлянт-победитель обязан был отвечать перед законом как самый обыкновенный убийца. Что до убитого, то смерть третьеразрядного поэта Эзры Чейтера могла остаться в дербиширской глуши совершенно незамеченной. Он канул в безвестность, подобно его современнику и однофамильцу, третьеразрядному ботанику, погибшему в лесах Вест-Индии. В глазах истории они значат не больше укусившей ботаника обезьяны. Шестнадцатого апрел 1809 года, через несколько дней после возвращения из Сидли-парка, Байрон пишет своему поверенному Джону Хенсону: «Пускай последствия моего отъезда из Англии будут в десять раз губительнее, чем Вы предрекаете, — выбора у меня все равно нет. По ряду причин отъезд неизбежен и ехать надобно незамедлительно». Комментарий к этому письму в собрании писем лорда Байрона звучит так: «Причины, побудившие Байрона к внезапному отъезду, неизвестны и по сей день». Письмо отправлено из Ньюстедского аббатства, родового поместья в Ноттингемшире. Один день верхом — держа курс на северо-запад, — и вы в Сидли-парке, поместье Каверли, семейства гораздо более знатного, чем Байроны. Еще Карл II пожаловал им титул графов Крумских».
Быстро входит Ханна. В руке у нее листок.
Ханна. Бернард! Вэл!..
Бернард. В чем дело?
Ханна кладет листок перед Валентайном.
Хлоя (сердито). Ханна!
Ханна. Что такое?
Хлоя. Какое хамство!
Ханна (смешавшись). Что? Что я сделала?
Валентайн. Бернард читает нам лекцию.
Ханна. Я знаю. (Затем, сообразив.) Ой, прости, я тебя прервала. Прости, Бернард.
Валентайн (с листком в руках). Что это?
Ханна (Бернарду). След привел в библиотеку Индийского департамента. (Валентайну.) Там есть подлинник письма Павлини. Прислали копию.
Хлоя. Ханна! Заткнись!
Ханна (присаживаясь). Да-да, простите.
Бернард. Я могу и про себя читать, если вам не…
Хлоя. Нет.
Ханна забирает письмо Павлини.
Ханна. Продолжай, Бернард. Я сильно опоздала? Пропустила что-нибудь важное?
Бернард смотрит на нее сердито. Продолжает лекцию.
Бернард. «В 1809 году ньюстедские Байроны были малочисленны: эксцентричная вдова и ее ничем не примечательное «хромое отродье». Титул лорда он получил в возрасте десяти лет, а до этого грубая и хвастливая мать квартировала то здесь, то там и перебиралась из дома в дом, толкая перед собой коляску с сыном-хромоножкой…» (Ханна поднимает руку.) Возражение отклоняется. «В апреле же 1809 года этот молодой человек — двадцати одного года и четырех месяцев от роду — не имел за душой ничего, кроме гениальности и долгов. Социального равенства между Байронами и Каверли не было и быть не могло. Единственным связующим звеном — доселе неизвестным — был некий Септимус Ходж, друг Байрона по Харроу и Кембриджу». (Ханна снова поднимает руку.) Возражение принимается. (Делает пометку серебряным карандашиком.) «Соученик Байрона по Харроу и Кембриджу, который проживал в поместье Каверли и обучал дочь лорда Крума, Томасину Каверли. Из писем Байрона мы знаем, где он был восьмого и двенадцатого апреля. Был он в Ньюстеде. Зато десятого он определенно был в Сидли-парке, что отмечено в сохранившихся до наших дней охотничьих книгах: «10 апреля, 1809 года, утро. Ясно, сухо, временами облака, ветер юго-восточный. Я, Огастес, лорд Байрон. Четырнадцать голубей, один заяц (Лорд Б.)». Однако, как нам теперь известно, в Сидли-парке разыгралась в этот день истинная драма. Секс и литература поставили на карту отнюдь не голубиные, а человеческие жизни».
Валентайн. Голубям тоже несладко пришлось.
Бернард. Могу вовсе вычеркнуть голубей. Вам же хотел сделать приятное.
Хлоя. Бернард, да плюнь ты на него! Переходи к дуэли.
Бернард. Но Ханна даже не слушает!
Ханна. Слушаю, слушаю. Я часто работаю с включенным радио.
Бернард. Спасибо за комплимент.
Ханна. А конец скоро?
Хлоя. Ханна!
Ханна. А что? Все потрясающе интересно. Захватывающий сюжет. Я просто выясняла, долго ли до конца. Надо срочно спросить у Валентайна насчет этого (кивает на письмо). Прости, Бернард, продолжай. Я подожду.
Валентайн. Да, Бернард. Прости.
Хлоя. Ну же, Бернард!
Бернард. На чем я остановился?
Валентайн. На голубях.
Хлоя. На сексе.
Ханна. На литературе.
Бернард. А, на истинной драме. Верно. «Самым красноречивым тому свидетельством являютс процитированные мною выше три письма. Суровое требование уладить дело личного свойства; вопль отчаяния — «муж послал за пистолетами» — и, наконец, письмо-перчатка, брошенная одиннадцатого апрел обманутым мужем и оскорбленным поэтом Эзрой Чейтером. Конверты не сохранились. Определенно известно одно: у Байрона до 1816 года хранились все три письма. Хранились они в книге «Ложе Эроса», которую семью годами ранее Байрон позаимствовал в поместье Сидли-парк у Септимуса Ходжа».
Ханна. Позаимствовал?
Бернард. Вопросы попрошу в конце. А лучше — конструктивные замечания. Для этого, собственно, и устраиваю пробную читку в провинции. Она предваряет мой доклад в Байроновском обществе. Ну а дальше — публикация, публикация, публикация… Кстати, Валентайн, хочешь прославиться? «Охотничья книга, найденная недавно таким-то»?
Валентайн. Она никогда не терялась.
Бернард. Ну «предоставленная в наше распоряжение»… Вообще расшаркиваться не в моих привычках, но научные статьи — они вроде бракоразводного процесса: желательно, чтоб прозвучало им какого-нибудь аристократа. В этом есть особый шик. Я упомяну твое имя в рекламном тексте перед лекцией и в пресс-релизе. Годится?
Валентайн. Вы очень любезны.
Ханна. В пресс-релизе? А куда делся «Вестник новейших исследований по английской литературе»?
Бернард. Та публикация появится позже — более научная, достойная, со справочным аппаратом. Сухо, скромно, без малейшего злорадства. Эти сонные мухи под потолок взовьются. Но сначала — пресс-релиз. «Спешите! Спешите! Кто не успел, тот опоздал!..» Так на чем я остановился?
Валентайн. На охотничьей книге.
Хлоя. На Эросе.
Ханна. На «позаимствовал».
Бернард. Верно. «… позаимствовал у Септимуса Ходжа. Можно ли предположить, что письма уже находились в книге, когда Байрон взял ее у Ходжа?»
Валентайн. Да.
Хлоя. Вэл, заткнись!
Валентайн. Почему? Это вполне вероятно.
Бернард. «Неужели Ходж одолжил Байрону книгу, не вынув из нее предварительно три личных письма?»
Валентайн. Да нет… Я только имел в виду, что Байрон мог взять книгу без разрешения.
Ханна. Верно.
Бернард. Тогда почему Ходж не забрал письма потом?
Ханна. Не знаю. Меня там не было.
Бернард. Вот именно, черт подери! Тебя там точно не было.
Хлоя. Продолжай, Бернард.
Бернард. «Убеждает именно третий документ, то есть собственно вызов на дуэль. Чейтер, «как мужчина и как поэт», указывает пальцем на «клеветника в прессе». Понятно, что Чейтера на страницах газет ежедневно не поминали — ни как мужчину, ни как поэта. Следовательно, под клеветой он наверняка подразумевает рецензию на «Индианку», опубликованную в «Забавах Пиккадилли». Был ли Септимус Ходж связан с лондонскими периодическими изданиями? Нет. А Байрон? Да! Двумя годами ранее он напечатал рецензию на Вордсворта. Два года спустя напишет на Спенсера. А располагаем ли мы какими-нибудь свидетельствами о том, как Байрон оценивал Чейтера-поэта? Да! Кто, кроме Байрона, мог вписать карандашом в «Английских бардов и шотландских обозревателей», принадлежавших леди Крум, следующие строки…»
Ханна. Да кто угодно!
Бернард. Дорогуша!
Ханна. Я не дорогуша.
Бернард. Хорошо, значит, идиотка. По-твоему, человек, которого Чейтер называет «мой друг Септимус Ходж», мог трахнуть его жену и смешать с дерьмом его книгу?
Ханна. Запросто.
Хлоя (серьезно). Ханна, вероятно, ты когда-то пережила жестокую обиду и разочарование?
Ханна. Разве разочарования юности сравнятся с сегодняшним?! Почему Байрон ни в одном письме не упоминает о рецензиях в «Пиккадилли»?
Бернард. Совершенно понятно! Потому что он убил того, о ком писал.
Ханна. Но первая — на «Индианку» — появилась годом раньше! Он что, ясновидящий, твой Байрон?
Хлоя. Письма могли потеряться.
Бернард. Благодарю! Именно! И все же существует некое — гипотетическое — письмо, которое все подтверждает. Письмо утрачено, но тем не менее неистребимо живо — как радиоволны, которые вечно бродят по Вселенной. «Мой дорогой Ходж, пишу тебе из Албании, и ты единственный на всем свете знаешь, почему здесь. Бедняга Ч.! Я вовсе не желал ему зла — так, пощипал немного в «Пиккадилли». Но эта женщина, Ходж! Всему виной эта женщина! Какое несчастье! Впрочем, для поэзии такой исход дела оказался лучшим. Твой навеки, Б. — Постскриптум. Письмо сожги».
Валентайн. Как Чейтер выяснил, что рецензентом был Байрон?
Бернард (раздраженно). Не знаю, я же там не был, правда? (Пауза. Обращается к Ханне.) Хочешь что-то сказать?
Ханна. Moi?
Хлоя. Знаю! Байрон сам проговорился! Он рассказал о рецензии миссис Чейтер. В постели. А на следующий день он ее бросил. Вот она на него и покатила. И пришила ему «изнасилование на свидании».
Бернард (с омерзением). Куда пришила?
Ханна. На то самое место. И дату поставила — 10 апреля.
Бернард с возмущенным возгласом поворачивается к двери, намереваясь уйти. Шум, гам, уговоры.
Бернард. Все! Конец! Ни слова не вытянете!
Ханна. Прости.
Бернард. Ни за что! Одни колкости, издевательства, детские глупости.
Валентайн. Я тоже провинился?..
Бернард. Самое сенсационное литературное открытие века! И никакого доверия!
Хлоя. Зря вы его так! Бернард, они просто завидуют!
Ханна. Молчу.
Валентайн. Да-да, продолжай, Бернард. Мы обещаем…
Бернард (сменяет наконец гнев на милость). Ладно. Только при условии, что здесь наконец перестанут кормить черепах.
Валентайн. Но ей пора обедать.
Бернард. И при условии, что мне будет оказано элементарное уважение — как ученому среди ученых.
Ханна. Клянусь, я молчу как рыба, пока ты не закончишь.
Бернард. После чего принимаются комментарии — в приемлемых в научном мире…
Ханна. … выражениях. Ты прав, Бернард.
Бернард. …терминах.
Ханна. Терминах. Отлично. Научная лексика. Обещаю.
Бернард снова раскладывает листочки, которые только что демонстративно складывал, и ищет, где остановился, с подозрением поглядывая на своих слушателей: вдруг опять смеются?
Бернард. Последний абзац. «Без сомнения, Эзра Чейтер послал кому-то вызов на дуэль. И если эта дуэль состоялась в рассветном тумане десятого апрел 1809 года в Сидли-парке, его соперником, по-видимому, был некий критик — великий насмешник и к тому же большой любитель женского пола. Кто он? Ответ напрашивается сам собой. Далее. Миссис Чейтер к 1810 году была вдовой. В чем причина столь ранней, безвременной смерти Эзры Чейтера? Ответ напрашивается сам собой. Далее. Лорд Байрон — на взлете своей литературной славы — покидает страну. Это настоящее бегство, паническое и тайное. Он проводит за границей два года. И это в то время, когда путешествия в Европу были редки и опасны. Почему он уехал из Англии? Ответ опять-таки напрашивается сам собой».
Он откровенно доволен своими разглагольствованиями. Многозначительное молчание.
Ханна. Чепуха.
Хлоя. А по-моему, так оно и было.
Ханна. Все, что не вписывается, ты попросту выкинул. Байрон давно собирался за границу, трезвонил об этом на каждом углу; есть письмо, февральское, адре…
Бернард. Но не уехал же!
Ханна. Он и в апреле не уехал! Только в начале июля!
Бернард. Тогда вообще жили очень неспешно. Другие времена. Он просидел две недели в Фалмуте — то ли попутного ветра ждал, то ли…
Ханна. Бернард! Я даже не знаю, зачем я так завелась. Тебя все равно не переделать. В науке ты — самонадеянный хапуга, не признающий ни рамок, ни правил. Едва что-то померещилось, ты — раз-два, с наскоку, с налету… Такого напридумывал! Получишь по шапке — и поделом. Ты просто сбрендил. А я… я лезу не в свое дело, потому что ты похож на ребенка, который гонит к обрыву на трехколесном велосипеде. Я невольно бросаюсь, чтоб тебя удержать. Так вот. Если Байрон убил Чейтера на дуэли, тогда я… наследная принцесса! Да, ты прославишься! Так прославишься, что из дому придется выходить в капюшоне или мешке. Прорежешь дырки для глаз — и вперед.
Валентайн. В самом деле, Бернард, с точки зрения ученого-естественника, в вашей теории есть пробелы.
Бернард. Но я не естественник.
Валентайн (терпеливо). А я как естественник должен вам сказать…
Бернард (кричит). Возражайте по существу!
Ханна. Никому в голову не придет убить человека, а потом поднять на смех его книгу. В крайнем случае, в обратном порядке. То есть, выходит, он «позаимствовал» книгу, накропал рецензию, отослал ее по почте, соблазнил миссис Чейтер, стрелялс с ее мужем и благополучно отбыл. Все за какие-то два-три дня! Кто на это способен?
Бернард. Байрон.
Ханна. Ты безнадежен.
Бернард. А тебе не дано понять Байрона. Достаточно прочесть твой романчик и…
Ханна. Мой что?
Бернард. Ах, прости! Ты ведь написала книгу века! В корне пересмотрела историю литературы! Испорченный ребенок Байрон, возвышенный не собственным талантом, а духом времени. И затворница Каролина, интеллектуалка, не допущенная мужчинами-снобами в высший круг.
Валентайн. Где-то я это читал…
Ханна. Это его рецензия.
Бернард. Неплохо, между прочим, сказано. (Разговор принимает неприятный оборот, но Бернарда это, очевидно, не смущает.) Ты поменяла их местами, дорогуша. На самом деле твоя Каролина — романтическая пустышка без проблеска литературного таланта. А Байрон — рационалист из XVIII века, отмеченный печатью гения. И Чейтера он убил!!!
Ханна. Отойду-ка я, пожалуй, в сторонку. Вперед! Жми на педали!
Бернард. Так и сделаю. В чужом глазу ты и соринку видишь. А сама приляпала на суперобложку черт-те кого.
Ханна. Что не так с обложкой?
Валентайн. А компьютерные данные? Не понравились? Решили не упоминать?
Бернард. Неубедительно!
Валентайн (Ханне). Я проверил на компьютере: статьи в «Пиккадилли» сильно отличаются от других байроновских рецензий.
Ханна (Бернарду). Что значит «черт-те кого»?
Бернард (пропустив ее вопрос мимо ушей). Другие рецензии друг от друга тоже отличаются.
Валентайн. Безусловно. Но по иным параметрам.
Бернард (издевательски). Параметры! Байрона не засунешь в компьютер! Кишка тонка! Гений — это тебе не дичь.
Валентайн (невозмутимо). Все это достаточно тривиально.
Бернард. Что?!!
Валентайн. Кто написал, что написал, когда…
Бернард. Тривиально?!
Валентайн. Незначительно. Замыкается на личностях.
Бернард. Как ты сказал? Тривиально?
Валентайн. Это технический термин.
Бернард. Ну уж нет! В литературе это термин отнюдь не технический!
Валентайн. Понимаете, Бернард, вы ставите несущественные вопросы. Вроде спора о том, кто изобрел дифференциальное исчисление. Англичане говорят — Ньютон, немцы — Лейбниц. Но по сути это совершенно неважно. Зачем спорить о личностях? Главное — само дифференциальное исчисление. Научный прогресс. Познание.
Бернард. Неужели? А почему?
Валентайн. Что «почему»?
Бернард. Почему научный прогресс важнее личностей?
Валентайн. Он шутит или всерьез?
Ханна. Шутит. Причем тривиально. Послушай, Бернард…
Валентайн (перебивает ее, обращается к Бернарду). Имейте мужество! Признайте свое поражение!
Бернард. Ну, пропал! Сейчас меня забодают пенициллином и пестицидами. Оставьте вашу прогрессивную гадость при себе. А то припомню атомную бомбу и аэрозоли. А главное — не путайте прогресс с совершенством. Великий поэт всегда рождается вовремя. Великий философ нужен всегда и позарез. А вот сэр Исаак Ньютон мог бы и подождать. Человечество без него было вполне счастливо. Лично я и сейчас предпочитаю Аристотелеву модель Вселенной. Пятьдесят пять хрустальных сфер — что еще человеку надо? Бог крутанет ручку и — пошло-поехало. А главная тривиальщина, по-моему, — скорость света. Кварки, квазары, черные дыры, бах, трах… Да кому это все нужно? Вы, ученые, вышибаете из нас не только деньги! Вы лишили нас гармонии! И рады! Чему вы рады?
Хлоя. Бернард, ты что? Против пенициллина?
Бернард. И ты с ними заодно? (Снова обращается к Валентайну). Нет, это вы несетесь к обрыву! И я вас охотно подтолкну. Всех до единого! Пускай меня проклянут! Но калеки и убогие поймут! Ибо пострадали от вашего прогресса!
Ханна (громко). Да объяснишь ты наконец что с обложкой?
Бернард (не обращает не нее внимания). Познание без самопознания ничто. Оно никому не нужно. Вселенная расширяется? Ну и что? Сжимается? Ну и фиг с ней! А может, стоит на одной ножке и поет «У Пегги жил веселый гусь»? Мне на-пле-вать! Свою Вселенную и без вас расширю.
Она идет во всей красе —
Светла, как ночь ее страны.
Вся глубь небес и звезды все
В ее очах заключены.
Так-то. Пришел гений с вечеринки и сочинил. Просто взял — и сочинил! (С язвительной вежливостью.) Кстати, Валентайн, чем ты там с дичью занимаешься? Расскажи, сделай милость!
Валентайн встает, и внезапно становится видно, что он вот-вот расплачется.
Валентайн (Хлое). Он не против пенициллина. А я не против поэзии. И он об этом знает. (Бернарду.) А дичью я не занимаюсь. Бросил.
Ханна. Ты шутишь?
Валентайн (идет к двери). Я больше не могу.
Ханна. Почему?
Валентайн. Слишком шумно. Слишком много лишних шумов.
С этими словами Валентайн выходит. Хлоя — расстроенная, в слезах — вскакивает и принимается колотить Бернарда кулаками. Не больно, понарошку.
Хлоя. Какой же ты гад, Бернард!
Выбегает. Следом за ней — Гас. Пауза.
Ханна. Ну вот. Столкнул всех до единого. Не забудь и Молнию перед уходом пнуть.
Бернард. Н-да… Очень жаль. Лучше иметь дело с профессионалами, верно?
Ханна. Верно.
Бернард. Ну ладно… (Начинает собирать бумаги с текстом лекции и вдруг вспоминает.) Да, ты спрашивала про обложку? «Лорд Байрон и Каролина Лэм в Королевской академии»? Этюд? Тушь, перо? Автор — Генри Фюзели?
Ханна. Ну, и что дальше?
Бернард. Это не они.
Ханна (взрывается). Кто сказал?
Бернард вынимает из портфеля «Вестник Байроновского общества».
Бернард. В Байроновском обществе появился эксперт по Фюзели. Вот, прислали мне свежий номерок… Как уважаемому коллеге, хотя и не члену…
Ханна. Почему не они?! Это известнейшая вещь…
Бернард. Известнейшее заблуждение. (Ищет место в тексте.) А, вот. «Не ранее 1820 года». Он сканировал этюд, проверил его слой за слоем. (Передает ей журнал.) Почитай на досуге.
Ханна (иронизирует, подражая Бернарду). Сканировал?
Бернард. Не спорю, очень милый набросок. Но Байрон был уже в Италии.
Ханна. Бернард, это они. Я знаю.
Бернард. Откуда?
Ханна. Ниоткуда. Просто знаю. Сканировал-онанировал…
Бернард. Не выражайся.
Ханна. Он заблуждается.
Бернард. А, научный инстинкт сработал?! Кишки-печенки?
Ханна (без всяких эмоций). Он заблуждается.
Бернард захлопывает портфель.
Бернард. В конце концов, все это тривиально и незначительно. Может, поедем?
Ханна. Куда?
Бернард. Со мной.
Ханна. В Лондон? Зачем?
Бернард. Затем.
Ханна. А, послушать твою лекцию?
Бернард. Хрен с ней, с лекцией. Возляжем. В койку…
Ханна. А?.. Нет. Спасибо… (затем протестующе). Бернард!
Бернард. Тебе бы не повредило. Недооцениваешь роль секса в нашей жизни.
Ханна. Я? Вообще я не против секса.
Бернард. Нет, против. А ты бы себя отпустила… Глядишь, и книжку бы получше написала. Во всяком случае, поближе к реальности.
Ханна. Секс и литература. Литература и секс. Если не вмешиваться, ваши рассуждения так по кругу и ходят. Точно два шарика на блюдце катаются. И один из шариков всегда секс.
Бернард. Естественно. На то мы и мужики.
Ханна. Вот именно! Эйнштейн — секс и теория относительности. Чиппендейл — секс и мебель. Галилей — крутится земл или лежит в койке бревном? Вы что — рехнулись? Меня звали замуж, и не раз. Как представлю — в дрожь бросает. Ради регулярного секса надо поступиться последней свободой — даже пукнуть в своей постели, и то не смей! Так какая книга будет поближе к реальности?
Бернард. Только романтик способен вытянуть Каролину Лэм в героини. А ты рационалистка и рождена для Байрона.
Пауза.
Ханна. Ну, счастливо. Пока.
Бернард. Да, знаешь, я приеду на танцы. Хлоя пригласила.
Ханна. Вот добрая душа. Но я не танцую.
Бернард. Нет… Ты не поняла. Я танцую с ней.
Ханна. А, ну-ну. Я-то не танцую.
Бернард. Я — ее партнер. Sub rosa. Только не говори ее матери.
Ханна. Она скрывает от матери?
Бернард. Скрываю я. Видишь ли, я прежде не имел дела с земельной аристократией. Всего боюсь. А у страха, как известно, глаза велики.
Ханна. Бернард! Ты соблазнил девочку?
Бернард. Соблазнишь ее, как же… Только повернешься — она уже на стремянке, под потолком библиотеки. В конце концов я сдался. Но между ног у нее я кое-что приметил… И тут же подумал о тебе. (Получает в ответ увесистую оплеуху, но остается невозмутим. Достает из кармана маленькую книжицу. Продолжает как ни в чем не бывало.) Издательство «Пикс». «Справочник путешественника». Джеймс Годольфин, 1832 год. К сожалению, без иллюстраций. (Открывает книгу на заложенной странице.) «Сидли-парк в Дербишире, собственность графа Крума…»
Ханна (в оцепенении). Мир катится в тартарары в тележке старьевщика…
Бернард. «… пятьсот акров, из коих сорок занято озером. Парк, созданный Брауном и Ноуксом, изобилует готическими прелестями: подвесными мостиками, гротами и т.п. В эрмитаже уже двадцать лет обитает безумный отшельник; общаетс он исключительно с черепахой по имени Плавт, которую неохотно, но все же дает погладить любопытствующим детям». (Протягивает ей книгу.) Черепашка. Редкое постоянство.
Ханна (берет книгу, но не сразу). Спасибо.
К двери подходит Валентайн.
Валентайн. Такси со станции у подъезда.
Бернард. А-а… Спасибо… Да, а у Павлини-то нашлось что-нибудь путное?
Ханна. Кое-что.
Бернард. Имя отшельника и его послужной список? (Берет листок с копией письма.) «Дорогой Теккерей…» Какой же я, оказывается, молодец. Угадал. (Кладет письмо обратно на стол.) Что ж, пожелай мне удачи… (Валентайну, неопределенно.) Прости за… ну, сам знаешь… (Ханне.) И за твою…
Валентайн. Брысь.
Бернард. Понял. (Уходит.)
Ханна. Не принимай близко к сердцу. Это же словоблудие. Сплошна риторика. В древности уроки риторики были вроде физкультуры. Истину отдавали на откуп философам, а остальных занимало только искусство болтовни. Бернард репетировал негодование — готовится выступать по телевизору.
Валентайн. А я не желаю служить боксерской грушей! (Рассматривает письмо.) Так что наш безумец?
Ханна (забирает у него письмо и читает вслух). «Свидетельство безумца должно послужить предупреждением против слепого следования французской моде… поскольку именно французский, точнее, офранцузившийся математик привел его к печальной уверенности в том, что впереди нас ждет мир без жизни и света… подобный деревянному очагу, который неизбежно поглотит себя и обратится в единую неразличимую золу. Мир утратит весь жар Земли…»
Валентайн (оживленно и заинтересованно). Так-так, интересно.
Ханна. «Он умер в возрасте сорока и семи лет, дряхлый, как Иов, сморщенный, как кочерыжка, сам — лучшее доказательство своих пророчеств. Но до последнего часа он трудился, пытаясь вернуть миру надежду посредством доброй старой английской алгебры».
Валентайн. Все?
Ханна (кивает). В этом есть какой-нибудь смысл?
Валентайн. В чем? Что все мы обречены? (Небрежно.) Вообще-то это второй закон термодинамики.
Ханна. И давно он известен?
Валентайн. Поэтам и безумцам — с незапамятных времен.
Ханна. А серьезно? Тогда о нем знали?
Валентайн. Нет.
Ханна. Это как-то связано… ну… с открытием Томасины?
Валентайн. Она ничего не открыла.
Ханна. А с записями в тетрадке?
Валентайн. Нет.
Ханна. Значит, совпадение?
Валентайн. Какое совпадение?
Ханна (читает). «Он умер в возрасте сорока и семи лет». Это случилось в 1834 году. Значит, родился он в 1787-м. Как и учитель. Он сам написал лорду Круму, когда нанимался на работу. «Год рождения — 1787». Отшельник родился в тот же год, что и Септимус Ходж.
Валентайн (помолчав). Эпидемия! Тебя что — Бернард в ногу укусил?
Ханна. Как ты не понимаешь? Я думала, мой отшельник — идеальный символ. Идиот в пейзаже. Но так еще лучше! Эпоха Просвещения изгнана в пустыню Романтизма! Гений Сидли-парка уходит жить в хижину отшельника.
Валентайн. Ты этого не знаешь.
Ханна. Знаю. Знаю. И где-нибудь наверняка есть подтверждение… Только бы найти.
Сцена шестая
Комната пуста.
Повтор: раннее утро — отдаленный выстрел — грай ворон.
В предрассветном полумраке комнаты появляется Джелаби со свечой. Выглядывает в окно. Что-то привлекает его внимание. Он возвращается к столу, ставит лампу и, открыв стеклянную дверь, выходит в сад.
Джелаби (снаружи). Господин Ходж!
Входит Септимус, следом Джелаби, который закрывает дверь в сад. Септимус в пальто.
Септимус. Спасибо, Джелаби. Я боялся, что все двери заперты и в дом не попасть. Который час?
Джелаби. Половина шестого.
Септимус. Н-да, и на моих то же самое. Удивительная, знаете ли, штука — рассвет. Очень вдохновляет. Бодрит. (Вынимает из внутренних карманов пальто два пистолета и кладет их на стол.) Птички, рыбки, лягушки, кролики… (Вытаскивает из глубин пальто убитого кролика.) Красота. Жаль только, что рассвет всегда случается в такую рань. Я принес леди Томасине кролика. Возьмете?
Джелаби. Но он дохлый.
Септимус. Убит. Леди Томасина любит пирог с крольчатиной.
Джелаби неохотно забирает кролика. На нем пятна крови.
Джелаби. Господин Ходж, вас искали.
Септимус. Захотелось поспать этой ночью в лодочном павильоне. Я не ошибся, от ворот действительно отъехала карета?
Джелаби. Карета капитана Брайса. С ним уехали господин и госпожа Чейтер.
Септимус. Уехали?
Джелаби. Да, сэр. А лошадь лорда Байрона оседлали еще к четырем утра.
Септимус. И лорд Байрон уехал?
Джелаби. Да, сэр. Все на ногах, дом бурлит всю ночь.
Септимус. Но у меня его охотничьи пистолеты! Что с ними делать? На кроликов охотиться?
Джелаби. Вас не было в комнате, вас искали.
Септимус. Кто?
Джелаби. Ее сиятельство.
Септимус. Она заходила ко мне в комнату?
Джелаби. Я сообщу ее сиятельству, что вы вернулись. (Направляется к двери.)
Септимус. Джелаби! А лорд Байрон не оставлял для меня книгу?
Джелаби. Книгу?
Септимус. Он брал у меня книгу. Почитать.
Джелаби. Его светлость не оставили в комнате ничего. Ни монетки.
Септимус. Хм… Ну, будь у него монетка, он бы ее непременно оставил. Держите-ка, Джелаби, вот вам полгинеи.
Джелаби. Премного благодарен, сэр.
Септимус. Так что тут стряслось?
Джелаби. Сэр, от слуг все держат в тайне.
Септимус. Ладно, будет вам. Или полгинеи уже не деньги?
Джелаби (вздохнув). Ее сиятельство повстречали ночью госпожу Чейтер.
Септимус. Где?
Джелаби. На пороге комнаты лорда Байрона.
Септимус. А… Кто же из них входил и кто выходил?
Джелаби. Выходила госпожа Чейтер.
Септимус. А где был господин Чейтер?
Джелаби. Пил бренди с капитаном Брайсом. Лакей поддерживал огонь в камине до трех часов по их приказу, сэр. А потом наверху начался скандал и…
Входит леди Крум.
Леди Крум. Ну и ну, господин Ходж!
Септимус. Миледи…
Леди Крум. И вся эта затея — чтобы убить зайца?!
Септимус. Кролика. (Она бросает на него пристальный взгляд.) Да, вы правы. Зайца. Просто он очень похож на кролика.
Джелаби направляется к двери.
Леди Крум. Принесите мой настой.
Джелаби. Слушаюсь, миледи.
Выходит. В руках у леди Крум два прежде незнакомых зрителю письма во вскрытых конвертах. Она бросает их на стол.
Леди Крум. Как вы посмели?!
Септимус. Это мои личные записи, и прочитаны они без разрешения. Вы не можете меня обвинять.
Леди Крум. Письмо адресовано мне!
Септимус. И оставлено в моей комнате. Только в случае моей смерти вы…
Леди Крум. Какой смысл получать любовные письма с того света?
Септимус. Такой же, как с этого. Но второе письмо и вовсе адресовано не вам.
Леди Крум. Право матери — вскрыть письмо, адресованное дочери. Не важно — живы вы, умерли или окончательно спятили. С какой стати вы учите ее размешивать рисовый пудинг? Бедняжку постиг такой удар! Смерть близкого человека!
Септимус. Кто-то умер?
Леди Крум. Вы! Вы, идиот вы этакий!
Септимус. А-а, понятно.
Леди Крум. Даже не знаю, какое из ваших сочинений сумасброднее. Один конверт набит рисовым пудингом, другой — скабрезными описаниями различных частей моего тела… Впрочем, одно из двух еще можно вытерпеть.
Септимус. Которое же?
Леди Крум. Хм… Какими бойкими мы становимся на прощанье! Ваш друг уже отбыл восвояси. И потаскушку Чейтершу с муженьком я тоже выставила. И братца моего заодно — за то, что привез их сюда. Таков приговор. Друзей надо выбирать с умом. Иначе — изгнание! Лорд Байрон — негодяй и лицемер. Чем скорее он покинет Англию, тем лучше. Ему под стать только левантийские разбойники.
Септимус. Вижу, это была ночь откровений и расплаты.
Леди Крум. Да. Уж лучше б вы с Чейтером прострелили друг другу головы — благопристойно, со всеми церемониями, как подобает в аристократическом доме. А так, господин Ходж, здесь не осталось никаких секретов. Все выплеснулось наружу — среди воплей, клятв, слез… К счастью, мой супруг с раннего детства питает пристрастие к стрельбе и потому давно оглох на одно ухо. А спит на другом.
Септимус. Боюсь, я все-таки не понимаю, что случилось ночью в этом доме.
Леди Крум. Вашу шлюху застали в комнате лорда Байрона.
Септимус. А-а… И кто же ее застал? Господин Чейтер?
Леди Крум. Кто же еще?
Септимус. Простите, мадам, простите великодушно за то, что я ввел в ваш дом моего недостойного друга. Он еще поплатится. Даю слово, я призову его к ответу!
Леди Крум хочет что-то сказать, но в эту минуту входит Джелаби с «настоем». Это оловянный подносик на ножках с чайничком, подвешенным над спиртовкой. Еще на подносике чашка, блюдце и серебряная «корзинка» с сухими травами и чайными листьями. Джелаби ставит подносик на стол и, готовый помочь, остается рядом.
Леди Крум. Я справлюсь.
Джелаби. Хорошо, миледи. (Обращается к Септимусу.) Сэр, вам письмо. Лорд Байрон оставил его у камердинера.
Септимус. Спасибо.
Септимус берет письмо с подноса. Джелаби намеревается уйти. Леди Крум внимательно смотрит на письмо.
Леди Крум. Когда он оставил письмо?
Джелаби. Перед самым отъездом, ваше сиятельство.
Джелаби выходит. Септимус кладет письмо в карман.
Септимус. Позвольте?
Поскольку она не возразила, Септимус наливает ей чай и передает чашку прямо в руки.
Леди Крум. Не знаю, пристойно ли с вашей стороны получать в моем доме письма от персоны, которой от этого дома отказано?
Септимус. В высшей степени непристойно, миледи, совершенно с вами согласен. Бестактность лорда Байрона — неиссякаемый источник огорчения для всех его друзей, к коим отныне себя не причисляю. И я не вскрою этого письма, покуда не последую за его автором, также приговоренный к изгнанию.
Она на мгновение задумывается.
Леди Крум. Того, кто читает письмо, еще можно оправдать. Но написавшему нет прощения!
Септимус. Почему вы не родились в Афинах эпохи Перикла?! Философы и скульпторы передрались бы за каждый ваш час и миг!
Леди Крум (протестующе). Ах, в самом деле?!. (Протестуя уже слабее.) Ах, перестаньте… (Септимус вынимает из кармана письмо Байрона и поджигает уголок от пламени спиртовки.) Перестаньте…
Бумага вспыхивает в руке Септимуса, он роняет ее на оловянный поднос. Письмо сгорает дотла.
Септимус. Ну вот. Письмо лорда Байрона, которое не суждено прочесть ни одной живой душе. Я отправлюсь в изгнание, мадам, как только вы пожелаете.
Леди Крум. В Вест-Индию?
Септимус. Почему именно в Вест-Индию?
Леди Крум. Вслед за Чейтершей. Разве она не сказала вам, куда едет?
Септимус. За время знакомства мы не обменялись и тремя словами.
Леди Крум. Естественно. Она приступает к делу без лишних разговоров. Чейтерша уходит в море с капитаном Брайсом.
Септимус. Бравым матросом?
Леди Крум. Нет. Женой своего мужа. А он взят в экспедицию собирателем растений.
Септимус. Я знал, что он не поэт. Оказывается, его истинное призвание — ботаника.
Леди Крум. Он такой же ботаник, как поэт. Братец выложил пятьдесят фунтов, чтобы опубликовать его вирши, а теперь заплатит сто пятьдесят, чтобы Чейтер целый год рвал в Вест-Индии цветочки, а братец с Чейтершей будут собирать ягодки. В постели. Капитан Брайс не остановится ни перед чем. Не моргнув глазом обманет Адмиралтейство, общество Карла Линнея и даже Главного королевского ботаника, сэра Джозефа Бэнкса из Кью-гарден. Брайс неукротим, раз уж воспылал такой страстью.
Септимус. Ее страсть столь же кипуча, но направлена не столь узко.
Леди Крум. У Бога особое чувство юмора. Он обращает наши сердца к тем, кто не имеет на них никакого права.
Септимус. Верно, мадам. (Помолчав.) Но разве господин Чейтер обманывается на ее счет?
Леди Крум. Он упорствует в своем заблуждении. Жену считает добродетельной оттого, что сам готов за эту добродетель драться. А капитан Брайс на ее счет нисколько не заблуждается, но поделать с собой ничего не может. Он готов за эту женщину умереть.
Септимус. Думаю, он предпочел бы, чтобы за нее умер господин Чейтер.
Леди Крум. Честно говоря, я никогда не встречала женщины, достойной дуэли… Но и никакая дуэль не достойна женщины, господин Ходж. Ваше письмо ко мне весьма странно соотносится с вашими шашнями с госпожой Чейтер. Можно произнести или написать слова любви и тут же их предать — такое в моей жизни бывало. Но предать, еще не окунув перо в чернила?! И с кем? С уличной потаскухой! Вы намерены оправдываться?
Септимус. Миледи, я находился в бельведере наедине со своей любовью. Госпожа Чейтер застала меня врасплох. Я был в агонии, моя страсть жаждала выхода…
Леди Крум. О-о…
Септимус. Я на миг поверил, что, задрав Чейтерше юбки, обману свои чувства, я погнался за иллюзией счастья, о котором иначе не мог и помыслить.
Пауза.
Леди Крум. Вот уж, воистину, престранный комплимент, господин Ходж. Полагаю, в описанной вами позиции я дам Чейтерше изрядную фору. А она носит подштанники?
Септимус. Носит.
Леди Крум. Да-да, говорят, теперь это модно. Но это так не по-женски. Как жокеи на бегах… Нет, не одобряю. (Она поворачивается, тряхнув юбками, и направляется к двери.) А о Перикле и афинских философах я ничего не знаю. Могу уделить им часок. В гостиной, после купания. В семь часов. Захватите какую-нибудь книгу.
Выходит. Септимус берет свои письма и сжигает их на спиртовке.
Сцена седьмая
Валентайн и Хлоя у стола. Гас тоже в комнате. В руках у Хлои две субботние газеты. Она в будничном платье эпохи Регентства, без головного убора.
Валентайн печатает на портативном компьютере. На нем тоже костюм в стиле Регентства, довольно неряшливый.
Вся эта одежда, очевидно, извлечена из огромной плетеной корзины с крышкой. Гас продолжает рытьс в ней, подыскивая одежду для себя. Находит пальто эпохи Регентства, примеривает.
На столе появились два геометрических тела, пирамида и конус, высотой в полметра; такие обычно используют на уроках рисования. Еще на столе горшок с карликовыми далиями — на современные далии они не похожи.
Хлоя (читает). «Даже в Аркадии. Секс, литература и смерть в Сидли-парке». Рядом — портрет Байрона.
Валентайн. Почему не Бернарда?
Хлоя (читает). «Байрон дрался на дуэли, оказавшейся роковой, — утверждает ученый…» Валентайн, первая до этого додумалась?
Валентайн. Нет.
Хлоя. Но я же еще ничего не объяснила. Слушай! Будущее запрограммировано, как компьютер. Правильно?
Валентайн. Да, если принять теорию о детерминированной Вселенной.
Хлоя. Вот видишь! А все почему? Потому что все — включая нас с тобой — состоит из атомов. Атомы прыгают, катаются, стукаются друг об друга, как бильярдные шары.
Валентайн. Верно. Еще в двадцатых годах прошлого века один ученый — не помню имени — утверждал, что, опираясь на законы Ньютона, можно предсказывать будущее. Естественно, для этого нужен компьютер — огромный, как сама Вселенная. Но формула, так или иначе, существует.
Хлоя. Но она не срабатывает! Ведь правда же? Согласись! Не срабатывает!!!
Валентайн. Согласен. Расчеты неверны.
Хлоя. Расчеты ни при чем. Все из-за секса.
Валентайн. Да ну?
Хлоя. Я уверена. Хотя — спору нет, Вселенная детерминирована, Ньютон был прав; вернее, она пытается соответствовать его законам, но все время сбоит. Буксует. А причина одна-единственная: люди любят не тех, кого надо. Поэтому сбиваются все планы и искажается картинка будущего.
Валентайн. Хм… Притяжение, которое Ньютон сбросил со счетов?.. Одно яблоко трахнуло его по башке, а другое подкинул змей-искуситель?.. Да. (Пауза.) Пожалуй, ты додумалась до этого первая.
Входит Ханна с бульварной газеткой и кружкой чая.
Ханна. Как вам такой заголовочек? «Блудливый Байрон убил поэта».
Хлоя (довольно). Давай скорей почитаем!
Ханна отдает ей газету; улыбается Гасу.
Валентайн. Смотри, какая огласка! Как они только разнюхали?
Ханна. Не будь наивным. (Хлое.) Эту газетку твой папа просил вернуть.
Хлоя. Ладно, ладно.
Ханна. Вот идиот.
Хлоя. Ты просто завидуешь. По-моему, он великолепен. (Встает, направляется к выходу. Обращается к Гасу.) Клевый костюмчик. Только не с кроссовками. Пойдем, одолжу тебе пару туфель без каблука. По стилю как раз подойдут.
Ханна. Привет, Гас. Вы все так романтично нарядились.
Гас идет за Хлоей. Неуверенно улыбается Ханне.
Хлоя (напористо). Ну, ты идешь?
Она придерживает дверь для Гаса и выходит следом за ним. Но шлейф ее неодобрения остается в комнате.
Ханна. Главное — уметь вовремя начихать на мнение молодежи. (Снова обращается к газетам.)
Валентайн (с тревогой). Надеюсь, она не влюбилась в Бернарда?
Ханна. За Хлою не беспокойся. Уже не маленькая, имеет право и ножки раздвинуть. Ага, «Байрон дрался на дуэли, оказавшейся роковой, утверждает ученый». (Повторяет скептически.) «Утверждает ученый«.
Валентайн. Возможно, все это — чистая правда.
Ханна. Чистая? А как ты поставишь пробу? Пусть будет хотя бы не грязная ложь.
Валентайн (довольно). Все как у нас в науке.
Ханна. Если Бернард ухитрится пускать пыль в глаза до самой смерти — его счастье.
Валентайн. Ну точь-в-точь как в науке. Только страх перед судом потомков…
Ханна. Не думаю, что это так затянется.
Валентайн. …А потом загробная жизнь. И кому-то она принесет немало разочарований. «А, Бернард Солоуэй! Познакомьтесь с лордом Байроном». Рай небесный!
Ханна. Валентайн, неужели ты веришь в загробную жизнь?
Валентайн. Похоже, тебе наконец удастся меня огорчить.
Ханна. Огорчить? Чем же?
Валентайн. Спором о науке и религии.
Ханна. А я не спорю… Кто, что, с кем… Скукотища.
Валентайн. Ханна! Невеста. Сжалься. Давай заключим пробный брак! А утром его расторгнем.
Ханна (развеселившись). Таких предложений мне еще никто не делал.
Валентайн (с интересом). А других — много было?
Ханна. Все тебе расскажи…
Валентайн. А что в этом плохого? Твоя сдержанность — на самом деле зажатость. Она — от привычки, причем дурной. Нервы ни к черту.
Ханна. Мне выйти?
Валентайн. Кто ничего не дает, ничего и не получает.
Ханна. Я ни о чем не прошу.
Валентайн. Останься.
Валентайн возвращается к работе. Ханна устраивается на «своем» конце стола; перед ней небольшие, карманного формата тетради — «садовые книги» леди Крум.
Ханна. Ты чем занимаешься? Вэл?!
Валентайн. Множеством точек на комплексной плоскости, полученных в результате…
Ханна. Это дичь?
Валентайн. Дичь. Черт бы ее побрал.
Ханна. Не бросай эту работу. Не сдавайся.
Валентайн. Почему? Разве ты не согласна с Бернардом?
Ханна. А, ты об этом… На самом деле тривиально и незначительно все: твоя дичь, мой отшельник, Байрон, который так занимает Бернарда. Цель, в сущности, ничто. И возвышает нас не цель, а сама жажда познания. Иначе мы покинем сей мир так же тихо, как пришли. Поэтому я и говорю, что в загробную жизнь ты верить не смеешь. Верь во что хочешь: в Бога, в отделение души от тела, в высший дух, в ангелов, если угодно, — но только не в эту великую сходку, на которой все наконец встретятся и все обсудят. Если ответы в конце книги, я еще подожду. И то это ужасно нудно. Уж лучше бороться — хотя поражение неотвратимо и необратимо. (Смотрит из-за плеча Валентайна на экран компьютера.) Ого!.. Красиво!
Валентайн. Закат семейства Каверли.
Ханна. Закат Каверли? Господи, Валентайн!
Валентайн. Дай-ка пальчик. (Несколько раз нажимает ее пальцем на клавишу.) Видишь? Островки совершенного порядка в океане праха. Формы, возникающие из ничего. Снова и снова. Каждая картинка — увеличенный фрагмент предыдущей. И так далее. До бесконечности. Здорово, правда?
Ханна. Это что-то важное? Это серьезно?
Валентайн. Интересно. Можно публиковать.
Ханна. Поздравляю!
Валентайн. Не меня. Томасину. Я просто прогнал ее уравнения через компьютер — в миллион, в несколько миллионов раз дальше, чем успела она со своим карандашиком. (Достает из старой папки тетрадку Томасины и передает Ханне. Слышатся звуки рояля.) Спасибо, можешь забрать.
Ханна. И все-таки — что это означает?
Валентайн. Не то, чего ты ждешь.
Ханна. Почему?
Валентайн. Ну, во-первых, она бы прославилась при жизни.
Ханна. Не успела. Она умерла слишком рано.
Валентайн. Умерла?
Ханна. Сгорела заживо.
Валентайн (осознав). Ах, так это девушка, погибшая в огне!
Ханна. Пожар вспыхнул ночью, накануне ее семнадцатилетия. На фасаде видно — не хватает мансардного окна. Там, под самой крышей, была ее комната. В парке — памятник.
Валентайн (раздраженно). Я знаю. Это мой дом.
Валентайн снова поворачивается к компьютеру. Ханна возвращается на свое место. Листает учебник математики.
Ханна. Вэл, а ведь Септимус был ее учителем. И они вместе могли…
Валентайн. Занимайся своим делом.
Пауза. Два исследователя за работой.
Пятнадцатилетний лорд Огастес, в одежде 1812 года, врывается в дверь, что напротив музыкальной комнаты. Смеется. Ныряет под стол. Его преследует разгневанная шестнадцатилетняя Томасина. Она немедленно определяет, где Огастес.
Томасина. Ты же клялся! Ты крест на сердце клал!
Огастес выбирается из-под стола. Томасина снова бросается в погоню — вокруг стола.
Огастес. Я маменьке скажу! Все маменьке скажу!
Томасина. Какая же ты дрянь!
Она хватает Огастеса в тот миг, когда в комнату входит Септимус с книгой, графинчиком, бокалом и папкой с бумагами.
Септимус. Тише! Что случилось! Милорд! Прошу всех успокоиться. (Томасина и Огастес расцепляются.) Благодарю вас. (Проходит к своему месту за столом. Наливает себе бокал вина.)
Огастес. А, добрый день, господин Ходж!
На губах его ухмылка. Томасина принимается прилежно рисовать пирамиду и конус. Септимус открывает папку.
Септимус. Не составите ли нам сегодня компанию, лорд Огастес? У нас урок рисования.
Огастес. Я рисую лучше всех в Итоне, господин Ходж. Но мы предпочитаем обнаженную натуру.
Септимус. Что ж, рисуйте по памяти.
Томасина. Кака гадость!
Септимус. Прошу тишины.
Он достает из папки проверенную тетрадь Томасины и бросает ей через стол. Она ловит, открывает.
Томасина. Никаких отметок?! Тебе не понравилось кроличье уравнение?
Септимус. Не усматриваю связи с кроликами.
Томасина. Они же поедают собственное потомство.
Септимус (после паузы). Я сразу не понял. (Протягивает руку.)
Томасина (возвращая ему тетрадь). Дальше сделать — просто места не хватило.
Септимус и Ханна листают удвоенные временем страницы. Огастес вяло рисует геометрические тела.
Ханна. Ты хочешь сказать, что мир все-таки спасен?
Валентайн. Нет. Мир по-прежнему обречен. Но если он зарождался именно так, то, возможно, и следующий мир возникнет по этому образцу.
Ханна. Из доброй английской алгебры?
Септимус. И так — до бесконечности, нуля или полного абсурда.
Томасина. Нет. Если отбросить отрицательные корни, все снова обретает смысл.
Септимус перелистывает страницы. Томасина начинает рисовать геометрические тела.
Ханна закрывает учебник и переключается на «садовые книги».
Валентайн. А чай-то стынет.
Ханна. Я не пью горячий.
Валентайн (не слушая ее). Нет, ты вдумайся. Твой чай стынет сам по себе. А нагреваться сам по себе не может. Странно, правда?
Ханна. Нет.
Валентайн. Не спорь. Конечно, странно. Только от горячего к холодному. Улица с односторонним движением. Чай будет стынуть и стынуть — до комнатной температуры. Так происходит везде и всюду. Солнце и звезды тоже остынут. Не так быстро, как чай, но в конце концов все на свете придет к комнатной температуре. Во времена твоего отшельника этого не понимал никто. Но — ладно, допустим, что в тысяча восемьсот лохматом году этот полоумный действительно разбирался в термодинамике — единственный во всем мире. Даром что жил затворником в дербиширской глухомани.
Ханна. Он — выпускник Кембриджа. Ученый.
Валентайн. Да хоть десять раз. Спорить не буду. А девчонка была его ученицей, ученицей гениального наставника.
Ханна. Или наоборот.
Валентайн. Как угодно. Главное — суть. А до сути они докопаться не могли! Как уж он спасал мир с помощью доброй английской алгебры — не знаю. Но только не так.
Ханна. Почему? Потому что у них не было калькулятора?
Валентайн. Нет. Да. Потому что существует определенный порядок, ход событий. Нельзя открыть дверь несуществующего дома.
Ханна. На то и гений.
Валентайн. Увы — это гений безумцев и поэтов.
Пауза.
Ханна.
Я видел Сон, не все в нем было сном.
Погасло солнце яркое, и звезды
Без света, без путей в пространстве вечном
Блуждали, и замерзшая земля
Кружилась слепо в темноте безлунной.
Валентайн. Твои стихи?
Ханна. Байрон.
Пауза. Снова — ученые за работой.
Томасина. Септимус, как ты думаешь, я выйду замуж за лорда Байрона?
Огастес. Кто еще такой?
Томасина. Автор «Паломничества Чайльд Гарольда». А Чайльд Гарольд — самый поэтичный, самый возвышенный и самый храбрый герой. А еще — самый современный и самый красивый, потому что для нас, тех, кто знаком с автором, Чайльд — это сам Байрон. Ну же, Септимус?!
Септимус (сосредоточен на другом). Нет. (Он убирает тетрадь Томасины в папку и берется за свою книгу.)
Томасина. Почему?
Септимус. Во-первых, Байрон даже не помнит о вашем существовании.
Томасина. Но, когда он был в Сидли-парке, мы обменивались многозначительными взглядами. Странно, почему он до сих пор не объявился, — ведь уже год, как он вернулся из своих странствий.
Септимус. Короче, миледи, это маловероятно.
Огастес. Ах, этот лорд Байрон! Помню. Он присвоил моего зайца, хот я выстрелил первым. А он заявил, будто я промахнулся. Большой шутник. Но на тебе, Томсик, он конечно, не женится. Он ведь не слепой, а только хромой…
Септимус. Все, господа, тихо. Мертвая тишина до без четверти двенадцать. Нельз непрерывно отвлекать наставника. Это невыносимо.
Огастес. Вы — не мой наставник. Я пришел к вам на урок по собственной воле.
Септимус. На всякую волю есть ньютонов детерминизм, милорд.
Томасина смеется — собственно, фраза для нее и сказана. Огастес злится, чувствуя себя лишним.
Огастес. Ваш покой меня нисколько не волнует. Раскомандовался тут!
Томасина (предостерегающе). Огастес!
Септимус. Я не командую, милорд. Я вдохновляю. Я благоговею перед Просвещенностью и тем самым вдохновляю учеников на умножение познаний, посредством которых они приблизятся к Богу. За лучший конус и пирамиду, нарисованные в полной тишине и представленные не ранее чем без четверти двенадцать, полагается награда — шиллинг.
Огастес. Сэр, вам не купить мое молчание! Я знаю тайну, которая стоит куда дороже.
Отбросив альбом и карандаш, он с достоинством покидает комнату. Захлопывает дверь. Пауза. Септимус вопросительно смотрит на Томасину.
Томасина. Я рассказала ему, что ты меня поцеловал. Но он не проговорится.
Септимус. Я? Целовал вас? Когда?
Томасина. Вчера!
Септимус. Как?!.
Томасина. Как? В губы!
Септимус. Где?
Томасина. В эрмитаже, Септимус!
Септимус. В губы в эрмитаже! Ах, вот вы о чем! Разве это поцелуй? Ни на шиллинг, ни на полшиллинга не тянет. Я о нем уж и позабыл совсем.
Томасина. Какой ты жестокий! Ты что — и уговор наш позабыл?
Септимус. Боже милостивый! Какой уговор?
Томасина. Ты учишь меня танцевать вальс! Подписано и скреплено поцелуем. А следующий поцелуй — когда я буду танцевать, как маменька.
Септимус. А, ну да, ну да. Мы, бывало, вальсировали в Лондоне ночи напролет.
Томасина. Септимус! Я непременно должна научиться! Иначе все меня будут презирать. Вальс — самый модный, самый веселый и самый дерзкий танец! Лучшее, что изобрели в Германии.
Септимус. Ладно, оставим немцам вальс. Главное, что дифференциальное исчисление открыл Ньютон, а не Лейбниц.
Томасина. Маменька привезла из города целый сборник вальсов, они будут играть с князем Зелинским.
Септимус. К чему напоминать, сколь печальна моя участь? Князь так немилосердно колотит по клавишам «Бродвуда» и его сыновей- я даже читать вынужден на счет три.
Томасина. А что ты читаешь?
Септимус. Эта статья получила приз Парижской научной академии. Автор заслуживает вашего благосклонного внимания, поскольку вы — апологет его идей.
Томасина. О чем он пишет? О вальсе?
Септимус. Да. Он составил уравнение, которое описывает распространение теплоты в твердых телах. А пока составлял, впал в ересь, поскольку обнаружил природное противоречие законам сэра Исаака Ньютона.
Томасина. Ого! Он оспаривает детерминизм?
Септимус. Нет!.. А впрочем… Пожалуй. Он показывает, что атомы двигаются не по Ньютону.
Томасина переключается — с характерной для нее легкостью — и спешит взять книгу в руки.
Томасина. Дай-ка… Ой! На французском?
Септимус. Представьте. Париж — столица Франции.
Томасина. Покажи, откуда читать. (Он забирает книгу и находит нужную страницу. Тем временем музыка за стеной становится все более громкой и страстной.) В четыре руки заиграли. Маменька влюблена в князя.
Септимус. Это в Польше он князь. А в Дербишире — фортепьянный настройщик.
Томасина уже взяла книгу и погрузилась в чтение. Музыка достигает бурного экстаза и вдруг обрывается — на полузвуке. В соседней комнате воцаряется настолько выразительная тишина, что Септимус невольно смотрит на дверь. Томасина ничего не замечает. Тишина позволяет нам расслышать отдаленный стук и гул парового двигателя — о нем пойдет речь позже. Вскоре из музыкальной комнаты появляется леди Крум. То, что класс не пуст, для нее неприятная неожиданность. Однако она быстро овладевает собой. Плотно закрывает дверь и остается: понаблюдать равнодушно, праздно и тихо, не прерывая урока. Завидев ее, Септимус встает, но она кивком усаживает его обратно.
Хлоя, в платье эпохи Регентства, входит из комнаты, что напротив музыкальной. Видит Валентайна и Ханну, но, не обращая на них внимания, направляется к музыкальной комнате.
Хлоя. А где Гас?
Валентайн. Не знаю.
Хлоя скрывается за дверью.
Леди Крум (раздраженно). Ох! Опять этот Ноукс со своей паровой машиной!
Она выходит в сад через стеклянные двери.
Хлоя возвращается в комнату.
Хлоя. Черт побери!
Леди Крум (кричит). Господин Ноукс!
Валентайн. Он недавно был здесь.
Леди Крум. Эй! Эгей!
Хлоя. Сейчас будут фотографировать. Он одет?
Ханна. А Бернард уже приехал?
Хлоя. Опаздывает. (Звуки фортепьяно слышатся снова, но их перекрывает стук парового двигателя. Леди Крум входит обратно в комнату. Хлоя выходит в сад. Кричит.) Гас!
Леди Крум. Удивляюсь вашему терпению, господин Ходж! Заниматься под такой аккомпанемент! Сочувствую.
Возвращается Хлоя.
Валентайн (встава с места). Перестань всеми командовать.
Леди Крум. Нестерпимый шум!
Валентайн. Фотограф подождет.
Он ворчит, но все же идет за Хлоей — в комнату, откуда она вошла вначале. Дверь за ними закрывается. Ханна погружена в свои размышления. В тишине громко и ритмично стучит паровой двигатель.
Леди Крум. Нескончаемо! Тупо! Монотонно! Я с ума схожу! Придется вернуться в город.
Септимус. Ваша светлость может остаться здесь. А князь Зелинский пусть возвращается в город и не докучает вам своей музыкой.
Леди Крум. Да я о паровой машине Ноукса! (Понизив голос, Септимусу.) Вы что же — дуетесь? И дочь, чего доброго, научите угрюмству? Не потерплю.
Томасина (не вслушиваясь). Что, маменька?
Томасина по-прежнему погружена в чтение. Леди Крум прикрывает стеклянную дверь. Шум двигателя стихает.
Ханна захлопывает одну из «садовых книг», открывает следующую. Изредка делает пометки в блокноте.
Музыка смолкает.
Леди Крум (Томасине). И чем мы сегодня занимаемся? (Пауза.) Ясно, что не хорошими манерами.
Септимус. Мы рисуем.
Леди Крум (бросает взгляд на работу Томасины). Геометрия. Одобряю.
Септимус. Одобрение вашей светлости — моя главная и неизменная цель.
Леди Крум. Не отчаивайтесь, мой друг. Старайтесь. (Нетерпение гонит ее к окну.) Где же Ноукс? Все-таки Дар Браун был воистину дар, а Ноукс — настоящая бездарь!!! (Раздраженно выглядывает.) А-а, теперь он ищет свою шляпу. Больше ему перед дамой и снять нечего. (Возвращается к столу, дотрагивается до горшка с далиями.)
Ханна сидит, откинувшись на стуле. Она поглощена чтением «садовой книги».
Леди Крум. За далии, что прислала вдова, можно простить даже женитьбу брата. Слава Богу, обезьяна укусила мужа, а не жену. Во-первых, несчастное животное непременно бы отравилось. А во-вторых, мы теперь единственные в королевстве обладатели далий.
Ханна встает, продолжая читать.
Я послала одну далию Чатсвортам. Герцогиня была в восторге. Когда я приехала с визитом в Девонширский дом, она рассыпалась в благодарностях. Кстати, ваш друг обретается там в качестве придворного поэта.
Ханна выходит за дверь, за которой скрылись Валентайн и Хлоя.
Томасина хлопает книгой об стол.
Томасина. Я же говорила! Ньютон рассчитывал, что наши атомы покатятся от рождения к смерти прямиком, согласно законам движения. Ан нет! Я знала, что детерминизм несовершенен, он же прет напролом! И, похоже, этот господин нашел причину.
Леди Крум. Причину чего?
Томасина. Поведения нагретых тел.
Леди Крум. Это геометрия?
Томасина. Это? Нет. Я презираю геометрию. (Дотрагивается до далий и добавляет — почти про себя.) Госпожа Чейтер тоже знает, как распаляются тела. Она может опровергнуть Ньютона в два счета.
Септимус. Гоббс утверждает в «Левиафане», что геометрия — единственная наука, которую Господь с радостью дал человечеству.
Леди Крум. И что он имел в виду?
Септимус. Господин Гоббс или Господь?
Леди Крум. Я не поняла ни одного, ни другого.
Томасина. К черту Гоббса! Горы — это не пирамиды, а деревья — не конусы. Господь, наверно, любит только архитектуру да артиллерийскую пальбу — иначе дал бы нам еще какую-нибудь геометрию, не евклидову. Она ведь существует — другая геометрия. И я ее открою, уже открываю — методом проб и ошибок. Верно, Септимус?
Септимус. О да, миледи. Весь пыл расходуется пока на пробы и ошибки. Очень верно сказано.
Леди Крум. Сколько тебе стукнуло сегодня?
Томасина. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев, маменька. И еще три недели.
Леди Крум. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев. Надо побыстрее выдать тебя замуж, иначе останешься старой девой — от избытка образованности.
Томасина. Я выйду замуж за лорда Байрона.
Леди Крум. Вот мужлан! Не удосужился меня известить!
Томасина. Ты с ним говорила?
Леди Крум. Разумеется, нет.
Томасина. Где ты его видела?
Леди Крум (с некоторой горечью). Везде.
Томасина. А ты, Септимус?
Септимус. В Королевской академии, куда я имел честь сопровождать вашу маменьку и князя Зелинского.
Томасина. Что делал лорд Байрон?
Леди Крум. Позировал.
Септимус (тактично). В стенах Академии его рисовал профессор живописи, господин… Фюзели.
Леди Крум. Позы были самые разные. Запечатлеть удалось далеко не все. А спутница Байрона вообще опрокинула все устои Академии. У них принято, чтобы дамы-зрительницы тело прикрывали, а модели открывали. А она была чересчур… одета. Ладно. Все! Кончено! Пусть катится ко всем чертям и Каролинам!.. А тут еще Ноукс! Ведет себя в саду, точно слон в посудной лавке.
Входит Ноукс.
Томасина. Император Нерегулярных парков!
Она принимается чертить график, который окажется третьим предметом в папке, дожившей до наших дней.
Леди Крум. Господин Ноукс!
Ноукс. Ваше сиятельство…
Леди Крум. Что вы со мной делаете?
Ноукс. Все идет превосходно, уверяю вас. Медленнее, чем намечалось, но — клянусь — плотину починят в течение месяца.
Леди Крум (бьет кулаком по столу). Тихо! (В тишине слышен только стук парового двигателя.) Слышите, господин Ноукс?
Ноукс (довольный и гордый). Усовершенствованный паровой насос — единственный в Англии.
Леди Крум. Вот именно! Если б такая штука была у каждого, что ж… Я бы приняла это зло как неизбежное, без жалоб и упреков. Но терпеть единственный на всю Англию усовершенствованный паровой насос! Нет, сэр, я этого не вынесу!
Ноукс. Миледи…
Леди Крум. А главное, ради чего?! От моего озера осталась заболоченная яма. Зачем — непонятно. Может, вы хотите собрать на этом болоте бекасов и вальдшнепов из окрестных графств, да перестрелять всех до единого? Вы нарисовали лес, а на деле? Жалкая плантация! И листва у вас грязная! И водопад — жидкая грязь. А гора — просто грязный карьерный отвал, из которого вы берете грязь дл ваших грязных нужд. (Указывает в окно.) А там что за коровник?
Ноукс. Эрмитаж, миледи. Иными словами: скит, приют отшельника.
Леди Крум. Нет, коровник!
Ноукс. Мадам, уверяю вас, домик получится вполне удобный. Мы отвели подземные воды, положили фундамент, там будут две комнаты, чулан под скатом крыши, каменный камин с дымоходом…
Леди Крум. И для кого все это?
Ноукс. Как? Для отшельника.
Леди Крум. Ну и где он?
Ноукс. Простите, не понял…
Леди Крум. Какое право вы имеете строить эрмитаж без отшельника?
Ноукс. Но, мадам!..
Леди Крум. Не спорьте, господин Ноукс. Если я заказываю фонтан, подразумевается, что в нем будет вода. Итак. Какими отшельниками вы располагаете?
Ноукс. У меня их нет, мадам…
Леди Крум. Нет?! А у меня нет слов!
Ноукс. Отшельник найдется, мадам! Можно дать объявление.
Леди Крум. Объявление?
Ноукс. Ну да. В газету.
Леди Крум. Если отшельник читает газеты, на него нельзя положиться.
Ноукс. Не знаю, что и делать, миледи.
Септимус. А место для пианино там есть?
Ноукс (обескураженно). Дл пианино?
Леди Крум. Нет, господин Ходж, так не годится. Мы вам мешаем. Учебное время уходит впустую. (Ноуксу.) Пойдемте отсюда, сэр!
Томасина. Господин Ноукс! Печальные новости из Парижа!
Ноукс. Про императора Наполеона?
Томасина. Нет. (Вырывает из альбома лист с графиком.) Это касается вашего парового насоса. Усовершенствуйте его сколько влезет — ваших затрат вам все равно не покрыть. Наибольшая отдача: одиннадцать пенсов на затраченные двенадцать. А оставшуюся монетку — вот этому автору.
Она передает Септимусу график. Тот пристально его рассматривает.
Ноукс (опять весьма озадаченно). Спасибо, миледи. (Выходит в сад.)
Леди Крум (Септимусу). Вы-то хоть ее понимаете?
Септимус. Нет.
Леди Крум. Тогда с учебой покончено. Я вышла замуж в семнадцать лет. Ce soir il faut qu’on parle franзais, je te demande, Томасина, из уважения к князю. И надень, пожалуйста, синее бархатное платье. Я пришлю Бриггcа уложить тебе волосы. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев… (Идет вслед за Ноуксом в сад.)
Томасина. Лорд Байрон был с дамой?
Септимус. Да.
Томасина. Хм!
Септимус забирает у Томасины свою книгу. Одновременно листает книгу, изучает график и рассеянно поглаживает черепашку. Томасина берет карандаш и бумагу и начинает рисовать портрет Септимуса с Плавтом.
Септимус. Почему из этого следует, что двигатель Ноукса вырабатывает одиннадцать пенсов на затраченный шиллинг? Где это сказано?
Томасина. Нигде. Я попутно сообразила.
Септимус. Автора не особенно интересует детерминизм…
Томасина. А… Ну да, правильно. Ньютоновским уравнениям все равно, куда движетс тело — хоть вспять. А теплота так не умеет. Поэтому насос господина Ноукса не может снабжать энергией сам себя.
Септимус. Это всем известно.
Томасина. Да, Септимус, известно. Про двигатели и насосы.
Септимус (после паузы; смотрит на часы). Без четверти двенадцать. На этой неделе вместо письменной работы дайте толкование вашего графика.
Томасина. Я не смогу. Не справлюсь с математикой.
Септимус. Можно без математики.
Томасина все это время рисовала. Теперь она выдирает лист из альбома и отдает Септимусу.
Томасина. Держи. Я нарисовала тебя с Плавтом.
Септимус (смотрит на рисунок). Необыкновенное сходство. Особенно Плавт. Как живой.
Томасина смеется и выходит из комнаты.
У двери в сад появляется Огастес. Он держитс несколько застенчиво. Септимус складывает бумаги и поначалу его не замечает.
Огастес. Сэр…
Септимус. Милорд?..
Огастес. Я обидел вас, сэр. Простите.
Септимус. Милорд, я не обижен, но — рад, что вы извинились.
Огастес. Я хотел спросить, господин Ходж… (Пауза.) Ведь Септимус по-латыни «седьмой». Вы были седьмым в семье? Наверно, у вас есть старший брат?
Септимус. Да, милорд. Он живет в Лондоне. Редактор газеты «Забавы Пиккадилли». (Пауза.) Вы это хотели спросить?
Огастес явно чем-то смущен. Принимается разглядывать портрет Септимуса.
Огастес. Нет… Не только… А это вы?.. Можно, я возьму? (Септимус согласно кивает.) Есть такие вещи… Друзей не спросишь, неловко. О карнальном… Сестра рассказала мне… У нее в голове такое! Я даже повторить не могу, честное слово.
Септимус. В таком случае не повторяйте. Пойдемте-ка прогуляемся до обеда, как раз успеем обойти парк. Я вам все объясню: дело-то простое, обыкновенное. Ну а вы уж потом займетесь просвещением сестры, договорились?
Снаружи доносится шум и громкий, взволнованный голос Бернарда.
Бернард (еще за дверью). Нет! Нет! Нет же, черт побери!!!
Огастес. Спасибо, господин Ходж. По рукам. (Прихватив рисунок, выходит в сад вместе с Септимусом.)
Появляется Бернард — из той двери, в которую вышла Ханна. Вместе с ним входит Валентайн. Он оставляет дверь открытой, и вскоре появляется Ханна с «садовой книгой» в руках.
Бернард. Нет! Не может быть! Нет!
Ханна. Мне очень жаль, Бернард.
Бернард. Я облажался? Однозначно? И все из-за какой-то далии? Скажи, Валентайн. Скажи честно! Я облажался?
Валентайн. Да.
Бернард. Черт!… И двух мнений быть не может?
Ханна. Боюсь, что нет.
Бернард. Не верю. Покажи, где это сказано. Хочу увидеть своими глазами. Нет… Лучше прочитай. Нет, подожди… (Подсаживается к столу. Готовится слушать, словно слушанье — это некое замысловатое восточное искусство.) Вот. Читай.
Ханна (читает). «Первое октября 1810 года. Сегодня под руководством господина Ноукса на южной лужайке вырыли партер для цветника, который обещает в следующем году радовать глаз и быть единственным утешением на фоне второго и третьего планов, которые устроены в так называемом живописном стиле и являют собой сущую катастрофу. Дали разрастается в теплице с необыкновенной быстротой, путешествие через океан пошло ей только на пользу. Капитан Брайс назвал ее «Любовь» — по имени своей невесты. На самом деле называть надо было в честь ее мужа. Сам-то он нашел приют в земле Вест-Индии, поменявшись местами с далией и променяв светлый день на вечную ночь».
Пауза.
Бернард. Чересчур витиевато. Что это значит?
Ханна (терпеливо). Что Эзра Чейтер, связанный с поместьем Сидли-парк, — это тот самый Чейтер-ботаник, который описал карликовую далию на Мартинике в 1810 году и умер там от укуса обезьяны.
Бернард (взрывается). Чейтер был не ботаник, а поэт!
Ханна. Он был разом и плохой ботаник, и плохой поэт.
Валентайн. А что тут страшного? Ну, ботаник…
Бернард. Это конец! Я же выступал по телевизору! В программе «Во время завтрака»!
Валентайн. Это даже не означает, что Байрон не дрался на дуэли. Просто Чейтер не был убит.
Бернард. Думаешь, меня пригласили бы на «Завтрак», если б Байрон промахнулся?!
Ханна. Успокойся, Бернард. Валентайн прав.
Бернард (хватаясь за соломинку). Ты полагаешь? Ну конечно! Рецензии-то в «Пиккадилли» были! Две абсолютно неизвестные рецензии Байрона! И строки, которые он приписал в «Английских бардов». Я внес весомый вклад!
Ханна (тактично). Возможно. Вполне правдоподобно.
Бернард. Правдоподобно?! К дьяволу! Не правдоподобно, а ясно как дважды два. Я доказал, что Байрон был здесь. Убил зайца. И написал эти строки. Жаль только, сделал основной упор на дуэли и смерти Чейтера. Почему вы меня не остановили?! Это же выплывет… Ошибка… Превратное толкование собственного открытия… Как ты думаешь, неужели какой-нибудь педант-ботаник спустит цепных псов? И когда?
Ханна. Послезавтра. Письмо в «Таймс».
Бернард. Ты?..
Ханна. Работа грязная, но кто-то же должен марать руки.
Бернард. Дорогая. Прости. Ханна…
Ханна. У тебя свое открытие, у меня — свое.
Бернард. Ханна.
Ханна. Бернард.
Бернард. Ханна.
Ханна. Да заткнись ты! Все будет сухо, скромно, без малейшего злорадства. А может, пусть лучше напишет какой-нибудь собрат-байронист?
Бернард (с жаром). Ни в коем случае!!!
Ханна. А потом, в твоем письме в «Таймс», ты…
Бернард. В моем письме?
Ханна. Ну, разумеется. Надо же поздравить коллегу. Достойно, доброжелательно. На языке, принятом в научных кругах.
Бернард. Дерьмо хлебать…
Ханна. Считай, что это шаг вперед в изучении далий.
Из сада вбегает Хлоя.
Хлоя. Почему вы не идете?! Бернард? Ты еще не одет! Давно приехал?
Бернард смотрит на нее, потом на Валентайна и впервые осознает, что Валентайн в необычном костюме.
Бернард. Зачем ты так вырядился?
Хлоя. Быстрее же! (Принимается рытьс в корзине, подыскивая одежду для Бернарда.) Надевай что понравится. Нас всех сейчас будут фотографировать. Кроме Ханны.
Ханна. Я приду посмотреть.
Валентайн и Хло помогают Бернарду облачиться в камзол, прилаживают кружевной воротник.
Хлоя (Ханне). Мама спрашивает, нет ли у тебя теодолита.
Валентайн. Хлоюшка, а ты-то у нас сегодня кто? Пастушка?
Хлоя. Джейн Остин!
Валентайн. Как же я сразу не понял!
Ханна (Хлое). Теодолит? Он в эрмитаже.
Бернард. Разве уже пора? Для чего будут фотографировать?
Хлоя. Как всегда, дл местной газеты. Они всегда приходят к началу бала и хотят, чтоб в кадр влезли все. Гас просто великолепен…
Бернард (с отвращением). В газету! (Выхватывает из корзины подобие епископской митры и натягивает на уши и лицо, закрывая его почти целиком. Приглушенно.) Я готов!
Вслепую идет следом за Валентайном и Хлоей. За ними выходит Ханна.
Освещение меняется. Вечер. На улице зажигаются бумажные фонарики. Из соседней комнаты доносятся звуки рояля.
Входит Септимус с масляной лампой в руках. Еще он несет учебник математики и записи Томасины, сделанные на отдельных листах. Усаживается к столу — читать. За окнами, несмотря на фонарики, почти темно.
Входит Томасина со свечой — босиком, в ночной сорочке. Вид у нее таинственный и возбужденный.
Септимус. Миледи! Что случилось!
Томасина. Септимус! Шш-шш! (Тихонько прикрывает дверь.) Ну наконец мы улучили минуту!
Септимус. Господи, для чего?
Она задувает свечу, ставит подсвечник на стол.
Томасина. Не разыгрывай святую невинность. Мне завтра семнадцать лет! (Целует Септимуса в губы.) Ну вот!
Септимус. О Господи!
Томасина. Теперь показывай, я заплатила вперед.
Септимус (поняв наконец в чем дело). Ох!..
Томасина. И князь играет для нас как по заказу! Нельз не уметь танцевать вальс в семнадцать лет.
Септимус. Но ваша маменька…
Томасина. Упадет в обморок! А мы будем танцевать, пока она не очнется. Весь дом спит. Я сверху услышала музыку. Ну, Септимус, миленький, поучи меня!
Септимус. Тише! Сейчас не могу!
Томасина. Можешь, можешь! Только помни: я босиком, не отдави мне ноги.
Септимус. Не могу, потому что это вовсе не вальс.
Томасина. Разве?
Септимус. И темп не тот.
Томасина. Тогда подождем, пока он заиграет побыстрее.
Септимус. Миледи…
Томасина. Господин Ходж! (Она ставит стул подле него, усаживается и заглядывает ему через плечо.) Ты читаешь мою работу? Здесь? Почему ты так засиделся?
Септимус. Берегу свечи.
Томасина. А зачем тебе мой старый учебник?
Септимус. Он теперь снова мой. Вы напрасно писали на полях.
Она берет учебник, смотрит на открытую страницу.
Томасина. Это была шутка.
Септимус. Шутка, которая сведет меня с ума. Как вы и обещали. Отодвиньтесь. Вы нас компрометируете.
Томасина встает и пересаживается на самый дальний стул.
Томасина. Если войдет маменька, я про вальс не скажу. Скажу только, что мы целовались.
Септимус. Та-ак! Или вы умолкаете, или идете в постель.
Томасина. Умолкаю.
Септимус наливает себе еще вина. Продолжает читать.
Музыка меняется. Из танцевального шатра доносится грохот современного рока. Видны фейерверки — далекие вспышки на фоне темного неба, вроде метеоритов.
Входит принарядившаяся Ханна. Впрочем, разница между ее будничной и праздничной одеждой невелика. Она закрывает за собой дверь и пересекает комнату, чтобы выйти в сад. Она уже у стеклянных дверей-окон, когда появляется Валентайн. В руке у него бокал вина.
Ханна. О, ты…
Но Валентайн пролетает мимо, целеустремленный и полупьяный.
Валентайн (Ханне). Осенило!
Он идет прямиком к столу, роется в куче бумаг, книг и различных предметов, коих накопились уже изрядное количество. Ханна, озадаченная его поведением, останавливается. Он находит то, что искал. Это «график».
Септимус тем временем читает записи Томасины и тоже изучает график.
Септимус и Валентайн разглядывают удвоенный временем график.
Жар похоти, пыл страсти… Короче, теплота.
Ханна. Вэл, ты пьян?
Валентайн. Это график теплообменного процесса.
Септимус. Значит, все мы обречены!
Томасина (жизнерадостно). Да.
Валентайн. Как в паровом двигателе. (Ханна наливает из графинчика, принесенного Септимусом, в его же рюмку и чуть-чуть отпивает.) Математическую часть она не делала даже приблизительно, да и не могла. Она просто видела суть вещей, как на картинке.
Септимус. Это не наука. Это детские сказочки.
Томасина. А теперь? Похоже на вальс?
Септимус. Нет.
Все еще звучит современная музыка.
Валентайн. Или в кино.
Ханна. Что же она видела?
Валентайн. Что не всякий фильм можно показывать от конца к началу. С теплотой этот номер не проходит. Она не подчиняется законам Ньютона. Вот колебание маятника или падение мяча можно заснять и прокрутить пленку задом наперед — разницы никакой.
Ханна. Мяч всегда движется к Земле.
Валентайн. Для этого надо знать, где Земля. А с теплотой все иначе. Тело отдает свой жар и — конец. Допустим, разбиваешь мячом стекло…
Ханна. Ну?
Валентайн. Это тоже необратимо.
Ханна. Кто же спорит?
Валентайн. Но она поняла — почему. Можно собрать кусочки стекла, но не теплоту, котора выделилась в момент разбивания. Она улетучилась.
Септимус. Значит, Вселенную ждет гибель. Ледяная смерть. Господи.
Валентайн. Теплота смешалась с… миром. (Он обводит рукой комнату — воздух, космос, Вселенную.)
Томасина. Так мы будем танцевать? Надо спешить!
Валентайн. И так же смешивается все, всегда, неизменно…
Септимус. По-моему, время еще есть.
Валентайн. Пока не кончится время. В этом смысл самого понятия «время».
Септимус. Когда будут раскрыты все тайны и утрачен последний смысл, мы останемся одни. На пустынном берегу.
Томасина. И будем танцевать. Ну а это вальс?
Септимус. Не вполне, но… (Встает.)
Томасина (вскакивая). Боже!
Септимус заключает ее в бережные объятия, и начинается урок вальсирования — под современную музыку из шатра.
Входит Бернард, в неубедительном костюме эпохи Регентства, с бутылкой в руках.
Бернард. Не обращайте на меня внимания… Я где-то оставил пиджак… (Направляется к плетеной корзине с одеждой.)
Валентайн. Вы уходите?
Бернард снимает маскарадный костюм. Остается в своих собственных брюках — с заправленными в носки штанинами — и в рубашке.
Бернард. Боюсь, что да.
Ханна. Что случилось, Бернард?
Бернард. Дело личного свойства…
Валентайн. Мне выйти?
Бернард. Нет, ухожу я.
Валентайн и Ханна наблюдают, как Бернард сует руки в рукава пиджака, одергивает и поправляет одежду.
Септимус обнимает Томасину. Целует в губы. Урок вальсирования прерывается. Она поднимает глаза. Он целует ее снова — всерьез. Она обвивает руками его шею.
Томасина. Септимус…
Септимус кладет палец ей на губы. Они снова танцуют, Томасина с запинкой, неумело. Урок продолжается.
Из сада врывается Хлоя.
Хлоя. Я ее убью! Убью!!!
Бернард. Господи.
Валентайн. Хлоюшка! Что стряслось?
Хлоя (злобно). Мать!
Бернард (Валентайну). Ваша матушка застукала нас в этом… в эрмитаже.
Хлоя. Она подглядывала!
Бернард. Не думаю. Она искала теодолит.
Хлоя. Я поеду с тобой, Бернард.
Бернард. Ни за что.
Хлоя. Ты не берешь меня?
Бернард. Конечно, нет! Зачем? (Валентайну.) Прости.
Хлоя (со слезами гнева). Перед ним-то ты за что извиняешься?
Бернард. Перед тобой тоже. Простите все и каждый. Прости, Ханна… Прости, Гермиона… Прости, Байрон… Прости, прости, прости. Могу я теперь идти?
Хлоя встает — скованная, заплаканная.
Хлоя. Что ж…
Томасина и Септимус танцуют.
Ханна. Какой же ты гад, Бернард.
Хлоя набрасывается на нее чуть не с кулаками.
Хлоя. Не суй нос в чужие дела! Что ты вообще понимаешь в жизни?!
Ханна. Ничего.
Хлоя (Бернарду). Все равно было здорово, правда?
Бернард. Было замечательно.
Хло выходит через стеклянные двери в сад, к гостям.
Ханна (повторяет эхом собственные слова). Ничего.
Валентайн. Ну ты, говно, бы отвез тебя, но я слегка надрался. (Выходит следом за Хлоей. Слышно, как он кричит: «Хлоя! Хлоюшка!..»)
Бернард. Вот незадача…
Ханна. Что?.. (Она сдается.) Бернард!
Бернард. С нетерпением жду «Гения в пейзаже». Желаю тебе найти твоего отшельника. Пожалуй, через парадные двери безопаснее. (Приоткрывает дверь, выглядывает.)
Ханна. Я-то знаю, кто он. Только доказать не могу.
Бернард (широким жестом). Публикуй!
Выходит, закрывает за собой дверь.
Септимус и Томасина танцуют. У нее получается уже вполне сносно. Она счастлива.
Томасина. Я научилась? Я танцую?
Септимус. Да, миледи. (Напоследок он ее раскручивает и подводит к столу. Кланяется. Зажигает ее свечу.)
Ханна подходит к столу, садится — она рада побыть вдали от шума и гама. Наливает себе еще вина. На столе геометрические тела, компьютер, графинчик, рюмки и бокалы, кружка, книги и дневники, учебники, две папки, свеча Томасины, масляна лампа, далии, воскресные газеты…
На пороге появляется Гас. Не сразу и поймешь, что это не лорд Огастес. Ясно станет только тогда, когда его заметит Ханна.
Возьмите работу. Ставлю отлично не глядя. Поосторожней с огнем.
Томасина. Приходи, я буду ждать.
Септимус. Не могу.
Томасина. Можешь.
Септимус. Нет.
Томасина. Ты должен.
Септимус. Нет. Не приду.
Она ставит свечу на стол. Кладет бумаги.
Томасина. Тогда я не уйду. Еще раз — в честь моего дня рождения!
Септимус и Томасина снова танцуют.
Гас походит к столу. Ханна испуганно вскидывается.
Ханна. Ой! Ты меня напугал. (Гас великолепен в карнавальном костюме. В руках у него старая, истертая временем твердая папка с завязочками. Он подходит к Ханне, сует ей подарок.) О! Что это? (Она кладет папку на стол, развязывает бантик. Внутри, между картонными створками, — рисунок Томасины.) «Септимус с Плавтом». (Гасу.) Это я и искала. Спасибо. (Гас кивает несколько раз. Затем неуклюже кланяется. Поклон эпохи Регентства — приглашение на танец.) Господи, да я не…
После секундного колебания Ханна поднимается, они становятся в танцевальную позицию, держась на приличном расстоянии друг от друга, и начинают неумело танцевать.
Септимус и Томасина продолжают танцевать — красиво и свободно, под звуки фортепьяно.