Среди книг
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 1996
Среди книг
Слова, слова. Слова…
Суета сует. Пятьсот лет английского афоризма. Составление, предисловие и перевод А.Ливерганта. Руссико, редакция газеты «Труд», 1996.
Напряженнейшие размышления философов о сложности нашего бытия и трудностях осмысления последнего массовым сознанием всегда воспринимались с пиететом, окрашенным, однако, известной дозой скепсиса: умно, да непонятно, про жизнь, да не про нашу. Афористика, напротив, без какой-либо иронии трактовалась массами как самая настоящая мудрость, руководство к действию.
Афоризм, как принято выражаться, амбивалентен. Плод усилий блестящих умов, он стремится покинуть родную интеллектуальную стихию, адресуется обыденному сознанию и ищет у него поддержки и одобрения, каковые, собственно, и дают ему право на жизнь. Рождаясь как откровение, он становится общезначимой истиной, а затем может и вырождаться в банальность. Мудрые речения на фаянсовых кружечках, льняных салфеточках (как это принято в германской бытовой культуре) — емкий и весьма ироничный символ положения афористики в нашем мире.
О «Суете сует» (фрагменты книги публиковались в «ИЛ», 1992, No 7) можно сказать кратко: такой книги по-русски еще не выходило. Отдельные высказывания отдельных английских мудрецов в России хорошо известны, и есть у нас эрудиты, способные бесконечно цитировать строки-шедевры Уайльда, Шоу, Свифта, Честертона. Но на этот раз российский читатель получил возможность познакомиться с историей английской афористической мысли от Фрэнсиса Бэкона, жившего и творившего на рубеже XVI и XVII столетий, до наших дней. Конечно, тридцать три имени, представленные в книге, не исчерпывают всего богатства жанра в его британском варианте, но и того, что есть в «Суете сует», достаточно, чтобы порадовать самых взыскательных любителей и коллекционеров метких словесных формул. Наконец-то заговорил по-русски знаменитый Сэмюэл Джонсон (1709—1784), поэт, критик, библиограф, на речениях которого воспитывалось не одно поколение британцев. У нас он известен, пожалуй, лишь фразой «Патриотизм — последнее прибежище негодяя». Это одно из сотен определений Джонсона, и раздел, ему посвященный, — самый большой в книге.
Философа, публициста, государственного деятеля Эдмунда Бёрка знают у нас только специалисты. Его знаменитые «Размышления о французской революции» (1790), решительно не совпадая с точкой зрения на этот вопрос Ленина-Сталина-Брежнева-Горбачева (до 1991 года), сделали его персоной нон грата в стране большевиков. У нас ныне принято в газетах печатать «цитаты дня», и в этом смысле Бёрк может дать сто очков вперед многим из участников антологии: «Монархи любят водить дружбу со всяким сбродом. Это у них в крови», «Свобода не выживет, если народ продажен», «Власть исподволь лишает всех нас наших прирожденных добродетелей».
Англия — родина современной журналистики, и, читая выдержки из Аддисона, забываешь, что творил он на рубеже XVII—XVIII веков, когда не то что газета «Правда», но и «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» отсутствовали. Кстати, Сидни Смит, еще одна звезда английской журналистики, но уже начала XIX века, вошел в историю именно своим вопросом «Кто читает американские книги?», в ответе на который дал убийственную характеристику культурных достижений павшей колонии. Сам Смит сделал неплохую клерикальную карьеру — от сельского священника до каноника собора святого Павла в Лондоне. Это, впрочем, не мешало ему быть язвительным комментатором и вообще великим остроумцем: «Чтобы не быть пристрастным, я никогда не читал книгу, прежде чем ее рецензировать», «За исключением цифр, нет ничего более обманчивого, чем факты».
Не так гармонично складывались отношения с церковью у Сэмюэла Батлера, явного фаворита у составителя «Суеты сует». Писатель, философ, теолог, Батлер прославился романами «Едгин» и «Путь всякой плоти». После окончания университета он принял духовный сан, но затем сложил его с себя, что в викторианской Англии было совсем не просто. Батлер стал одним из самых ярких критиков мещанства, религиозного лицемерия и приверженности британцев к стереотипам мысли и суждения. Впрочем, критика религиозных институтов, созданных человеком, вовсе не означает неприятия христианства как нравственного кодекса, и, возможно, Батлер оставался куда более истинным христианином, чем те, кто осуждал его за «безбожие» («Честный Бог — благороднейшее создание человека», «В оправдание дьявола следует сказать, что до сих пор мы выслушивали лишь одну сторону: все священные книги написаны Богом»…
Рецензируя «Суету сует», могу сказать, что дилеммы критика, сформулированной доктором Джонсоном («Либо обидеть автора, сказав ему правду, либо, солгав, унизить себя самого»), в данном случае не возникает. Эта мини-энциклопедия английского афоризма состоялась во всех трех аспектах — составлении, переводе и комментировании. Разумеется, есть и крылатые фразы, и отцы многих крылатых фраз, не попавшие на страницы «Суеты сует», но прежде чем упрекать составителя в небрежении, есть смысл попробовать припомнить упущенные цитаты по памяти, не заглядывая в справочники, и тогда уже требовать у составителя сатисфакции. Удачно дополняют друг друга предисловие и короткие справки об участниках антологии. Писать об афоризме и афористах непросто хотя бы потому, что всегда есть опасность осветить чужое остроумие собственным тугодумием, но А.Ливергант, к счастью, проявил вкус, чувство меры и достаточную долю ироничности — в соот& #226;етствии с природой материала. Другое дело, что, пожалуй, осталась нерешенной проблема своего и чужого голоса у ряда включенных в книгу авторов. Если у Уайльда, Шоу, Оруэлла и некоторых других фразы принадлежат их персонажам, то у Аддисона, Честертона, лорда Честерфилда, Одена это выражение собственной точки зрения. Впрочем, нередко собственное и чужое пересекаются у одного автора (Шоу, Оруэлл), и знаменитые оруэлловские лозунги из «1984» — «Война — это Мир, Свобода — это Рабство, Невежество — это Сила» — без соответствующего объяснения (кто сказал, когда и почему) непосвященных могут просто сбить с толку.
В то же время наличие суждений, принадлежащих персонажам Уайльда, Шоу, Оруэлла, заставляет подумать: а не нужно ли было вспомнить и о Шекспире? Впрочем, на мой взгляд, введение в клуб афористов и этого таинственного человека лишило бы книгу ее стройности и превратило бы в словарь цитат, что, в свою очередь, поставило бы вопрос о включении других великих цитат, в том числе и поэтических.
Еще один вариант — расположить высказывания по темам: дружба, любовь, патриотизм и т.д. Возможно, это сделало бы книгу более утилитарной, позволив выуживать из нее сентенции на все случаи жизни для цитирования в статье или спиче. Но тогда исчезли бы неповторимые интонации каждого автора, пропали бы индивидуальности, не состоялось бы общения афориста и читателя. Не получилось бы истории английской мысли в афоризмах.
Сейчас же это именно история. Причем история борьбы человека за право свободно выражать свою точку зрения, терпеливо выслушивая мнения о себе других. Интересно, что участники «круглого стола», приглашенные А.Ливергантом, подчас не стесняются в крепких выражениях насчет своих коллег. О любимых в России «Письмах к сыну» лорда Честерфилда, например, доктор Джонсон высказался с прямотой римлянина: «Они учат морали шлюхи и манерам учителя танцев».
Впрочем, это обычные издержки полемики. Любопытнее другое. На страницах «Суеты сует» присутствуют как представители политического истеблишмента (лорд Честерфилд, Дизраэли, Черчилль), так и мыслители, находившиеся в оппозиции к власти (Томас Де Куинси, Уайльд, Шоу, Оден), но все они обращаются друг к другу на равных — свободно, оригинально. Это, безусловно, большое завоевание британской общественно-политической жизни, где давно уже исчезла грань между «творческим» и «управляющим» началами, где политический деятель может быть первоклассным литератором и ученым, а философу, писателю не заказана дорога во власть, и Нобелевская премия по литературе Уинстона Черчилля — прекрасное тому подтверждение.
Чтение афоризмов подряд — занятие достаточно рискованное, ибо по природе своей блестящие фразы должны существовать в обособленности, резко контрастируя с повседневным способом изъяснения, которому свойственна стереотипность. Оказываясь вместе, афоризмы имеют тенденцию выказывать свои собственные стереотипы, обнажать механизмы, позволяющие им успешно функционировать как «откровениям». Эффект неожиданности пропадает, зато есть чем поживиться специалистам, изучающим способы организации наших суждений, в том числе и парадоксальных. Рассматривая логические каркасы, проступающие под затейливыми оболочками, читатель может прийти к грустному для себя выводу: истина относительна, есть лишь форма, предлагающая себя в виде истины, и тот, кто овладеет магической формулой, получит способность — пусть на время, пока будет действовать афористический наркоз, — убеждать в своей правоте.
Впрочем, ничего дурного тут нет. Суждение истинно в той степени, в какой соответствует конкретной ситуации, и прелесть афоризма (а также пословицы и анекдота) порой состоит именно в упорядочении некоего жизненного хаоса с помощью меткой формулы. Эффект афоризма Фуллера «Чем белей бумага, тем черней клякса» будет тем явственней, чем удачнее найдет говорящий жизненные ситуативные эквиваленты и бумаге, и кляксе.
Словно утомившись от блеска чеканных формулировок, которые еще и опровергают друг друга («Молчание — добродетель глупцов», Бэкон; «Молчание — особое искусство беседы», Хэзлитт), составитель завершает книгу подборкой из Уистена Хью Одена — своеобразными, в несколько строк, мини-эссе, которые, не стремясь блеснуть показной парадоксальностью, пытаются совершенно всерьез дойти до сути некоторых важных для этого замечательного поэта проблем. И венчает книгу такое вот рассуждение Одена: «Если два человека встречаются и беседуют, то цель этой беседы — не обменяться информацией или вызвать эмоции, а скрыть за словами ту пустоту, то молчание и одиночество, в которых человек существует».
Что ж, остается оценить глубину суждения Одена и иронию составителя, а также выразить надежду на то, что составитель, явно получавший удовольствие от своей работы, двинется дальше и когда-нибудь предложит нам книгу, быть может, менее элегантную и более тяжеловесную — Энциклопедию английской афористики в полном смысле слова. Тем более что первый, самый важный, шаг сделан уверенно.
Сергей Белов
За семью печатями, или праздник науки
Французская литература 1945 — 1990. М., Наследие, 1995.
Как-то незаметно, без рекламной шумихи, без оперативных откликов в средствах массовой информации и научной периодике, вышел в свет фундаментальный (70 авторских листов) труд Института мировой литературы им. А.М.Горького (ИМЛИ) «Французская литература 1945 — 1990», который не преувеличивая можно назвать примечательным событием в отечественном литературоведении.
Научный коллектив издания, а это двадцать исследователей разного возраста, жизненного и профессионального опыта, создал цельную и по замыслу, и по воплощению монографию о литературном развитии Франции в контексте общественной и культурной жизни второй половины ХХ века. При весьма значительном объеме работа легко читается, и не только за счет мастерства изложения, но и благодаря продуманному чередованию обобщающих глав (В.В.Ерофеева, Л.Г.Андреева, Т.В.Балашовой, Н.Ф.Ржевской, А.Ф.Строева и др.) и глав-«портретов» (их в книге 45), посвященных отдельным писателям, в том числе почти или вовсе неизвестным в нашей стране. Даже при определенном несходстве мнений по некоторым моментам исследования его авторы сохраняют общность позиции по «основным вопросам отбора материала, периодизации, оценки смены общественно-художественных координат» (с. 4).
Периодизация упомянута здесь не случайно: основанная «на смене исторических и художественных координат последних десятилетий» и отвечающая «законам движения культуры» (с. 4), она выявляет принципиально новый подход исследователей к художественному процессу. Этот процесс больше не привязывается жестко к вехам процесса революционного (например, к 1917 году), литература исследуется в ее взаимоотношениях с широким кругом социально-политических, культурных и иных факторов, среди которых революционное движение уже не рассматривается как фактор решающий. Три большие части труда посвящены каждая особому этапу литературного процесса (это 40—50-е, 60-е и 70—80-е годы), рамки которого определяются сменой главенствующих художественных явлений, зачастую базирующихся на новейших научных концепциях (на первом этапе это экзистенциалистская проза и «театр идей», на втором — «новый роман» и «новый театр», или антитеатр, на третьем — структуралистский и постмодернистский эксперимент), причем, как показано в труде, каждый этап исподволь подготавливается в рамках предыдущего.
В то же время литературные новации не отделены в трактовке авторов исследования непреодолимым барьером от продолжающей свое развитие традиции высокого гуманистического искусства — как, кстати, и от искусства массового. Характерно в этом плане наблюдение А.Ф.Строева относительно творчества Ионеско: «Ионеско вошел в литературу как разрушитель традиционного театра… а остался как реформатор сценического искусства, защитник гуманистических ценностей, человеческого достоинства» (с. 551). Роль новых эстетических принципов с не меньшей очевидностью выявляется в прозе: открытия романистов, как пишет тот же А.Ф.Строев, «существенно изменили облик французской прозы», «их сторонники и противники вынуждены были считаться с тем, что новая техника письма стала нормой, проникла даже в массовую литературу» (с. 407).
Авторы рассматривают труд как продолжение, «своеобразный пятый том» академического издания «Истории французской литературы», четыре тома которой, подготовленные, как и новый, учеными ИМЛИ, а также первоклассными исследователями «со стороны», были опубликованы в 1946—1963 годах. Итак, преемственность обозначена. Но это преемственность особого рода, не исключающая полемики, нередко с самими собой, вчерашними, — ведь в разработке четвертого тома «Истории», посвященного 1917—1960 годам, участвовали многие сегодняшние сотрудники ИМЛИ, в том числе руководители нового исследования однофамильцы Н.И.Балашов и Т.В.Балашова.
Новую работу можно оценить как «прорыв» в осмыслении современной литературы Франции, как свидетельство освобождения нашей науки от много лет господствовавших в ней догматов. Общая концепция литературного процесса в IV томе базировалась на известном ленинском тезисе о «двух культурах»; согласно этой концепции, литература подразделяется на «буржуазную», то есть «упадническую» (или «реакционную»), «безнадежно деградирующую и отражающую глубину кризиса буржуазной культуры», а также «растерянность мелкобуржуазного сознания перед ожесточенным наступлением империализма», — и литературу «прогрессивную», питаемую «непрерывным ростом народного негодования», лучшие художники которой «прокладывают пути литературе социалистического реализма» при организующей и направляющей роли Французской коммунистической партии (см.: т. IV, Введение). Тем не менее следует отметить, что требования идеологической концептуализации художественного процесса на деле в этом томе вступали в борьбу с живой исследовательской мыслью многих его статей.
Но вернемся к новому изданию. Дегуманизация литературы и идейно-нравственный релятивизм значительного числа современных писателей (равно как и догматический ригоризм), эти признаки упадка общественного значения искусства ХХ века, рассматриваются авторами как серьезная и во многом загадочная болезнь современного общества, не принявшая, однако, тотального характера, — болезнь, приносящая в то же время своеобразные «цветы зла».
«Литературный путь Селина, — пишет, например, В.В.Ерофеев, — стал яркой парадигмой опасного пути индивидуалистического сознания в ХХ в., аполитичного, глухого ко всему, что лежит вне сферы его субъективных интересов, желаний и удовольствий… Вместе с тем Селин совершил стилистическую, по словам Поля Валери, «революцию»… н писал так, что слова, словно спирт, проникали немедленно в кровь читателя, горячили, разрывали внутренности» (с. 122). И далее: «Селин… стал создателем своеобразного стиля и освободителем языка из пут риторики и жеманной велеречивости…» (с. 136).
Такая характеристика лучше объясняет интерес к Селину крупных французских писателей и влиятельных критиков, чем та оценка, которой он был удостоен в предыдущем томе, где творчество Селина рассматривается лишь как «самодовлеющее размазывание… всевозможных мерзостей — моральных, психологических, физических» (с. 227).
Получает в новой книге серьезное осмысление творчество, общественная деятельность и сама личность ранее у нас недооцененных крупных представителей французской культуры ХХ века, писателей, чьи произведения относятся, в основном, к предыдущему, «межвоенному «периоду (20—30-е годы): это прежде всего Андре Бретон и Андре Мальро. Если суммарная характеристика, данная Мальро в IV томе, занимала меньше двух страниц и представляла его как фигуру «крайне противоречивую», то теперь в монографической главе З.И.Кирнозе Мальро осмыслен как сильная и цельная натура с широким кругом интересов: исследователь искусства Запада и цивилизаций Востока, романист, публицист, государственный деятель…
Гораздо шире, чем в своей же статье предыдущего тома, представляет академик Н.И.Балашов Андре Бретона (глава «Андре Бретон и эпилог французского сюрреализма»). Большое внимание уделено анализу гражданской позиции Бретона. «…Когда сведения об изничтожении крестьянства и неслыханном в истории размахе репрессий в СССР проникли на Запад, Бретон и близкие ему сюрреалисты не потупили стыдливо очи, как Роллан, Барбюс, Уэллс, Шоу, Драйзер, но открыто выступили в печати против Сталина. Такие выступления были тем более значительными, что шли они не от «буржуазии», а изнутри революционного движения» (с. 253).
Много места уделено в книге тому вреду, который нанесло французской культуре, творчеству ее видных представителей, слепое доверие многих из них к Советскому Союзу и ФКП, «партии расстрелянных», озаренной в послевоенные годы героическим ореолом Сопротивления, — партии, «беда «которой «состояла в том, что она безраздельно приняла… сталинскую доктрину» (В.В.Ерофеев, глава «Французская литература в контексте современной культуры», с. 9): лишь подавление «Пражской весны» 1968 года вызвало массовый выход интеллигенции из ФКП.
Последовательно и профессионально выявляется в книге духовное и эстетическое сродство, соединяющее французскую литературу с широким спектром явлений мирового искусства. Пожалуй, наибольшее внимание уделено при этом романам Достоевского, из художников ХХ века — Кафке, Джойсу и Брехту.
Работа значительно проясняет специфику эволюции в новейшее время жанров французской литературы. Здесь надо упомянуть разделы о драматургии, написанные во всех трех частях труда в основном Т.Б.Проскурниковой. Особое — в буквальном и переносном смысле слова — место в исследовании занимает помещенный в конце книги раздел С.Н.Зенкина «Жанр эссе»; такое обособление оправдано и тем, что жанр эссе принадлежит, как пишет автор, «к числу «коренных» жанров французской литературы», где он впервые и возник под своим сегодняшним названием в («Опытах» Монтеня)» (с. 797), и тем, что «жанр эссе — подобно жанру романа и во многом параллельно ему — в современной французской литературе послужил одной из главных лабораторий, где осуществлялись творческие эксперименты по «отмене» или же «преодолению» литературы» (с. 798).
Научные достоинства исследования «Французская литература 1945 — 1990» трудно перечислить в пределах короткой рецензии. (Жаль, что некоторые авторы — Н.Ф.Ржевская, Л.А.Зонина, С.И.Великовский — ушли из жизни, не дождавшись выхода книги в свет.) Это замечательное полифункциональное исследование входит отныне не только в основной фонд российской гуманитарной науки — работ, не подверженных политической конъюнктуре, но и в духовный фонд современной культуры, самим своим существованием свидетельствуя, что настало «время собирать камни».
Такая публикация, почти безупречная в плане полиграфического исполнения, делает честь недавно организованному при ИМЛИ издательству «Наследие»… и ошеломляет мизерным тиражом: одна тысяча экземпляров. Это значит, что издание должно быть уже сейчас отнесено к разряду редких книг, которым угрожает исчезновение в силу чисто технических причин; есть реальный риск, что оно так и останется для потенциальных читателей тайной за семью печатями.
И.Никифорова
Капля табака возвышает даже лошадь.
Richard Klein. Cigarettes Are Sublime. London, Picador, 1995.
Ричард Клейн. Сигареты возвышенны, 1995.
«Сигареты возвышенны» — именно так можно перевести заголовок книги Ричарда Клейна. Изображение цыганки с пачки «Житан» украшает обложку, а на задней ее стороне изображен и сам автор: вопреки ожиданию, без сигареты в зубах. Рядом с фотографией — восторженные отзывы прессы и крупно набранное: «Сигареты вредны для тебя: вот почему они так хороши».
Нетрудно догадаться, что речь пойдет о сигаретах, причем вовсе не в обличительном духе. Так оно, собственно, и есть, хотя рекламная фраза способна обмануть ожидания читателя. «Вредны — и потому хороши» — этот девиз подошел бы построению в духе Жоржа Батая или Нормана Брауна, рассказу о прорыве к трансцендентному через разрушение себя, через бессмысленную жертву, сожжение собственной жизни вместе с высушенной начинкой сигареты, дымок которой напомнил бы нам о курениях древних жертвенников… Здесь были бы уместны цитаты из Арто и де Сада, хвала безумию и дифирамб саморазрушению.
Однако всего этого в книге Ричарда Клейна нет. Защищая сигареты, он выбрал другую защиту — эстетическую. Можно сказать, что вся книга ориентирована именно на культурную адвокатуру: изысканный эпиграф, длинные цитаты, экскурсы в историю музыки и литературы. Не случайно речь идет не о курении вообще, а именно о сигаретах — наиболее демократичном виде употребления табака, имеющем свою особую эстетику, отличную от эстетики трубки или сигары.
Первая глава — «Что такое сигареты?» — опирается на поэму знаменитого денди Теодора де Банвиля «Сигареты» и пассаж из «Бытие и ничто» Сартра, посвященный все той же теме. Вторая, давшая название всей книге, — на тексты самых разных авторов (Малларме и Конан Дойла в том числе), увиденные сквозь призму «Критики чистого разума». Третья глава — «Парадокс Зенона» — представляет собой опыт медленного чтения посвященной курению главы из романа Итало Звево «Исповедь Зенона».
Четвертая глава ближе всего к подходу, описанному на два абзаца раньше. Речь идет о Кармен — героине новеллы Мериме и оперы Бизе. Привлекается интерпретация Ницше, многократно обыгрывается место работы Кармен (табачная фабрика), марка «Житан» (то есть «цыганка»), опасный соблазн, скрытый в свободолюбивой красавице и сигарете в ее тонких пальцах.
От печальной истории Хосе легко перекинуть мостик к следующей главе — «Друг солдата», — название которой говорит само за себя. На этот раз — Эрих Мария Ремарк, Эрнест Хемингуэй, Норман Мейлер, Уильям Стайрон и даже Том Клэнси.
И наконец, последняя глава посвящена курению в кино и фотографии. Кстати, книга богато иллюстрирована: Сартр, Валенса, Гавел, Коко Шанель, Маргерит Дюрас и другие — все с сигаретой, зажатой между пальцев или в зубах.
Появление такой книги в высшей степени характерно. Дело даже не в ее теме, а в удивительной способности современной культуры выстраивать очередную картину универсума вокруг достаточно произвольной оси. «Жизнь, она как сигарета», — утверждает Мануэль Мачадо в эпиграфе к «Предисловию». «Курение подобно поэтическому вдохновению», — вторят ему Звево и Банвий. На самом деле курение действительно подобно всему и с этой точки зрения ничем не отличается от любого другого вида человеческой деятельности. Например, от шахтерских или землекопных работ.
То есть книгу Клейна можно считать еще одной демонстрацией опустошенного центра, в который теперь может быть вложено все что угодно. Особую прелесть подобным экзерсисам придают точные детали и наблюдения. Например, Клейн отмечает связь сигарет с путешествиями, ярко просматриваемую в рекламе, в том числе в известной отечественному зрителю рекламе «Мальборо» или «Кэмела».
Впрочем, книга «Сигареты возвышенны» имеет еще одно достоинство, выделяющее ее из ряда исследований по «истории ножниц». Страстная речь в защиту табакокурения представляется остроумной, хотя и несколько затянутой пародией на книги вроде тех, что пишут Джон Лилли или Теренс Маккена, призывающие легализовать ЛСД или галлюциногенные грибы. Автор перечисляет имена великих курильщиков со страстью наркомана, рассказывающего про кокаиниста Шерлока Холмса, опиомана Колриджа и долгожителя Уильяма Берроуза. Меня особо очаровал пассаж, в котором Клейн пишет о том, что наступление на гражданские свободы всегда шло рука об руку с запретами на сигареты. Большинство диктаторов были людьми некурящими, а борцы за свободу — наоборот. И Гавел с Валенсой на фотографии. Не хватает только борца за освобождение негров Ямайки Боба Марли с огромным косяком, набитым точно рассчитанной смесью табака и марихуаны.
Логика автора полностью зачаровывает. Вот Сталин — о котором Клейн почему-то забыл, — как быть с этим заядлым курильщиком? Очень просто. Ведь он курил трубку, а «Герцеговину Флор», напротив, потрошил. Слово говорит само за себя. Джо-потрошитель.
Вообще, недостаточное знание Клейном России только обедняет полезную книгу. Ахматова говорила, что курение — это цепь унижений, а Бродский — что если с утра нельзя выкурить сигарету, то лучше вообще не просыпаться. Сорта сигарет, кстати, были особо важны для людей его поколения, как и для всех выросших до коммерческого изобилия. Многие из тех, чья юность пришлась на пятидесятые — семидесятые, могут легко припомнить, кто какие сигареты когда курил.
Вернемся, однако, к книге Клейна. Ее пафос вполне объясним на фоне антиникотиновой истерии, охватившей Запад вообще и США в особенности. Достаточно вспомнить, что последний Джеймс Бонд не курит, потому что фильм могут посмотреть дети и он покажет им дурной пример. Поэтому можно понять автора, напоминающего, что сигареты стали неотъемлемой частью европейской культуры, обладают своим мифом и таящимся в нем очарованием. Он не ставит своей целью опровергнуть доводы врачей, а предлагает просто сменить точку зрения, взглянув на дело не с медицинской, а с эстетической стороны.
В этом смысле аналогия с наркотиками оказывается далеко не случайной. Призывы легализовать ЛСД и марихуану, с одной стороны, и гонения на сигареты — с другой, — отражение одного и того же малоразрешимого конфликта. Вообще-то граждане должны иметь право портить свое здоровье. Но государство заинтересовано в здоровых — физически и психически — гражданах. Ричард Клейн эту проблему не решает и в общем-то даже не концептуализирует. Просто, сохраняя хрупкий баланс между личной свободой и общественной пользой, он кладет свою книгу на изрядно опустевшую чашу весов. На другой, как вы догадались, написано: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья».
Сергей Кузнецов