(Перевод с польского и вступление Натальи Астафьевой)
Ивы в Алма-ате
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 1996
Перевод Наталья Астафьева
Ивы в Алма-Ате
Ивы всюду ивы…
В инее как ты красива, алма-атинская ива.
Но если тебя забуду, сухая ива с улицы Розбрат,
Рука моя пусть отсохнет!
Горы всюду горы…
Тянь-Шань предо мною плывет лиловый —
Пена из света, камень из красок, блекнет и тает —
но если тебя забуду, вершина Татр далеких,
Белый Поток, где с сыном о плаваньях мы мечтали,
а нас провожал улыбкой наш добрый домашний ангел, —
Пусть превращусь я в тянь-шаньский камень!
Если я вас забуду,
Если Тебя забуду, город ты мой родимый…
Ночь в Варшаве, дождь и гроза в Варшаве, где
«нищий просит у ворот,
пес ему лохмотья рвет»…
Спи, мой Ендрусь…
Раскину горестно руки, как плакучая польская ива.
Если я вас забуду,
Газовые лампы Журавьей — крестный путь моей любовной
муки,
Светлые сердца, что крылись в темную стыдливость листьев,
И шепот, шорох, дождь, в аллее стук пролетки,
И златоперый рассвет голубой…
Если тебя я забуду, борющаяся Варшава,
Омытая кровью Варшава, хранящая свято могилы…
Если Тебя я забуду…
Если я Вас забуду…
Стены боли — как тюрьма,
нет ни окон, ни дверей.
Только слышу: взад-вперед
ходит стражник за стенами.
Отмеряет дни слепые
звук его пустых шагов.
Ночь еще или рассвет?
А в моих стенах темно.
Что он ходит взад-вперед?
Как меня косой достанет,
если в каземате боли
нет ни окон, ни дверей.
Где-то листья лет роняет
жизни куст неопалимый.
Здесь лишь ходит взад-вперед
стражник — как слепой упырь.
Ментона, февраль 1956
Из цикла «Ноктюрны»
Что говорит ночь? Ничего
не говорит. Ночь
молчит: ее рот
залит гипсом.
День — тот, конечно. Болтает.
Без пезур, без колебаний, без секунды
раздумья. И болтать так будет
пока не упадет и не умрет
от истощенья.
Однако же я слышал крик
ночью. Каждой. В известной
тюрьме на
Какое контральто! Я сперва
думал, что Мариан Андерсон поет
спиричуэлс. А это был крик
не о помощи даже. В нем
были начало и конец
столь слитные что непонятно где
кончается конец
и начинается начало. То
кричит ночь.
То ночь кричит.
Хотя ее рот
залит гипсом.
то ночь кричит. Потом
день начнет свое траляля
пока не упадет и не умрет
от истощенья.
Ночь — не умрет.
Ночь не умирает
хотя ее рот
залит гипсом.
Сен-Манде, 1956
Путешествие
(Тюремный сон)
Наглухо замкнутый, замкнутый в огромной пустой бочке
качусь по узким улицам
города N XXX
Все улицы крутые. И ни живой души.
Есть там, правда, мухи. Аж черно от мух.
И это называют там ночью! Это смеют называть ночью!
Поскольку ночь отменили в административном порядке раз
навсегда.
Итак, не будет ночи в N XXX!
И никто никогда уже не запоет: «Как тиха эта ночь в N
XXX «
Свет в домах чуть мигает сквозь узкие, как бойницы, щели:
ведь бдительность обязательна в этом подлом городе N
XXX !
Но где же тогда, Боже мой, ночная стража?!
Стражи не видно в городе мертвых!
Впрочем, откуда ж ночная стража, коль скоро нет уже ночи?
И также нет тротуаров. А мостовая — булыжная.
Легко поэтому вообразить, с каким грохотом
стуком
громом
бочка то катится вниз, то взбирается в гору.
В гору — вот именно! — в гору!
— Это ощущение «в гору» — только иллюзия:
на самом же деле улицы в N XXX падают только
вниз.
все только вниз. Вниз и баста!
И этому вниз конца конца конца конца не видать.
Звонят монастырские колокола. К заутрене. Бьют часы.
Кончилась ночь, ночь ci-devant, конечно.
А вот и мой «черный ворон» стал у ворот тюрьмы.
1957
Пасха
В двуконной карете с шиком
старик старозаветный
в блестящем черном цилиндре
едет из синагоги
качается, сам себе шепчет:
я царь, я царь, я царь.
Мужчины стоят рядами
Женщины смотрят их окон
Вешают дети гирлянды
Жандармы встают на колени.
Но Яхве вытянул руку
сорвал цилиндр блестящий
надел венец терновый
И вот в двуконной карете
старик старозаветный
въехал прямо на небо.
Дымы над городом встали
Висят детей гирлянды
Женщины брошены наземь
Жандармы стоят рядами.
Из цикла «Каллиграфии»
Привлекает его Правда. И отталкивает Правда.
Поддается попеременно притяженью и отвращенью.
Как пловец, на воде уснувший в мелководном тихом заливе,
между медузами сам тоже медузе подобный,
поддается волне и той, что
несет на берег,
и той, что относит.
Из цикла «Песни странника»
Прекрасно так, что дыханье
перехватывает. Рука вспоминает:
была крылом.
Небесно. Вершины в зарозовевшем
золоте. Женщины здешней земли —
как оливы. В широкой долине
дымы, дома, луга, дороги,
переплетенья дорог, торжество трудолюбия
человека. Как жарко! Возвращается чудо
тени. Пастух, овцы, овчарка, баран
в позолоченных колокольцах. Оливы
в обильных щедротах. Кипарис — их одинокий пастух. Деревня
на кабрийской тропе, ощетинившаяся черепицей.
И готический храм, ее кипарис и пастух.
Юность дня, юность времен, юность мира.
Птицы молчат, заслушавшись. Лишь петух —
внизу на хуторе Сперасед. как
жарко. Горько умирать на чужбине.
Сладко жить во Франции.
Бухгалтерия
В детстве все мне было даром. Даром.
матери, отца, даром неба, зелени, прохожих.
Дерево мне тень давало, даром, когда утомлял меня зной.
Небо дало свет глазам, когда я летом пробуждался.
Снег святой обелял меня, даром. И ветер меня овевал
эхами счастья, счастья с гор, счастья из бора-леса,
счастья от облаков и воды. А девушки улыбкой лечили
печали моих ночей. каждый день я выбирался в дорогу.
В сад Гесперид,
в путешествие даром. И благодарил небо, родителей, зелень,
ветер, эхо, девушек, ночь за все эти щедрые дары.
Даже теперь, когда тяжко иду на дно, с высоты, из высокой
тьмы
меня вытягивают две сильные руки. И приказывают мне плыть,
даром,
И я плыву.
И плывя каналом, под темным сводом, подвожу итоги.
Я платил. За все. Моим телом и душою моею.
За небо, за ветер, строфу, за улыбки девушек, за
две руки, жестокие, не дающие мне идти на дно. Хоть проценты
наросли такие, что я расплачусь не раньше,
чем на Страшном суде… И плывя под черным сводом
и следя отраженье перевозчика на черных водах,
его усилия, такие ритмичные, взмахи черных весел,
думаю со сжатием сердца о болях, которые меня еще ждут.
***
Красота вещей не земная
когда последний раз глядишь на них:
серебряная тарелка на столешнице красного дерева,
край облаков и неба розовый, цви-цви
нашего щебетуна Мацюси
и лицо жены. Ее глаза
на веки вечные аминь.
Ивы в Алма-Ате
Ивы всюду ивы…
В инее как ты красива, алма-атинская ива.
Но если тебя забуду, сухая ива с улицы Розбрат,
Рука моя пусть отсохнет!
Горы всюду горы…
Тянь-Шань предо мною плывет лиловый —
Пена из света, камень из красок, блекнет и тает —
но если тебя забуду, вершина Татр далеких,
Белый Поток, где с сыном о плаваньях мы мечтали,
а нас провожал улыбкой наш добрый домашний ангел, —
Пусть превращусь я в тянь-шаньский камень!
Если я вас забуду,
Если Тебя забуду, город ты мой родимый…
Ночь в Варшаве, дождь и гроза в Варшаве, где
«нищий просит у ворот,
пес ему лохмотья рвет»…
Спи, мой Ендрусь…
Раскину горестно руки, как плакучая польская ива.
Если я вас забуду,
Газовые лампы Журавьей — крестный путь моей любовной
муки,
Светлые сердца, что крылись в темную стыдливость листьев,
И шепот, шорох, дождь, в аллее стук пролетки,
И златоперый рассвет голубой…
Если тебя я забуду, борющаяся Варшава,
Омытая кровью Варшава, хранящая свято могилы…
Если Тебя я забуду…
Если я Вас забуду…
Стены боли — как тюрьма,
нет ни окон, ни дверей.
Только слышу: взад-вперед
ходит стражник за стенами.
Отмеряет дни слепые
звук его пустых шагов.
Ночь еще или рассвет?
А в моих стенах темно.
Что он ходит взад-вперед?
Как меня косой достанет,
если в каземате боли
нет ни окон, ни дверей.
Где-то листья лет роняет
жизни куст неопалимый.
Здесь лишь ходит взад-вперед
стражник — как слепой упырь.
Ментона, февраль 1956
Из цикла «Ноктюрны»
Что говорит ночь? Ничего
не говорит. Ночь
молчит: ее рот
залит гипсом.
День — тот, конечно. Болтает.
Без пезур, без колебаний, без секунды
раздумья. И болтать так будет
пока не упадет и не умрет
от истощенья.
Однако же я слышал крик
ночью. Каждой. В известной
тюрьме на
Какое контральто! Я сперва
думал, что Мариан Андерсон поет
спиричуэлс. А это был крик
не о помощи даже. В нем
были начало и конец
столь слитные что непонятно где
кончается конец
и начинается начало. То
кричит ночь.
То ночь кричит.
Хотя ее рот
залит гипсом.
то ночь кричит. Потом
день начнет свое траляля
пока не упадет и не умрет
от истощенья.
Ночь — не умрет.
Ночь не умирает
хотя ее рот
залит гипсом.
Сен-Манде, 1956
Путешествие
(Тюремный сон)
Наглухо замкнутый, замкнутый в огромной пустой бочке
качусь по узким улицам
города N XXX
Все улицы крутые. И ни живой души.
Есть там, правда, мухи. Аж черно от мух.
И это называют там ночью! Это смеют называть ночью!
Поскольку ночь отменили в административном порядке раз
навсегда.
Итак, не будет ночи в N XXX!
И никто никогда уже не запоет: «Как тиха эта ночь в N
XXX «
Свет в домах чуть мигает сквозь узкие, как бойницы, щели:
ведь бдительность обязательна в этом подлом городе N
XXX !
Но где же тогда, Боже мой, ночная стража?!
Стражи не видно в городе мертвых!
Впрочем, откуда ж ночная стража, коль скоро нет уже ночи?
И также нет тротуаров. А мостовая — булыжная.
Легко поэтому вообразить, с каким грохотом
стуком
громом
бочка то катится вниз, то взбирается в гору.
В гору — вот именно! — в гору!
— Это ощущение «в гору» — только иллюзия:
на самом же деле улицы в N XXX падают только
вниз.
все только вниз. Вниз и баста!
И этому вниз конца конца конца конца не видать.
Звонят монастырские колокола. К заутрене. Бьют часы.
Кончилась ночь, ночь ci-devant, конечно.
А вот и мой «черный ворон» стал у ворот тюрьмы.
1957
Пасха
В двуконной карете с шиком
старик старозаветный
в блестящем черном цилиндре
едет из синагоги
качается, сам себе шепчет:
я царь, я царь, я царь.
Мужчины стоят рядами
Женщины смотрят их окон
Вешают дети гирлянды
Жандармы встают на колени.
Но Яхве вытянул руку
сорвал цилиндр блестящий
надел венец терновый
И вот в двуконной карете
старик старозаветный
въехал прямо на небо.
Дымы над городом встали
Висят детей гирлянды
Женщины брошены наземь
Жандармы стоят рядами.
Из цикла «Каллиграфии»
Привлекает его Правда. И отталкивает Правда.
Поддается попеременно притяженью и отвращенью.
Как пловец, на воде уснувший в мелководном тихом заливе,
между медузами сам тоже медузе подобный,
поддается волне и той, что
несет на берег,
и той, что относит.
Из цикла «Песни странника»
Прекрасно так, что дыханье
перехватывает. Рука вспоминает:
была крылом.
Небесно. Вершины в зарозовевшем
золоте. Женщины здешней земли —
как оливы. В широкой долине
дымы, дома, луга, дороги,
переплетенья дорог, торжество трудолюбия
человека. Как жарко! Возвращается чудо
тени. Пастух, овцы, овчарка, баран
в позолоченных колокольцах. Оливы
в обильных щедротах. Кипарис — их одинокий пастух. Деревня
на кабрийской тропе, ощетинившаяся черепицей.
И готический храм, ее кипарис и пастух.
Юность дня, юность времен, юность мира.
Птицы молчат, заслушавшись. Лишь петух —
внизу на хуторе Сперасед. как
жарко. Горько умирать на чужбине.
Сладко жить во Франции.
Бухгалтерия
В детстве все мне было даром. Даром.
матери, отца, даром неба, зелени, прохожих.
Дерево мне тень давало, даром, когда утомлял меня зной.
Небо дало свет глазам, когда я летом пробуждался.
Снег святой обелял меня, даром. И ветер меня овевал
эхами счастья, счастья с гор, счастья из бора-леса,
счастья от облаков и воды. А девушки улыбкой лечили
печали моих ночей. каждый день я выбирался в дорогу.
В сад Гесперид,
в путешествие даром. И благодарил небо, родителей, зелень,
ветер, эхо, девушек, ночь за все эти щедрые дары.
Даже теперь, когда тяжко иду на дно, с высоты, из высокой
тьмы
меня вытягивают две сильные руки. И приказывают мне плыть,
даром,
И я плыву.
И плывя каналом, под темным сводом, подвожу итоги.
Я платил. За все. Моим телом и душою моею.
За небо, за ветер, строфу, за улыбки девушек, за
две руки, жестокие, не дающие мне идти на дно. Хоть проценты
наросли такие, что я расплачусь не раньше,
чем на Страшном суде… И плывя под черным сводом
и следя отраженье перевозчика на черных водах,
его усилия, такие ритмичные, взмахи черных весел,
думаю со сжатием сердца о болях, которые меня еще ждут.
***
Красота вещей не земная
когда последний раз глядишь на них:
серебряная тарелка на столешнице красного дерева,
край облаков и неба розовый, цви-цви
нашего щебетуна Мацюси
и лицо жены. Ее глаза
на веки вечные аминь.