АЛЕКСЕЙ МИХЕЕВ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 1996
АЛЕКСЕЙ МИХЕЕВ
«МакКультура»
ЧТИВО (разг. пренебр.). Низкопробное, низкокачественное чтение.
С.Ожегов. Словарь русского языка
Свой последний роман «The Pulp» (в русском переводе «Макулатура», а буквально «пульпа») американец Чарльз Буковски посвятил «плохой литературе» («bad writing», буквально «плохому письму»). Вспоминается советский классик Валентин Катаев, который почти тридцать лет назад, в конце шестидесятых, изобрел для «плохого письма» особый термин мовизм. При желании можно увидеть в этом и некую закономерность: признанные авторы на склоне лет программно заявляют о приверженности чему-то плохому.
Впрочем, ничего общего между этими «мовистами», конечно же, нет. Катаев, всю жизнь выпекавший традиционные «сюжетные» романы, имел тогда в виду прежде всего возможность не стеснять себя каноническими жанровыми формами, а писать бесструктурно и импрессионистично. Результатом стали несколько развернутых автобиографических эссе, стилистически тщательно выстроенных и отшлифованных. Заведомо «плохим» (с точки зрени официоза) было в них нарушение принятых на тот момент стандартов «правильной» прозы. Публикуя Катаева-«мовиста», оппозиционный «Новый мир» конца 60-х отвоевывал очередной рубеж в борьбе с заштампованным соцреализмом, либеральная интеллигенция получала новое (обманчивое) подтверждение того, что «оттепель» продолжается, а простой читатель обнаруживал, что и так, оказывается, тоже «зя!».
Другое дело Буковски. Автор со скандальной репутацией, никогда не почитавший жанровые и эстетические стандарты (читатель «ИЛ» уже знает об этом из подборки рассказов в No 8, 1995), «под занавес» написал нечто выдержанное в каноне традиционного для американской бульварной литературы черного криминального романа. Стилистика же «плохого» запретного, провоцирующего, эпатирующего была присуща Буковски всегда, и в этом отношении «Макулатура» вполне вписывается в общий контекст его прозы.
Но есть еще и поляк Тадеуш Конвицкий, который за два года до Буковски в 1992-м выпускает в свет роман со столь же подчеркнуто пренебрежительным названием: «Czytad╗o» («Чтиво»). Не говоря уж о Квентине Тарантино, который за свой фильм «Pulp Fiction» («Бульварное чтиво») получает в 1994 году главный приз Каннского фестиваля. Это уже не какой-то там окказиональный и изысканный «мовизм» это больше похоже на некий вирус «игры на понижение».
Если попытаться взглянуть «глобально», то можно увидеть здесь реакцию на то, что происходит в сфере элитарного искусства, где, благодаря перманентной экспансии «пост-» и «транс-» приставок на живом теле модерна и авангарда, наблюдается всеобщий транс и усиленный пост. Игра в пространстве отношений между автором, реальностью, произведением и культурным контекстом мало занимает рядового читателя (слушателя, зрителя) «такой роман нам не нужен». «А не поискать ли альтернативу в простых и честных «массовых» жанрах? задумываютс авторы. Может быть, искусство все-таки принадлежит народу, и если оно не всегда может быть им понято, то пусть будет хотя бы ему понятно».
Впрочем, не следует повторяться: о взаимодействии и диалоге элитарной и массовой культур (в частности, об использовании популярных жанров) пишетс в последнее время часто (в «ИЛ» эту тему активно разрабатывает А.Генис). Однако сегодня перед нами случай несколько иного рода, ведь названи типа «Чтиво» или «Макулатура» обозначают даже и не жанр, а сорт, причем сорт низший нечто, лежащее где-то за границами жанра, на самом дне масскульта. И это отнюдь не та самая, искомая и желанная, гармония (посмотрите-ка, серьезные авторы идут навстречу вкусам массовой аудитории, создают произведения, ориентированные на широкие круги публики, и получают за это престижные призы), скорее, это, напротив, ироническое дистанцирование от возможностей такой гармонии.
Действительно, любитель дешевых криминалов с названиями большей частью таинственно-зловещими (или любовных романов с эмоционально-возвышенными) на книгу, озаглавленную «Макулатура», взглянет с недоумением. И хорошо еще, если не поймет авторскую иронию, а то ведь может и оскорбиться. Ведь сказать прямо: «Ты читатель и держи свое «Чтиво», хавай, похоже на откровенный плевок в лицо. Это, мол, не какая-нибудь там «Роковая страсть» или «В объятиях смерти» это просто «Макулатура».
Я поднял трубку телефона.
Да.
Вы слышали о Буковски? спросил женский голос.
Буковский? переспросил я. Хм-м-м…
Я хочу найти Буковски, сказала она. Голос звучал очень чувственно.
Если можно, немного подробнее, сказал я. Говорите, говорите, говорите…
Об одном Буковском я лет двадцать назад слышал. Его, как сейчас помню, на кого-то меняли: то ли на ирландского террориста, то ли на колумбийского гангстера. В общем, мафиозные дела.
И тем не менее «Pulp Fiction» Тарантино смотрят, похоже, без обиды: кто-то по принципу «хоть горшком назови» (не обращая внимания на то, что именно название «задает» фильму концептуальную рамку, и воспринима лишь поверхностный, сюжетный план), а кто-то, надо надеяться, чувству авторскую иронию и дистанцию. Впрочем, о фильме Тарантино более развернуто высказывается в своей статье Петр Вайль, а мы сейчас обратимся к цветным иллюстрациям номера.
Французы Пьер и Жиль (о них, в свою очередь, пишет Ольга Хлебникова) откровенно занимаются тем, что в массовой культуре традиционно именуется словом «кич». Вернее, это культура даже уже и не массовая, а совсем «низовая» балаганная, ярмарочная, лубочно-открыточная. Кич, как бы воспроизводя реальность, на самом деле приукрашивает ее и создает некий идеальный мир: яркий и роскошный, чувственный и сентиментальный. Кич это не вполне аналог бульварщины, «макулатуры», хотя одна ключевая черта их объединяет заведомое отсутствие глубины, подтекста, второго плана: кич подчеркнуто «одномерен».
Посмотрите на картинку, на которой в сердечке из цветочков изображен поп-идол Марк Элмонд вместе с Мари Франс: здесь квинтэссенция кича со всеми своими умилительными голубочками, зайчиками и облачками. Раньше похожие раскрашенные открытки (с надписями типа «Люби меня, как я тебя») предлагали в советских поездах дальнего следования глухонемые торговцы теперь же такие картинки (что показательно тоже в открыточных наборах) выпускает престижное немецкое издательство «Taschen». Но кому они адресованы неужели тому же массовому потребителю, который «Марка Элмонда с базара понесет»?
Вряд ли. Абсолютно совпадая с «кичевыми» открытками по форме, картинки Пьера и Жиля (а также с некоторыми оговорками и Джефа Кунса, и, например, нашего Аркадия Петрова) выполняют совершенно иную культурную функцию. Ясно, что адресат здесь не широкие круги публики, а прежде всего тот же критик. В художественном процессе, идущем на верхних, элитарных этажах культуры, это еще один шаг вперед (в направлении «пост-«), работа на тех неосвоенных участках, на которые пока еще не успели положить свой остраненный глаз авторы-предшественники. Поп-арт поместил в художественный контекст потребительские товары и продукцию «масс-медиа», соц-арт проделал то же самое с пропагандистскими идеологическими клише, а новые авторы осваивают еще один пласт массового сознания сферу дешевого визуального примитива.
Впрочем, следует уточнить: кич и примитив это два качественно разных явления. Наивная живопись самодеятельных художников (то, что именуют термином «примитив» и что в лучших своих проявлениях давно рассматривается в контексте «высокого» искусства) интересна прежде всего свежим, искренним, не испорченным излишней рефлексией взглядом на действительность. Ценность примитива в подлинности чувства и авторской индивидуальности. Кич же, в противоположность примитиву, это сознательна имитация уже проверенных рынком стандартных образцов и анонимное тиражирование их в массовых количествах. Ну, а деятельность Пьера и Жиля в таком случае это уже имитация имитации, процесс вполне рефлексивный и осознанный, даже если авторы и заявляют об искренности и непосредственности своих намерений.
Что ж, стало быть, рядовой и неискушенный потребитель культурных благ оказывается вне игры он чужой на этом празднике кича. То, что на первый взгляд похоже на долгожданное стирание граней между элитарной и массовой культурой, лишь очередной художественный прием. Уж не пародия ли он? И где в таком случае проходит грань, отделяющая пародию от «серьеза», подлинность от имитации и как определить эту грань?
Встал я утром в шесть часов. Вернее, меня разбудил телефонный звонок.
Говорит Джон Барт, раздался голос из трубки.
Рад слышать, ответил я. Мне нравится то, что вы написали о нулевом письме.
Это написал Ролан.
Неважно. Чем я могу вам помочь?
Мне нужна пульпа.
Пульпа? А это что за напасть?
Я уверен, что вам по силам ее найти, сказал Барт и повесил трубку.
Странно. Я всегда считал, что Ролан писал романы.
В 1993 году в журнале «Знамя» был опубликован «Иван Безуглов» Бахыта Кенжеева произведение с показательным подзаголовком «Мещанский роман». В нашем сегодняшнем восприятии подзаголовок этот явно перекликается с названиями «Макулатура» и «Чтиво» это, по сути, та же ироническа рамка. Роман Кенжеева представляет собой попытку создать образцовое произведение «капиталистического реализма»: по структурным признакам он выдержан в строгих канонах соцреалистической эстетики (с той разницей, что на месте главного героя не рабочий-передовик, а современный бизнесмен, «новый русский»), а содержательно он использует исключительно стандарты и клише американской авантюрной литературы.
И что же получилось в итоге? Критики сочли, что Кенжеев всерьез решил написать настоящий современный бестселлер, а в итоге вышел натуральный кич, где стандартизовано буквально все от сюжетных поворотов до стилистики отдельных фраз и лексики персонажей. Бестселлером роман тоже не стал; следовательно, перед нами абсолютное фиаско? Если рассматривать текст без учета авторских намерений это верно, однако если прочесть его как заведомую имитацию, то все предстает в ином свете. А как же «на самом деле»?
На самом деле, как выясняется, может быть и так, и так. То есть дело даже не в авторских намерениях, а в читательском восприятии. Автор задумывает пародию а она прочитываетс всерьез (вспомним и классические прецеденты); другой автор пишет нечто всерьез а находится кто-то, кто расценивает это как пародию. Похоже, где-то близко лежит и общий ключ к пониманию эффекта «кича»: многое (если не практически все) зависит здесь от культурного фона конкретного реципиента и от контекста восприятия. Для советского человека шишкинское «Утро в сосновом лесу», в силу «оберточной» растиражированности, безусловный кич, а для японца, впервые попавшего в Третьяковку, шедевр «высокого» искусства (тем более если об этом написано в путеводителе).
Любопытную работу на стыке массовой и элитарной культур проделали пару лет назад В.Комар и А.Меламид. Художественный проект, направленный на конструирование «любимых картин» разных народов, осуществлялся как подлинно научное, академическое исследование с использованием репрезентативных социологических опросов и выявлением специфики массового вкуса. Многочисленным респондентам в разных странах задавались вопросы типа «Какой цвет должен преобладать на вашей любимой картине?», «Кого вы хотите видеть на вашей любимой картине: животных? людей? религиозных деятелей?» и т.п.
По материалам опросов было создано несколько «идеальных картин» разных народов; картины эти содержали «всего понемногу» в тех пропорциях, в которых соответствующие предпочтения были представлены в обобщенных результатах. Так, русская аудитория, желавшая видеть на любимой картине библейских персонажей и животных, получила в итоге абсолютно кичевое «Явление Христа медведю». Пародийный эффект здесь обеспечивалс тем, что рядовой зритель на самом деле, конечно же, не являлся реальным адресатом подобного борща с компотом «в одном флаконе»: подлинным адресатом всей акции был критик-интерпретатор, а художественную ценность представляла не столько картина, сколько рамка, которой в данном случае служили концепция и документация.
Без словар было не обойтись.
Как пройти в библиотеку? выйдя на улицу, спросил я у кутавшейся в платок одинокой бабуси.
Идиот, ответила та. Три часа ночи.
Однако окна библиотеки призывно светились. Я осторожно открыл дверь в читальный зал. Если говорить об уровне посещаемости, то в настоящий момент заведение переживало кризис. Лишь у дальнего окна, уткнувшись в фолиант, сидела девчушка с жиденьким конским хвостом на макушке и в круглых очках с толстыми стеклами. Синий Чулок.
Мне нужен словарь, сказал я библиотекарю.
Зачем вам словарь? осклабился тот. В словаре нет ничего, кроме слов.
Я хочу узнать, что значит одно слово.
Одно слово ничего не значит. Современная лингвистика утверждает, что для понимани смысла любого текста достаточно знать всего семьдесят процентов входящих в него слов. Все тексты избыточны.
Принесите словарь. На букву «П».
Новые словари давно не поступали. Возьмите лучше свежего Деррида. Только что из Парижа.
В гробу я видал вашего Деррида. Дайте словарь.
Никому не позволено оскорблять наших любимых авторов, твердо произнес библиотекарь, едва заметно кивнув в сторону Синего Чулка. Та поднялась из-за столика и направилась ко мне, небрежно поигрывая неизвестно как оказавшейся в ее руках парой нунчаков.
Не самая удачная ночь.
«Макулатура» Буковски может быть прочитана на разных уровнях. По внешним признакам это стандартный «черный криминал» с традиционным для такого жанра героем частным детективом, стареющим одиночкой-неудачником, берущимся за любые безнадежные дела, просаживающим мизерные гонорары в бесчисленных барах и регулярно попадающим в непредсказуемые критические ситуации (не случайна подмеченная переводчиком романа Виктором Голышевым перекличка имен: Ник Билейн Микки Спиллейн). Присутствует, естественно, и детективная интрига: поиски главным героем таинственных персонажей, разгадывание постоянно возникающих невнятных загадок, попытки связать воедино разрозненные факты и события всего этого вполне хватит обычному потребителю такого рода «макулатуры».
Попробуйте, однако, переключитьс с событийной канвы на сопутствующую атрибутику и вы сразу поймете, что всего здесь как-то чересчур, в избытке: грубости, насилия, немотивированной жестокости. В отдельных эпизодах жанр гипертрофируется до такой степени, что не увидеть пародийный эффект можно лишь абсолютно ничем не вооруженным взглядом. А подключение к сюжету сверхъестественных сил (то есть введение не характерных для жанра элементов фантастики) определенно указывает на авторскую игру: смотрите, мол, чего я тут еще наворотил.
Читателю, способному уловить и оценить подобный прием, дают понять, что главное здесь не структура повествования (напоминающая скорее картинку калейдоскопа, где одни и те же герои и ситуации регулярно тасуются в разных комбинациях), а его фактура, то есть стилистические вариации в формально заданных традицией рамках с отчетливым осознанием авторской дистанции по отношению к жанру.
Осознать эту дистанцию помогают разбросанные по всему тексту интеллектуальные «наживки», рассчитанные на тех, кто обладает соответствующим культурным багажом. Главная наживка располагается на первой же странице: в сознании читателя, узнающего, что частный детектив получает задание разыскать Селина (какого? Луи Фердинанда, конечно), обязательно должен «включиться» соответствующий ассоциативный ряд: традиция имморализма, «грязная» проза и т.д. Дальше, в эпизоде с полусумасшедшим продавцом книжного магазина, появляются имена Томаса Манна, Фолкнера, Карсон Маккаллерс (в одном ряду с Чарльзом Мэнсоном!) и читатель обнаруживает себя в причудливой среде, где в абсурдных ситуациях сталкиваются не вполне нормальные (или просто фантастические) персонажи, причем некоторые из них оказываются как-то не вполне адекватно жанру эрудированными.
Подобный прием есть, по сути, еще одна разновидность той рамки, которая устанавливает особые услови восприятия. Как и в случае с изобразительным кичем, здесь допускается возможность двойного прочтения: без учета авторских намерений текст вполне может быть воспринят как обычное чтиво, если же читатель чувствует заданную рамку, то и само название оказывается в естественных кавычках это не просто макулатура, а как бы «макулатура», то есть нечто, облеченное в живописные макулатурные лохмотья, своего рода литературный «гранж».
Раньше после посещения библиотеки я не нуждался в услугах дантиста. Годы берут свое.
Перед дверью с табличкой «д-р Джекилл» сидел джентльмен в сером с огромной повязкой на правой щеке. В ожидании своей очереди я стал изучать вывешенные на стене рекомендации и памятки.
«Пульпит, прочел я, это воспаление пульпы».
Следующий! раздался голос из-за двери, и джентльмен вошел в кабинет.
«Слово «пульпа», читал я дальше, происходит от латинского pulpa и означает «мякоть».
Из-за двери раздался пронзительный рев. Видимо, у доктора Джекилла пытались угнать машину прямо из кабинета.
«Пульпа, продолжал читать я, это рыхлая соединительная ткань, заполняющая…»
Дверь кабинета распахнулась, и двое санитаров вынесли в коридор джентльмена в сером.
С «Чтивом» Конвицкого ситуация обстоит несколько сложнее: какие-либо отчетливые свидетельства того, что роман допускает возможность разноуровневого прочтения, в тексте просматриваются слабо. Перед нами коктейль из разных популярных жанров (детективная завязка с трупом постепенно переходит в мелодраматическую историю, обильно сдобренную социальной сатирой), однако ни один жанр не выдержан последовательно. Более того, стиль повествования (исповедальна проза с развернутыми внутренними монологами рефлектирующего героя) отнюдь не соответствует стандартам масскульта. Похоже, что «рамку» здесь составляет сам заголовок, автор как бы сообщает нам: не воспринимайте того, что я тут написал, всерьез, это все понарошку, это всего лишь чтиво.
Второй план здесь, тем не менее, обнаружить при желании можно хот бы в символике женских имен: вряд ли случайно загадочную женщину, труп которой находят в квартире главного героя, зовут Вера, а ее не менее загадочный двойник носит непривычное для польского языка имя Люба. Неожиданными оказываютс при этом переклички «Чтива» с «Макулатурой»: Люба, говорящая, что она «носит в себе смерть», невольно ассоциируетс с Леди Смерть у Буковски. Простое совпадение? Но похожи и концовки обоих романов: и тут, и там Смерть (в отличие от «бессмертной» сказки Горького) побеждает Любовь. Взгляните на обложку этого номера «ИЛ»: мистически-смертоносная Медуза в стиле кич работы Пьера и Жиля вполне могла бы появиться на переплете и у Конвицкого, и у Буковски.
Впрочем, переклички деталей, конечно же, навязаны соседством двух романов в одной журнальной книжке. А вот переклички названий, похоже, не случайны и свидетельствуют при всех индивидуальных различиях о сходстве авторского приема: спрятать под самоуничижительной обложкой несколько более качественную, чем заявлено, начинку.
Но чем все-таки объяснить подобный прием? Авторское ли здесь кокетство, или попытка адаптации к условиям рынка, или шаг навстречу читателю но не так называемому «массовому» (для которого и без того публикуется достаточно чтива), а, напротив, образованному и подготовленному (для которого стандартный масскульт в целом неудобоварим, а душа жаждет отдохновения)? Видимо, путь к утомленному сердцу такого читателя лежит не только через разум… (Вспоминается в этой связи высказывание по ТВ на презентации первого номера российского «Плейбоя» его главного редактора Артема Троицкого: «Мы надеемся, что среди читателей нашего журнала окажутся те, кто раньше был подписчиком «Нового мира», «Знамени», «Иностранной литературы». Ведь эти люди здесь, ведь они никуда не делись…»)
Сквозь арбатскую толпу было не пробраться. Кришнаиты звенели колокольчиками, коммунисты махали знаменами, подростки ждали перемен. А я приближался к разгадке.
«Мягкая, бесформенная масса, вспоминал я, сочная и мучнистая…»
Щелкнем фото? услышал я заискивающий голос. Передо мной стоял Ленин с красным бантом на лацкане пальто. Пять баксов. Со мной или с ними, добавил он и кивнул в сторону подворотни. Там на фанерных ящиках разливали «Кремлевскую» Гитлер и Сталин.
А со всеми сразу? спросил я на ходу.
Десять, уверенно ответил Ильич. Оптовая скидка.
«Бесформенна и кашеобразная масса», вертелось у меня в голове.
А еще я портрет могу, бросил мне вдогонку разочарованный Гитлер.
Но как же все-таки быть с простым, рядовым, неискушенным читателем? Если мы предлагаем такие правила художественной игры, при которых ему трудно разобраться, где низкопробное содержание, а где ироническая упаковка, то не примет ли он одно за другое и не возгордится ли, обнаружив, что те дешевые книжонки (и аляповатые картинки), которых он тайком стыдился, и есть, оказывается, настоящее искусство? Не исключено. Но если кич это эффект прежде всего восприятия, то ничего не поделаешь: авторские намерени прочитываются или не прочитываются в полной зависимости от того, кто читатель.
Разница еще и в том, что «массовое» чтиво (кич) являетс серийной продукцией, а чтиво «интеллектуальное» продукция индивидуальная, штучная. Вот только как отличить одно от другого? Кто объяснит, что такое «хорошо», что «плохо», а что «хорошая» игра в «плохо»? Может быть, читателю нужно бросить спасательный круг с надписью «вкус»? И пусть себе ищет товарищей…
Раньше было проще: в сфере «высокого» искусства все раскладывала по полочкам нормативная критика, а в сфере масскульта двадцать килограммов «плохой» макулатуры менялись на томик «хорошей». Счет нынешней макулатуре идет уже на сотни тонн, голос критика превратился в комариный писк, а читатель остался один на один с «бурным потоком» ярких обложек на книжных развалах. Стандарт формата, стандарт переплета, стандарт названия, а разница между текстами как между чизбургером и биг-маком. И конвейер непрерывно работает: «биг-мак», «биг-мак», «биг-мак», «биг-мак», заваливая прилавки все новой и новой «биг-макулатурой»…
Но все-таки помните: если на обложке написано «Чтиво» не верьте глазам своим. Может быть, это всего лишь мимикрия.
Наконец-то я увидел ее. Это была она, пульпа. Я не верил своим глазам.
Пульпа дышала, бурлила, переливалась всеми цветами радуги. Где-то в глубине слышалс неясный гул.
Волнение постепенно усилилось, гул стал более явственным, поверхность напряженно завибрировала, затем набухла и внезапно взорвалась. Пульпа накрыла меня с головой и утащила в свои недра.