(Роман. Перевод с польского К.Старосельской)
Тадеуш Конвицкий
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 1996
Перевод Ксения Старосельская
Тадеуш Конвицкий
ЧТИВО
Роман
Перевод с польского К.СТАРОСЕЛЬСКОЙ
Я услышал монотонный настойчивый стук. Говорю: стук, хотя, возможно, это был назойливый скрип неплотно закрытой двери. Вначале навязывающий свои порядки сон пытался объяснить эти звуки по своему усмотрению, но постепенно начала возвращаться реальность. Я увидел перед собой стену незнакомую, с расплывчатыми тенями; потом заметил в углу подушки бурое пятнышко, похожее на засохшую каплю крови, и почувствовал жгучую пульсирующую боль во лбу. Где я? была первая мысль. Как оказалс у исчерченной темнотой стены? Между тем кто-то продолжал с грохотом ломитьс в дверь.
Я медленно встал с кровати и машинально пошел в ту сторону, откуда доносился стук. По пути опрокинул стул, вероятно, с моей собственной одеждой. Впереди мерцала точечка яркого света. Похоже, это была моя квартира и мой глазок на темной плоскости двери.
«Сейчас. Минутку. Открываю», хотел сказать я, но голос не желал повиноваться, и я только захрипел, мучительно закашлявшись.
Едва я повернул защелку замка, дверь приоткрылась. На площадке стоял молодой лысоватый человек в светлом костюме, а за ним двое полицейских.
Можно войти? спросил блондин.
Да. Но… почему?
Сейчас объясню, и шагнул через порог, а за ним и оба полицейских.
Что случилось? снова спросил я.
Один из полицейских остался у незакрытой двери. Второй последовал за блондином, легонько подталкивавшим меня в глубь квартиры.
Совершено убийство, сказал блондин, а я подумал, что подобные тексты мне откуда-то хорошо знакомы.
Где совершено убийство? я постепенно узнавал свою прихожую с большой вешалкой, на которой неподвижно висели наши зимние пальто.
У вас. В вашей квартире.
Я вдруг подумал, что хорошо было бы рассмеяться, и попробовал это сделать. Но блондин не обратил внимания на мои потуги и опять подтолкнул меня в комнату.
Может, вы немного приведете себя в порядок, сказал он; каждую фразу он начинал с глубокомысленного мычания, словно был выпускником Оксфорда.
Я опустил глаза и оцепенел. На мне была только пижамная куртка. Я принялс искать недостающую деталь одежды, безуспешно обшарил постель и наконец обнаружил свои штаны валяющимися на полу.
Блондин деликатно подождал, пока я завершу туалет, и лишь после этого подошел к окну и энергичным движением раздвинул шторы.
Я увидел нашу комнату при свете раннего утра. Полку с книгами, телевизор с мутным бликом на стеклянном экране, опрокинутый стул, мое чудо-деревце, которое, разрастаясь, расчленилось на множество толстых стволов, увенчанных чахлой кроной.
Моя фамилия Корсак, сказал блондин. И добавил что-то вроде: Помощник комиссара Корсак.
Мы еще не привыкли к новым полицейским чинам мы, клиенты прежней коммунистической милиции.
Понимаете, у меня болит голова. Не могу собрать мысли.
Немудрено. У вас шишка на лбу.
Шишка? я подошел к нашему старому зеркалу, испещренному благородными проплешинами. Пощупал черную корку запекшейс крови над правой бровью.
Тощий молодой полицейский с белой дубинкой на боку, похожей на обрывок бельевой веревки, взглядом указал штатскому на нашу кушетку, служившую одновременно ящиком для постельного белья и раскладным диванчиком, на который мы иногда укладывали редких гостей.
А я заметил, что дрожу от утреннего холода и не могу унять эту дрожь. Хрипло кашлянул пару раз, прочищая горло.
Блондин, то есть помощник комиссара Корсак, неторопливо направился к кушетке, огибая разбросанную по полу одежду. Остановился спиной ко мне, разглядывая продолговатый бугорок под скомканным пледом. Потом медленно нагнулся и рывком сдернул этот старый, верой и правдой служивший нам плед. И мы, все трое, увидели лежащую навзничь молодую женщину. Приоткрыв рот, она смотрела в потолок. Сползшие к подмышкам белые груди идеально округлые, точно очерченные циркулем; темный кудрявый треугольник внизу живота.
Подойдите.
Я с опаской приблизился. С огромным усилием проглотил слюну, густую, как столярный клей.
Вы ее знаете, верно?
Нет, скорее, нет.
Я видел следы легкого загара на обнаженном теле, отчего оно казалось восковым.
Ну, так кто же это?
Не знаю. Кажется… возможно, мы вчера познакомились.
Она лежала перед нами, лишенная сексуальности, вызывающая новое для меня чувство удушливого, панического страха.
Мне нехорошо. Можно на минуточку выйти на балкон?
Корсак задумался, помычал и нехотя проговорил:
Идите, только дверь попрошу не закрывать.
Нетвердым шагом я вышел на воздух. Боже, что произошло.
Почему именно со мной должно было такое случиться. Этого же не может быть. Я невольно покосился через плечо. Полицейский прикрывал незнакомую девушку пледом, а Корсак, от которого меня отделял лишь порог балкона, внимательно за мной наблюдал.
Я увидел перед собой туннель тихой улицы, полуголые неподвижные деревья и в самом конце массивную громадину Дворца культуры. Но Дворец этот странным образом приблизился. Он стоял на расстоянии вытянутой руки, хоть пощупай, пугающе отчетливый, будто вырезанный из толстого коричневого картона, с черными прямоугольниками окон, в которых не было не только света, но и стекол. Мертвая театральная, точнее, оперная, декорация, до такой степени реальная, незатуманенная привычной дымкой, вечным смогом, отдаленностью, что я подумал: из города выкачали воздух. Я стоял и смотрел, не в силах оторвать глаз от этого архитектурного монстра и перевести взгляд на что-нибудь другое.
Тут на балкон вышел помощник комиссара, или как там его, в штатском, перегнулся через ржавые перила и подал кому-то знак рукой. Потом выпрямился и тоже посмотрел на Дворец и выцветшее синее небо за ним, снизу подсвеченное анемичной красноватой зарей.
Схватите воспаление легких, сказал он.
Да нет. Мне не холодно.
Идите обратно.
Мы вернулись в комнату. Я услышал шум на лестнице, решительные голоса, кто-то топтался за дверью. Наконец вошли несколько мужчин; один из них, в сером халате, тащил огромный чемодан. Наверное, следственная бригада. Известный ритуал. Привычная картинка нашей повседневности.
Разумеется, какой-то пожилой господин, вероятно, врач, сбросил плед и склонился над телом молодой женщины. Что происходит, подумал я. И что будет дальше. Чем это кончится. И что я делаю в этой обстановке, которую словно видел когда-то во сне. И себя тоже словно вижу во сне.
Значит, вы не можете сообщить анкетные данные покойной?
Да, и терминология соответствующая. Он ко всему еще чуть-чуть заикается. Ровно настолько, чтобы придать своей речи изысканность. Теперь заикание в моде: это свидетельствует о глубокомыслии и некоторой противоречивости суждений, апломбе и одновременно склонности к детальному анализу.
Не знаю, ответил я, стуча зубами. Впрочем, кажется, ее зо… звали Верой.
А где ее одежда?
Одежда? Должна где-то быть. Может, в ванной.
Мне стало стыдно. Я машинально проверил, на месте ли штаны. Хоть бы уже это кончилось. Хоть бы вообще не начиналось.
Корсак пошел в ванную и через минуту вернулся с пустыми руками.
Зажги свет, деловито распорядился полицейский, который принес чемодан. Кто-то щелкнул выключателем. Я зажмурился от резкого света.
Ну что ж, произнес помощник комиссара, предварительно помычав.
Но тут один из бригады протянул в нашу сторону поблескивающий на свету скальпель.
На простыне следы спермы.
Матерь Божья. Не может этого быть. Я аккуратный, тихо простонал я.
Все на меня уставились. Откуда-то из путаницы улиц за окном донесся вой сирены. Истерический, как сигнал «скорой».
Прощу прощения, сказал тот же человек. Это засохший крахмал.
И на том спасибо, подумал я. Почему я не умер раньше. Сколько было возможностей. Все идет кувырком. Уже который год.
Ну что ж, повторил Корсак. А я ужасно не люблю, когда мысль начинают излагать со слов «ну что ж». Поедем в комиссариат.
Я наспех оделся, достал из шкафчика документы сам достал, по собственной инициативе, и в сопровождении Корсака и двух пришедших с ним полицейских вышел на лестничную площадку. Двери соседних квартир были приоткрыты, я заметил несколько впившихся в меня пар глаз. Наплевать, подумал. Теперь уже наплевать. Так должно было кончиться. Но что должно было так кончиться. Моя жизнь. Моя судьба. Мое невезение.
Внизу возле дома, рядом со «скорой помощью», стоял легковой автомобиль. На крыше крутились разноцветные мигалки. Я заметил, что левая красная, а правая голубая. Раньше уводили пешком. Иногда увозили на поезде.
Оба полицейских сели спереди, а мы с Корсаком сзади. Машина выехала на сумрачную улицу и сразу попала в пробку. Под блеянье клаксонов мы медленно катили к площади Трех Крестов. Вялое движение в вялом городишке увядшего континента, подумал я. Руины позабытых войн, скончавшихся режимов, незавершенных цивилизаций. Какая-то утренняя звезда, наверняка поддельная, таращилась на долину улицы.
Я, кажется, умираю, прошептал я.
Что вы говорите? очнулся блондин. В свете уличного фонаря я увидел его аккуратную макушку. Вероятно, он очень заботится о своих мягких, как цыплячий пух, волосенках, упрямо отступающих к затылку. Педант. Боязнь облысеть приучает мужчин к педантичности.
Мне нехорошо. Все еще темно. Который час?
Девятнадцать, сказал он, поглядев на пустое запястье.
Девятнадцать? переспросил я. А мне казалось, раннее утро. Я где-то потерял целые сутки.
Что случилось. Что со мной случилось. Откуда я все это знаю. Кто-то мне рассказывал. Или я читал в газете. Он так печется о своих волосах, а у меня волос слишком много. Я бы мог оставить их ему в наследство. Мне они уже надоели.
Посмотрите. Горбачев идет, сонно сказал я.
Где?
Вон там, возле бутика. Все, уже вошел в подъезд.
Корсак поглядел на меня настороженно.
Врач был похож на Юлия Цезаря.
Какой врач?
Тот, что приехал с вашей бригадой. Вы, наверно, кроме права изучали психологию?
Нет, астрономию. Но не закончил.
Хорошо бы у нас были огромные, с дом, морозильники. Заморозиться и переждать. Пока все не забудется, пока настоящее не станет прошлым. По полицейской рации слышны какие-то посторонние разговоры. Кто-то смеется. Кто-то кому-то желает спокойной ночи. А может, она вдруг встанет, встанет и пойдет, обнаженная, в ванную.
Приехали, сказал блондин.
Мы вышли из машины перед комиссариатом. Я знал этот дом, обыкновенный доходный дом. Когда-то меня приводили сюда патрули. Когда-то я интересовался политикой и любил свою несчастную родину.
Около грубой деревянной двери, которую неизвестно зачем много раз выламывали, корежили ломами и обливали краской, около этой двери лежала на тротуаре цыганка, прижимая к себе спящего ребенка. Увидев нас, она стала жалобно просить на незнакомом языке милостыню.
А внутри шел ремонт. Стояли обросшие известкой козлы, на полу валялись газеты былых эпох, суетились маляры в бумажных треуголках.
Прямо, прямо, сказал Корсак и повернул налево.
Мы подошли к двери, обитой ржавой жестью. Корсак отпер ее ключом, зажег свет и указал на две табуретки возле кухонного стола. Я сел на ближайшую.
Подождите.
И вышел, не заперев двери. Я бы мог воспользоваться случаем. Но лучше умереть. Хорошо бы закрыть глаза и оказаться по другую сторону. Здорово придумано: оказаться по другую сторону. Бесконечные туннели, таинственные закоулки, неглубокие расщелины. Убогая фантазия.
Пустая комната. Темно-серые панели на голых стенах.
Кто-то что-то выцарапывал на этой серости. Протестующий крик души, а может, имя случайной подружки или застрявшие в мозгу афоризмы. Он астроном. В голове у него трехмерная модель вселенной. Он ни на минуту не забывает, что сине-белый чуточку сплющенный шар летит в мнимой пустоте. Для нас ночь, а для него полоборота честолюбивой и самоуверенной планетки вокруг своей оси.
Я вытащил скверный жребий из шапки судьбы. Во лбу тикает боль. К горлу подступает тошнота.
Вернулс Корсак. На ходу причесал свой весенний пушок.
Поставил на середину стола магнитофон в кожаном футляре и, как-то странно, но энергично развед локти, ладонями пригладил волосы на висках.
Вам придется ответить на несколько вопросов.
Хорошо. Попробую.
Он защелкал клавишами магнитофона. Потом помычал по-своему и спросил:
Ну, так как это началось?
Тут лязгнула дверь, и в щель просунулась голова с физиономией американского президента.
Мы собрали все, что смогли. Несколько волосков, разных. Какой-то мусор, куча пыли и пуговица от немецкого мундира времен войны. Отдаю в лабораторию.
Корсак кивнул, а когда дверь закрылась, вроде бы сочувственно меня подбодрил:
Ну, я вас слушаю.
Черты лица у него были довольно резкие, но как будто в последний момент смягченные создателем. Он наверняка умеет улыбаться тепло и дружелюбно в соответствующих обстоятельствах.
Не знаю. Не знаю, как было. У меня все перепуталось.
Прошлое, давнее и недавнее, вчерашний день и последняя ночь. Не знаю. Помню только, я маялся от скуки. Но мне всегда скучно. Пробовал чем-то заняться, ждал каких-то телефонных звонков. Но это была только попытка обмануть самого себя. Я вышел на балкон, поглядел на воробьев, они дрались, бесстыдно совокуплялись, ждали, что я брошу им крошки. Тяжелые тучи разошлись, и из тумана выплыл Дворец культуры, на который я часто смотрю и ничего особенного не вижу. Потом пролетел самолет, вероятно, из Москвы в Париж, пролетел так высоко, что виден был только белый рыхлый след на чистом небе. И тут я заметил, что эта белая полоса очень круто загибается вниз, и осознал, как мала наша планета и как опасно близок горизонт, за которым, под отвесным обрывом, чужие края, чужие моря. Мне стало еще неуютнее. Я почувствовал себя одиноким и не нужным никому, даже статистике, а может, даже самому Господу Богу. Хотя где-то в подсознании вертелось, что я приглашен на именины к милым, но тоже никому не нужным людям. Я давно уже охладел к бессмысленным сборищам малоинтересных мне личностей, которые с рюмками в руках стоят по углам и беседуют обо всем, а значит, ни о чем. Мне страшно находиться в замкнутом пространстве с ближними, которых я избегаю на улицах. Я отгораживаюсь от них уставленным закусками столом, удираю на кухню, прячусь в ванной. Когда-то мне нравилось общаться с незнакомыми или едва знакомыми людьми. Меня, точно охотника в лесной чащобе, охватывал азарт. То вдруг кого-нибудь очарую, то соблазню, то удивлю насмерть. Но со временем охотничий инстинкт притупился, надоело устраивать засады на небогатых, потрепанных, беспомощных ближних. Им хочется получить от меня нектар оптимизма, амброзию бодрости, услышать простые, пускай даже затасканные слова утешения, но мне уже нечего раздавать. Я сам нуждаюсь в приятной лжи и хотя бы мимолетном восхищении. Такая милостын нужна мне как легкая понюшка дешевого наркотика, но я ее презираю. Оттого заранее думал об этой вечеринке с отвращением и целый день клялся себе, что скорее сдохну, чем выйду из дома. Обошел всю квартиру, вымел из-под безжизненных батарей свернувшуюся колбасками пыль, снял с полки книжку и попытался читать, включил и выключил телевизор, а потом вдруг быстро, чтобы не передумать, схватил пиджак и выскочил на лестницу.
Простите, перебил меня блондин. Надо кое-что проверить. И стал нажимать клавиши; я услышал какую-то музыку, а потом собственный хриплый голос.
Все в порядке. Слушаю вас.
Я не случайно начал с пространной преамбулы, мне хочется, чтобы вы поняли мое состояние, может, так вам будет проще разобраться в дальнейшем.
Я на минуту умолк, а он, воспользовавшись паузой, странным автоматическим движением широко развел локти и пригладил ладонями пушок на висках. За стеной кто-то ужасно кричал. Корсак поощряюще улыбнулся.
Не знаю, у меня все путается. Но я стараюсь ничего не скрывать. Говорить только правду со своей колокольни, разумеется. Знаю, объективной истины не существует, так что пускай будет моя собственная, личная. Итак, я оказался на именинах, и все шло, как заведено. Только на этот раз там была одна незнакомая странноватая девушка. Правда, странность ее почему-то меня не удивила. Вам, конечно, тоже встречались такие молодые женщины: вызывающе одетые, ярко накрашенные, которые на третьем часу знакомства начинают плакать и рассказывать о каком-то Здзишеке или Збышеке, тайком уехавшем в Америку и бесследно пропавшем, я замолчал от внезапной острой боли, пронзившей голову от виска до виска. Знаете, мне расхотелось говорить. Лучше вы задавайте вопросы.
Корсак вскочил с табурета, пробежалс наискосок по комнате, а потом улыбнулся отчасти себе, отчасти мне.
Астрономию эту я давно забыл. Моя жена психолог, но и у нас есть свои проблемы. У всех проблемы. У президентов и бездомных бродяг. У фабрикантов и безработных. У дебилов и художников.
Да, но я-то как раз думал, что у меня нет проблем, что они остались далеко позади. Однако эта девушка, эта молодая женщина, на первый взгляд чужая, наглая и неприятная, показалась мне откуда-то знакомой точно явилась из моей юности, из другой эпохи с другими нравами, точно специально для меня переоделась. С некоторых пор я мало пью. Свое в жизни я уже выпил. И в тот вечер мне несколько раз предлагали рюмочку, но я отказывался и вдруг ни с того ни с сего под ее издевательским взглядом опрокинул целую стопку. Я знаю. Я все знаю. Мне доподлинно известны все формы нашего поведения: кажется, подчиняясь особым, неповторимым обстоятельствам, ты поступаешь оригинально, как никто другой бы не поступил, хотя на самом деле тобой управляют всего лишь рефлексы, свойственные каждой особи нашего вида. Итак, я все знаю и могу даже предвидеть гнусный автоматизм последующих жестов и шагов; короче, все это зная, я выпил вторую стопочку, чтобы расслабитьс и не ощущать банальности ситуации на этом банальном торжестве по случаю именин. Потом, испытывая отвращение от того, что придется нести бессмысленную светскую чушь, вступил с этой особой в беседу, а вернее, в беззлобный поединок, словесную баталию. Как все самцы рода человеческого, старался быть язвительным и немного агрессивным, слегка развязным, а иногда даже остроумным. Мысленно я сам за собой наблюдал с ужасом, но несся вперед, готовый, впрочем, в нужный момент ретироваться. Еще четверть часика, говорил я себе, и смоюсь. Подумаешь, какие-то пятнадцать минут, все равно к одиннадцати буду дома. До чего приятно наконец оказаться в собственной постели.
Простите, Корсак щелкнул клавишами. Знаете, полгода назад у нас был такой случай: один литератор повесился, убедившись, что невольно совершил плагиат. Впрочем, обокрал он классика девятнадцатого века.
А какое это имеет отношение к делу?
Никакого. Просто вспомнилось. У нас при комиссариате есть небольшой театральный кружок. Хотим попробовать Шекспира. Пожалуй, у полиции больше всего прав ставить Шекспира. Продолжайте, я вас слушаю.
Я бы выпил воды.
Мне очень жаль, но у нас ремонт.
Трудно в этом признаться, но, должен сказать, она произвела на меня впечатление. Показалась красивой, по-настоящему красивой. Она подавала себя с нагловатой небрежностью. Да, это наиболее точно передает ее очарование. У нее были темные или казавшиес темными при неярком свете волосы, фиалковые глаза и, простите за банальность, ослепительно белая, вернее, бледная кожа, будто она тщательно прятала от солнца лицо под широкополой шляпой. Вообще-то, таких девушек полно на американских, французских или польских приемах. Но она напомнила мне мою юность, а может быть, даже детство. В тех местах, откуда я родом, часто встречались темноволосые молодые женщины с бледными лицами и фиалковыми глазами. Потом они уехали в Сибирь или повыскакивали замуж за геройских партизан, вскоре спившихся, или невесть почему остались старыми девами. Вы очень похожи на одного актера. Знаете?
Знаю, Корсак снисходительно усмехнулся. Мне об этом часто говорят. Однажды в костеле даже попросили автограф. Он быстро пригладил волосы на висках, на минуту забыв, что должен заикаться.
Бюст у нее был вроде бы прикрыт, но уж лучше б она его совсем открыла. Неловко рассказывать о таких вещах, я ведь уже немолод, но что было, то было, никуда не денешься. Я понимал, что смешон, сгорал от стыда и все же пошел танцевать. К своему ужасу, вел себя как сексуально озабоченный юнец, она делала вид, что удивлена, но не протестовала. Если б я мог все это отменить, перечеркнуть, уничтожить раз и навсегда. Итак, мы танцуем, я ей: детка, она мне: папочка пошлость, жуткая пошлость, но между делом я, кажется, принял третью стопку, тормоза ослабли, я каким-то уголком сознания отмечал, что гости обалдело на нас пялятся, кто-то указывал на меня пальцем, какая-то барышня залилась смехом, а ведь я не хотел пить, у меня повышенная кислотность, это они пили, лакали, жрали водку, я же, если трезвый вижу бутылку, готов швырнуть ее об стену. Поверьте, я не виноват, правда, не виноват, на меня нахлынули воспоминания, Европа, да, центрально-восточная Европа, войны, революции, душевные кризисы, стыд, отчаяние, унижения, недостойные поступки и благородные порывы. Я боролся с собой и все время, в каждом проблеске света, видел ее дерзко сощуренные глаза и презрительную улыбку такие же глаза и такую улыбку до меня видели миллионы ополоумевших мужчин на берегах Вислы, Волги или Рейна. Ничего не понимаю, голова болит, меня трясет.
Простите, вы живете один?
Нет, конечно. Я женат. Жена уехала. Перед отъездом сказала: знаешь, у меня предчувствие. Матерь Божья, хоть в петлю полезай. В Польше есть смертная казнь?
Может быть, вы устали?
Ах, не имеет значения. Поскорей бы все кончилось. Позор. Что на меня накатило. Но мне казалось, что я куда-то возвращаюсь. В другое измерение. В залитое нежным светом пространство, будто во сне, который снится раз в десять лет. Сколько видел своих приятелей, увязавших в точно такой трясине праздника. Теперь меня мучает совесть, но вчера я пустился во все тяжкие. Пан комиссар, похожий на киногероя, я не эротоман. За каждой сукой, как пес, не гоняюсь. У мен нет комплексов, я умею управлять своими эмоциями, влечениями, порывами. Любовью занимаюсь в меру. Чтобы скрасить идиотское существование.
А что с ней, с покойницей? вдруг спросил Корсак.
С покойницей? остолбенел я.
Да. Вскоре у нас будут ее анкетные данные.
Анкетные данные, повторил я и умолк. Меня трясло. С минуту я, дрожа, глядел на вертящиеся магнитофонные бобины. Что я тут делаю. Куда меня занесло. И что занесло. Меня, который всегда так осторожно шагал по жизни. Осторожно. А война, а интеллектуальные и моральные срывы, а весь этот житейский хлам. В нескольких сотнях метров отсюда мой дом, моя повседневность, моя скрипуча кровать. Какая сила вырвала меня из моего угасающего существования.
Может, хотите отдохнуть? Вам полагается ужин вероятно, мы вас задержим.
Я даже не обратил внимания на последнюю фразу, хотя она давала повод дл размышлений.
Я не голоден. Кажется, у меня температура. Меня саданули дубиной по башке. Дубиной с острыми каменными шипами, я прикоснулся пальцем ко лбу и почувствовал омерзительную корку засохшей раны. Мне показалось, что я ее люблю. Я готов был, не раздумывая, на ней жениться. Осыпать купленными в кредит бриллиантами и сам умилялся своему великодушию, презрению к мещанским нормам, презрению свободного человека, управляющего собой и своей судьбой. Она убегала от меня, я натыкался на каких-то смущенных барышень, но вскоре она находилась, какие-то мужчины деликатно выходили из комнаты, я пыталс ее облапить, но она была уже у открытого окна и с риском для жизни высовывалась наружу, я спасал ее, шутливо, без особого пыла шептал ласковые слова, где-то хлопали двери, кряхтя поднимался лифт, гости начали расходиться, глаза ее уже затуманились, пусти, говорила она, пусти, не сейчас, нельзя, не нужно, потом кто-то подталкивал меня к двери, спасибо, было очень приятно, пока, до свидания. Боже, теперь начнется самое страшное.
Здесь можете не стесняться, шепнул Корсак. У нас тут только грехи. Мы привычные.
Могу я подойти к окну?
Конечно. Пожалуйста.
Я подошел к ржавой решетке. В оконном стекле с застывшими пузырьками воздуха смутно отражалась комната. Комиссар тоже поднялся из-за стола. Проделал какие-то странные упражнения, что-то вроде гимнастики для расслабления мышц. Потом стал корчить рожи, резко растягивая и сжимая губы, словно поправлял вставную челюсть или пытался проглотить рыбью кость.
В доме напротив тоже шел ремонт. Перемазанные известкой рабочие потрошили нутро первого этажа, оборуду помещение для будущего магазина мод. У меня, наверно, сотрясение мозга, подумал я. При каждом движении тошнит. Хоть бы обошлось небольшим сотрясением. Где-то за кулисами того, что я видел, под покровом позднего вечера белело или желтело растянувшееся на кушетке, странно уменьшенное наготой тело незнакомой девушки, которая назвалась немодным и нездешним именем Вера.
Подо мной был кусочек улицы с небрежно припаркованными полицейскими автомобилями. Я помнил, что где-то здесь, по правой или по левой стороне, стоит старый неказистый дом, каким-то чудом переживший войну. В этом доме жил и писал великий польский прозаик. Его герои неотлучно сопутствовали мне в детстве, во время войны и в мирные годы, немногим отличавшиеся от военных, поскольку интеллектуальная и духовная жизнь смахивала на какую-то дикую партизанщину.
Улица замерла в ожидании ночи. Несколько освещенных окон, несколько темных. Кое-где над крышами едва заметные звезды, вернее, следы от вчерашних звезд. Полумертвые неподвижные деревья, стиснутые машинами. У витрины магазина остановилс прохожий. На углу двое русских с гитарами поют песню собственного сочинения; перед ними зазывно поблескивает жестяная консервная банка из-под икры. Неужели таким неприглядным и бессмысленным должен быть мой конец, коли уж пробил час.
Я вернулся к столу. Корсак энергично нажал клавиши магнитофона. Поощряюще кивнул и этим ограничился.
Понимаете, пан комиссар, понимаете… Я никогда не был тряпкой из породы тех, об кого история походя вытирает ноги. У меня были некие амбиции. Вначале очень большие, потом поменьше. Миру опять понадобились образцы, и я старалс быть образцом для всяких недотеп, которые, тараща слезящиеся глаза, вечно задают вопросы.
Корсак внимательно на меня посмотрел. Не верит, подумал я. Он опять пошевелил губами, будто прополаскивая воздухом десны. Мне знаком этот тип людей. Всю жизнь я на них натыкался. Посмотрим, когда наш комиссар расколется.
Мне пришла в голову одна мысль. Правда, не на тему. В нашем европейском опыте просматривается любопытный феномен. Порабощенные общества любят и уважают друг друга, но едва обретут свободу, все начинают всех ненавидеть и норовят засадить в тюрьмы или лагеря.
Я замолчал, ожидая, какова будет реакция Корсака. Но он сложил губы трубочкой, дава понять, что сосредоточенно размышляет, а потом торопливо произнес:
Я слушаю, слушаю. Говорите. Говорите все что хотите.
Мы оказались на улице. Кажется, моросил дождь. Не знаю, я очень смутно все помню. Мы куда-то шли. Пошатывались. Она взяла меня под руку. Сказала: пойдем ко мне. Остаток здравого смысла откуда-то издалека подсказывал, что не стоит этого делать, что добром это не кончится. Но одновременно во мне разгоралс гнев, бунт против самого себя и против каждого случайного встречного. В конце концов мы очутились в подъезде, каких в Варшаве тысячи. Поднимались по мокрым терразитовым ступенькам, а путь нам освещал грязный полумрак ночи из разбитого окна. Наконец мы остановились на площадке. Стали целоваться, а капли дождя попадали нам в рот. Я полез к ней под блузку и отыскал груди огромные и горячие, как мне показалось. Меня трясло от холода, от сырости и, наверное, от усталости, и при этом, как пишут в книгах, обожгло внезапным огнем желания. Прижав ее к стене, чтоб не упала, я задрал ей юбку и начал одной рукой возиться с бельем, а другой высвобождал свое, готовое к действию вожделение, искал подступы к ее распаленному лону, становился все настойчивее, а она боком сползала по стене, и вдруг мы, то ли запутавшись в собственных ногах, то ли поскользнувшись на терразите, покатились вниз по крутым ступенькам и ударились головами об пол на площадке нижнего этажа, и с минуту прислушивались к эху жуткого грохота, бившемуся где-то наверху, очень высоко, под самой крышей. Жива, шепнул я. Да, пока еще жива, засмеялась она. Я не чувствовал боли, только слышал шум, возможно, проливного дождя, который был во мне и вокруг меня. Мы с трудом поднялись с каменного пола. В темноте я ее не видел, только водил рукой по мокрым плечам, по волосам, по шее и в тот момент, кажется, даже не помнил, как она выглядит, чем меня привлекла, не помнил ее иронически сощуренных глаз. Но тут стали распахиваться двери квартир. Какие-то головы, растрепанные или в бигудях, высунулись из ярко освещенных пещер и молча с испугом на нас уставились. А мы, то на четвереньках, то на полусогнутых, в панике поползли вниз, к выходу. Что было дальше, не помню. Наверно, пошли ко мне, потому что я очнулся перед своей дверью.
Корсак предостерегающе поднял руку. Я замолчал. Он щелкнул клавишей магнитофона и сказал:
Пленка кончилась. Завтра продолжим. У вас очень усталый вид. А царапины около уха это что?
Царапины? повторил я, ощупыва шею за ухом. Видно, покалечился, когда падал с лестницы.
Похоже на следы ногтей.
Не знаю. Возможно. Нет, не припоминаю. Между нами ничего не было.
Комиссар усмехнулся и энергичным размашистым движением прихлопнул реденькую поросль на висках.
Вы же говорите, что многого не помните. Ладно, вскрытие покажет.
Вскрытие? прошептал я, с трудом проглотив колючий комок слюны.
Да. Она уже труп. Всего лишь труп. Я вас замучил. Нам обоим необходимо отдохнуть. Я отведу вас в помещение, где вы выспитесь, придете в себя, а завтра видно будет.
Как это? Я не могу вернуться домой?
Пока нет. Мы имеем право задержать вас на сорок восемь часов. Потом видно будет.
Я покорно согласился. Только бы мне не показывали труп и не проводили так называемый следственный эксперимент. Почему именно со мной это случилось. Почему один мой невинный, непреднамеренный поступок вызвал лавину гадких, просто омерзительных последствий. Проклятые именины.
Корсак вывел меня в коридор. Маляры уже разошлись по домам. Несколько полицейских возились с алкашами, орало включенное на полную мощность радио. Пробегавший мимо молодой человек крикнул Корсаку:
Есть уже анкетные данные. Ее зовут Вера Карновская.
Комиссар остановился в том месте, где коридор сворачивал вправо. Задумчиво уставился на заляпанный известкой пол.
Вам что-нибудь говорит эта фамилия?
Нет. Ничего. Хотя… не знаю. Может, когда-нибудь слышал.
Я бы, вероятно, покраснел, если б мог, мне почему-то показалось, что я вру.
***
Помещение было похоже на гостиничный номер. У стен друг против друга стояли две узкие койки, посередине стол и два вполне приличных стула. А на столе я увидел стакан недопитого чая.
Надеюсь, вас это устроит, сказал Корсак. Отдыхайте.
И вышел. Щелкнул замок. Где-то в темноте за зарешеченным окном бурно отмечали именины. Возможно, тезки хозяина дома, где я был. Все во мне разладилось. Надо взять себя в руки. Но зачем. Что случилось. И как это я влип в такую идиотскую историю.
Я присел к столу и протянул руку к стакану с чаем. Тогда из вороха серых, как мешки, одеял на койке вынырнул пузатый коротышка.
Угощайся, едва слышно прохрипел он; звук его голоса больше походил на шипенье, чем на нормальную человеческую речь. Я тебя давно поджидаю. Это ты убил женщину?
Я? Нет. Я никого не убивал.
Ну конечно. Уточним позже, рассмеялся он, слезая с койки. На нем был изношенный полувоенный костюм. Зеленая повязка на лбу стягивала всклокоченные, необыкновенно густые черные волосы, тронутые сединой. На куртке были нашиты гнезда для патронов, в выцветших зеленых штанах я заметил множество карманов. Даже носки смахивали на портянки.
Но больше всего меня поразила его голова. Огромная, с широким, сплошь заросшим полуседой щетиной лицом, на котором белели только глазницы с невидимыми зрачками да узкая полоска лба.
Я всем говорю «ты». Такая у мен привычка. А ко мне можешь обращаться: «пан президент». Потом объясню почему.
Хорошо, с удовольствием. Но мне бы лечь, я едва живой.
Тогда выпей чайку и в постельку. Ты тоже ждешь психиатрическую экспертизу?
Не знаю. Меня только что привезли. Голова ужасно гудит.
Со мной можешь откровенно. Я фигура общественная.
Когда он говорил, во рту у него, почему-то напоминавшем вокзальный сортир, происходили какие-то пугающие процессы. Два почерневших верхних зуба странным образом двигались сами по себе, не совпадая с движением губ. Внутри темной пасти что-то клубилось, клокотало, зловеще поблескивало. Тем не менее, эта волосатая образина чем-то смахивала на сказочное доброе чудовище.
У меня ощущение, будто мо жизнь кончена.
Президент беззвучно рассмеялся. Во рту его что-то перекатывалось, лопались какие-то пузырьки, губы червяками расползлись по лицу. Мне расхотелось пить. Я отставил стакан с холодным чаем и плюхнулся на койку.
А ты знаешь, прохрипел наконец президент, ты знаешь, для того, чтобы наша планета в ее нынешнем виде могла с грехом пополам существовать, следовало бы каждые сутки отправлять в другую галактику по меньшей мере сто тысяч человек?
Никогда не слыхал.
Тогда слушай и запоминай. Это была твоя жена?
Нет. Жена уехала.
Шлюха?
Нет. Точно нет.
Президент стал расхаживать в своих солдатских носках вокруг стола.
Дуриком влип?
Пан президент, я чуть живой. Меня два часа допрашивали.
Ладно. Отдыхай. Тебя наверняка пошлют на экспертизу. Теперь в моде научные методы. Психи обследуют психов.
Я лег на спину. Под потолком висела обыкновенная электрическая лампочка, засиженная мухами, точно такая, какие я сотни раз видел в детективных фильмах.
Выкрутишься, прохрипел президент. У них в кутузках уже не хватает мест. Тюрьмы тоже переживают кризис.
Он обошел стол и остановился в ногах моей кровати.
Она тебе башку разбила.
Нет. Я упал с лестницы. То есть мы вместе упали. А чей вы президент?
Сынов Европы.
Только сынов? А как насчет дочерей?
Он внезапно сплюнул и вернулся на свою койку. Расправил одеяла, а потом тяжело сел, натянув одно на себя.
Америке уже кранты. Объевреилась, обнегритосилась, обындеилась. Червивый гриб. Первый нешуточный ураган ее сметет. Осталась только Европа.
А за что вас взяли, пан президент?
Мы устраивали акции протеста на аэродромах. Знаешь небось, что все главы правительств летят в Москву. Встреча на высшем уровне. Глобальный заговор против Европы. Гигантский пир людоедов всех мастей.
Под сомкнутыми веками у меня неотвязно маячит образ вытянувшегося на кушетке обнаженного женского тела с его никому уже не нужной стройностью, красотой, с пугающе белыми холмиками навеки окоченевших грудей. Да ведь не может такого быть. Еще позавчера я был изнывающим от скуки соломенным вдовцом, не знающим, как распорядиться своей жизнью среди столь же растерянных людей. Кто это инсценировал. Наш тиран божественный промысел?
Пан президент, Европу захлестнет потоп с востока, с юга, с севера. Гигантская волна беззащитных, голодных, голых. Мы станем последней Атлантидой перед концом света.
Президент, кутаясь в одеяло, подошел к моей койке.
А вот и нет. Нас заливает волна нигилизма, непоследовательности, анархии. Чтобы спастись и выжить, нужна дисциплина, авторитет и сила. Тоталитаризм уже воскресает. Внушающий привычное отвращение тоталитаризм прекрасен, поскольку сохранит жизнь планете, которую увлекает в пропасть, в ледяную пропасть небытия, бесконтрольно разбухающая магма человеческой плоти.
Пан президент, у меня своих идиотских забот хватает. Вам завтра идти на обследование. Засните и забудьте про ваши проблемы, которые и без вас разрешит Господь Бог, провидение или случайное стечение обстоятельств.
Он опять засмеялся. Густой бурьян на щеках шевелился размеренно, как черные водоросли на дне озера. Страшное и притягивающее лицо. Разбойник и философ. Где-то я его уже видел. Может быть, он проповедовал буддизм или объявлял детские передачи по телевизору. Одичал от интенсивной работы ума, но скорее всего от самой жизни. Нет, пожалуй, он был учителем. Реформатором педагогики. Боролся с тоталитаризмом в польской школе.
Президент залез обратно в свою берлогу.
Спокойной ночи, дружище, медуза бесхребетная.
Спокойной ночи, президент.
Заснул он мгновенно. Из густых седоватых зарослей вырывались разнообразнейшие звуки: писк младенца, шум водопада, уханье филина. Это тоже жизнь, подумал я. Еще один вариант судьбы. Монах современности. Суровый друг людей. Европейцев.
В какой-то момент и я провалился в сон. Передо мной, как обрывки старых газет, смутно мелькали чьи-то искаженные трагические лица, несвязанные клочь событий, кривые перспективы ночных улиц. И где-то рядом тихо и монотонно, как телеграфный столб перед грозой, жужжал подкрадывающийся страх.
Потом, ночью, я внезапно проснулся, разбуженный, кажется, стуком собственного сердца. Президент лежал не шевелясь и не издавал своих характерных звуков. Я подошел к его койке и почувствовал облегчение. Серебристый мох вокруг рта едва заметно, но шевелился жив, значит. Возможно, в эту минуту он, не дыша, возносился на небеса, забыв на краткую вечность о своих обязанностях спасителя.
За проволочной сеткой зеленовато светились капли дожд на оконном стекле. Дальше была улица со сгорбившимися автомобилями у кра тротуара. Со стороны черного мертвого перекрестка приблизилась промокша парочка. Они остановились в подворотне неподалеку от комиссариата и начали целоваться, с трудом удерживая равновесие на скользких плитах, которыми подворотня была вымощена. А мне вдруг стало разом и холодно и душно. Я бросился к двери, но дверь была заперта. Президент страдальчески застонал, видно, проваливаясь обратно в ад. Я на цыпочках подбежал к своей койке, лег, затаив дыхание, на бок и попытался прогнать из-под век туманный образ застывшего в неподвижности нагого женского тела.
***
Мен разбудил какой-то шорох. Я увидел затянутое проволочной сеткой окно и над крышами домов кусочек неба. По этому клочку, словно вытянувшиеся на бегу борзые, мчались наискосок сизые тучи. Где я. Что случилось. И случилось ли на самом деле. Президент спал на левом боку, свернувшись клубочком, как дитя, и из густой поросли на его лице вырывалась нежная тоненькая мелодия.
Кто-то толкался в дверь нашей комнаты, нашей камеры. Наконец