(Стихи. Перевод с итальянского Евгения Солоновича)
ДАВИД МАРИЯ ТУРОЛЬДО
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 1996
Перевод Евгений Солонович
ДАВИД МАРИЯ ТУРОЛЬДО
Бог не пришел на свидание
Стихи
Перевод с итальянского Евгения СОЛОНОВИЧА
«Дл меня писать стихи — это как молиться».
Первое впечатление, когда нас познакомили, сложилось в два слова — крестьянский сын: длиннорукий, угловатый, вытянутое простоватое лицо, обрамленное русыми прядями… Наутро, когда в гулком соборе он служил мессу в своем парадном, белом с красным облачении, он выглядел совсем иным, легким и необычайно изящным в движениях, но первое впечатление лишь усилилось — наверное, от мощного глубокого голоса и манеры говорить: с какими-то неожиданными приостановками, внезапными вопросами: «Господь, помните, как явился Аврааму… А? Огненным столбом! Да, не нежным облаком или цветущим деревом — пламенем!..»
Фра (брат) Давид Мария Турольдо (1916-1992) и впрямь был из крестьян, из беднейшей деревни бедной области Фриули, дававшей в начале века львиную долю потока эмигрантов из Италии. В его семье девять (!) детей умерли в младенческом возрасте от голода и грязи. «Когда я уезжал из дома, — вспоминал он, — то желал матери «легкой смерти» — для нее это было бы сущим избавлением… Да и собственную свою жизнь воспринимал как нечто недозволенное». Наверное, поэтому тема Зла в его поэзии всегда присутствует не как метафизическая, а как конкретная — социальная и историческая — проблема.
Турольдо был духовным поэтом (порой его сравнивают с Бернаносом и Клоделем) в самом прямом смысле этих слов. «Падре Давид, — писал о нем критик Карло Бо, — получил от Бога два дара: веру и поэзию. Дав ему веру, Бог обязал его петь ее каждый день». Сам поэт затруднялся в определениях: «Религиозная поэзия? По-моему, подлинная поэзия всегда религиозна… Дл меня писать стихи — это как молиться». При этом Бог был для него «не тем, кто говорит, а кому говорят», к кому обращаются с «последними» — на грани неверия — вопросами. Этим предельным напряжением веры пронизаны в особенности стихи сборника «Мои ночи с Екклесиастом», написанные на больничной койке.
Войну Давид встретил членом старинного монашеского ордена «Слуги Марии» и участником Сопротивления. Его проповеди о свободе с кафедры Миланского собора не могли пройти — и не прошли — незамеченными. После одной из них он вынужден был спасаться через боковой выход — эсэсовцы уже явились за ним.
Когда война закончилась, его ждал не мир, но новые конфликты и преследования. На этот раз со стороны римской курии. Фра Турольдо участвовал в организации христианской коммуны Номадельфия под Гроссето, где вот уже почти полвека продолжается попытка осуществить евангельский идеал любви и братства между людьми; основал в Милане общину левых католиков «Корсия дей серви», сообща с легендарным мэром Флоренции Ла Пирой выступал против милитаризма и войны во Вьетнаме. При папе Пие XII все это, мягко говоря, не поощрялось. Чашу терпения церковного начальства переполнил отказ падре Давида вступить в правящую Христианско-демократическую партию. Непокорному священнику было приказано покинуть Италию…
«Ссылку» прервало избрание папой кардинала Ронкалли — Иоанна XXIII. В церкви повеяло духом обновления. Однако понтификат «папы мира» был недолог. Вскоре после созванного им Вселенского собора началась осторожная ревизия его решений. Была закрыта «Корсия» падре Давида, иерархи давали понять, что недовольны его проповедями и его стихами. Особое раздражение вызывало то, что фра Турольдо с несколькими собратьями восстановил и превратил в действующую обитель заброшенное аббатство XI века неподалеку от простого крестьянского дома, где родился Иоанн XXIII, — молчаливый укор отступникам от его курса и одновременно обет верности его идеям.
Перестройку в СССР он встретил восторженно («смена цивилизации — без кровопролития!») и с трепетом следил за ее перипетиями. Одна из наших встреч произошла в конце 1990 года. Давид был встревожен. Он отвел меня в сторону и спросил, могу ли я доставить его послание лично Горбачеву. «Вы не должны чувствовать себя одиноким, — говорилось в письме, — ибо на Вашей стороне чувства и помыслы великого множества людей, которые, к счастью, не отождествляют того, что происходит в СССР, с «победой Запада». В конце же (воистину поэты — пророки) фра Турольдо писал: «Не может быть, чтобы народ, который выстрадал столько, сколько народы России, страдал зря. Не могут пропасть зря и те страдания, которые предстоит вынести Вам, мой друг…»
Письмо попало по назначению, но в тот период, как сказали мне референты, Президент СССР не отвечал никому. Я знал, что Давид тяжело болен (рак). В начале 1992 года, после очередной, третьей по счету, операции его состояние стало критическим. Пробиться к М.С., теперь уже в фонде его имени, было нелегко, и все же в конце концов желанная подпись была добыта. Седьмого февраля я прилетел в Италию с письмом. Двумя днями раньше фра Турольдо не стало…
В книжечке «Последних песен», вышедшей за считанные недели до этого, мен поразило одно стихотворение («Ты понял, что я думал о тебе, когда писал его?» — спросил Давид в нашем последнем разговоре по телефону). Приведу его в своем корявом переводе: «Брат мой атеист, / благородно томимый мыслью о Боге, / которого не знаю, как тебе дать, / вместе пойдем сквозь пустыню. / Пойдем из пустыни в пустыню / сквозь заросли вер, / свободные и нагие, / к сути нагой Бытия, и там, / где умирает Слово, / пусть завершится наш путь». По-моему, оно лучше многих трактатов передает сокровенный смысл того, чем была для фра Турольдо его вера и его поэзия.
И.ЛЕВИН
Утреннее
1
Между страницами — сосновые иглы,
принесенные ветром,
в волосах — травинки, на луговинах —
клинки лучей.
Меня баюкают горские песни,
и над озером
колышется лес.
Подтверждая близость
и реальность зимы,
птицы в хмельном полете
даль не считают далью.
Клавиши чувств
откликаются тысячелетьям
в золотом ореоле.
2
Вверх уходят дороги,
новые дл меня, —
по боку все дела!Это как покидать без оглядки
дольний мир,
продолжая петь
в неподражаемых жестах
веток…
Маршруты
Вместо досуга душа
возвращается на перекрестки,
где оставила днем зарубки.На этом углу калека
тело подпер костылями,
на том — женщина тычет
младенцу пустую грудь.
В гостинице на чердаке —
странное существо:
глаза в темноте, подобно
светящимся циферблатам,
показывают застывшее время.И приходится спрашивать у камней, у звезд,
у тишины: «Кто видел Христа?»
Бог не пришел на свидание
Но когда же кончится этот
день без заката?
На долгожданную встречу
никто не пришел.
Чудом еще живое
сердце исходит кровью,
которую пьют камни.
Страхи
Страшно, что кто-то заглянет в нас
и обнаружит краденое,
быть может — преступный замысел,
притворную верность.Страшно, что окажется роковою
следующая секунда
при переходе улицы.Страшно и днем и ночью,
что оболочка лопнет,
как надувная игрушка,
что потеряешь маску у всех на виду.
Смерть, и та не заставит
Может огонь погаснуть
в лоне земли
и успокоиться море,
может весна не начаться,
но чтобы это сердце потеряло надежду —
быть не может такого.
Снова
Снова рассвет над миром,
новый день,
что никем не прожит,
снова кто-то родился,
открыл глаза,
улыбнулся.
Хорошо, когда…
Хорошо, когда барабанит
по крыше коровника дождь
и ты в согласии с миром:вспоминаешь друзей,
вспоминаешь давние годы
и надежды и в окнах
неотразимых любимых!Янтарной вспышкой гроза
неожиданно озарит
поле и четки гор.
За этот вечер
За этот вечер мягкий,
за безмятежные лица,
за окна в огне заката,
за кроны в огне заката,за безмолвное море,
за безотчетность страха
в бурном житейском море,за одиночество —
прелюдию ночи
благодарю тебя, Боже.
Останется ужаснуться
Останется ужаснуться:
неужели даже Христос
нас обманул?Как ни одно другое,
презренным станет твое
сладкозвучное имя, Христос.А может вполне случиться,
что мы не успеем
разочароваться,
возненавидеть ближнего,
проклясть…
И как всегда
И как всегда, ни единого зеркала,
ни единого зеркала,
стекла, чтобы в нем отразиться,
хот бы лужи
с твоим отражением,
капли росы,
обыкновенного зеркала
нет, как всегда…И ты не знаешь,
не знаешь,
какое лицо у тебя,
даже не представляешь,
какое лицо у тебя,
какие бывают лица.Как всегда, ни единого зеркала,
и ты не знаешь,
не знаешь…
Господи, даже дети!
Господи, даже дети!
Там и тут, то и дело дети —
кощунственная цена
наших взрослых амбиций.Те же солдаты —
разве они не дети?Солдаты не знают,
им не положено знать:
у них ампутирован разум.
Бессмысленные угрызения
И любое поражение выдается
под триумфальные гимны
за победу. После чего —
бессмысленные угрызения:жалобы и молитвы
полнят небо
в ожидании Спасителя, которого ждут,
чтобы затем отвергнуть.
Ты и он
Ты и смертный
один на один.Он —
это Ты без ответов.
Война и мир
Перечитывая «Войну и мир»,
знаю:готовлюсь к прощанью
с этим миром, которое не за горами,
к подведенью черты под жизнью.После Фридланда
встреча императоров в Тильзите —
пуста затея.Дуб у дороги в Отрадное
Вразумляет Андрея.И эта лунная ночь!..
Из цикла «Мои ночи»
Первая ночь
Дождь на дворе — и темень, Екклесиаст.
Мне понятно, друг высших истин,
почему ты себя не убил:
посчитал и смерть суетою.И тебе не доступен истинный смысл
соблазнительной Пустоты,
ты не знаешь, ничто она, или сон,
или видимость, или ветер,
или жаркое дыхание жизни.
Нет ни смерти, ни жизни, отдельно взятых.Так под солнцем. А дальше?
О Екклесиаст!
Вторая ночь
Дождь на дворе — и еще темнее, Екклесиаст.
Даже ты не скажешь, друг высших истин,
озаряет или туманит
твое сознание вера
и какая именно вера.Ты и сам ни за одну из истин поручиться не можешь,
по твоим же судя словам.
И Разум тебе не лучший помощник —
ни малейшего проблеска,
сплошь сомненья, это естественно:
Разум противоречит себе.Так во что же верить,
о Екклесиаст?