Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 70, 2024
Собравшись писать об Игоре, я зачем-то открыла нашу с ним электронную переписку: около десяти писем за два года и все по делу, то есть – насчет публикаций в «Иерусалимском журнале», бессменным главным редактором которого он был. Вечера, традиционно проводимые после выхода нового номера с участием его авторов, тоже вел, в большинстве случаев, Игорь. Но вот письмо-инструкция о том, как провести один из таких вечеров, адресованное «Черсанычу» (Юлию Киму), со «спрятанными копиями» для предполагаемых участников. Поскольку я тоже была в числе адресатов «циркуляра», позволю себе процитировать его:
«Где-нибудь, по ходу первого отделения, скажи, пжлст, о работах замечательного художника Бориса Караванова… Семен Гринберг (замечательные стихи, будет, но к микрофону идти не хочет), скажи где-нибудь о его скромности». Дальше, в порядке выхода к микрофону, перечисляются «замечательный прозаик… замечательный автор заметок… замечательный поэт» (и не один).
Это совсем не о том, что Бяльский как редактор толстого и, действительно, замечательного, журнала был всеяден, наоборот: тексты нравились ему далеко не все, понравившиеся он «резал, не дожидаясь перитонита», да и отказывать умел. В нем чувствовалась упрямая задиристая энергия, направлявшая его действия, в том числе, конечно, и редакторские. Но авторов «ИЖ» он любил, относился к ним (нам) нежно. Например, заботливо пересылал мне добрые слова о моих публикациях, «вырезая» их из своей переписки с друзьями. Думаю, что такие внезапные и очень приятные отзывы получала от Игоря не я одна. Много раз я слышала, как он хвалил текст и автора, ни разу – чтобы ругал; не знаю, может быть, и ругал (в личном разговоре), но точно знаю, что чувства писателей и поэтов щадил. Не старался щадить, а именно щадил. Разница.
Жалею теперь, что за несколько лет нашего знакомства никогда не побывала в так любимом им Текоа (в переписке – приглашения в их с Милой гостеприимный дом на День независимости в 2018-м, 2019-м, 2020-м). Каждый год что-то мешало: то работа, то семейные дела, но больше всего – предчувствие собственной неуместности (там же все «ватики», а я все еще не чувствую себя старожилом, там все любят Иерусалим, а я люблю Тель-Авив, там соблюдают еврейские традиции, а я…). В результате, оказавшись в Текоа уже после смерти Игоря, увидела глазами, как прекрасна была его жизнь: с ослепительной, умной, несгибаемой Милой, близкими людьми, которые действительно были ему близки, волшебными говорящими собаками, книгами и картинами внутри дома и иерусалимскими холмами – вокруг.
Вернувшись к нашей с Игорем переписке, скажу, что первому письму предшествовала наша крупная ссора. За пару месяцев до этого мы встретились на литературном пикнике, были церемонно взаимно представлены и тут же начали рассказывать друг другу о той стране, из которой мы уехали. Между нашими отъездами было десять лет, так что страна, оставленная нами, была у каждого своя. Игорь настаивал на том, что хуже – застойная, брежневская, я – что путинская. Несколько раз он в сердцах убегал к раскинутому за деревьями праздничному столу, я, ругая себя, уже была готова согласиться, что «обои хуже», но тут Бяльский возвращался и, отряхиваясь от алкоголя, как собака от воды, выражал готовность доспорить. Стоя под выцветшей на жаре сосной, мы в голос орали друг на друга. Я была уверена, что теперь не только дом Бяльского (какой там дом!), но и журнал будет для меня навсегда закрыт. Но то, что мне казалось бесславным и преждевременным концом нашего сотрудничества, оказалось внезапным и радостным началом. Больно, что теперь оно кончилось. Горько, что права в том нашем споре была я.
Памяти Игоря Бяльского
Как ни тверди себе «ну что ж»,
Пологий склон кроя,
Не верится, что здесь живешь,
Не верится, что я.
Рычит собака уру-ру,
«Заткнись», – кричит сосед.
Не верится, что здесь умру,
Не верится, что нет.
Под горло подошли холмы.
– Как воды?
– Ну почти.
Мы на одном из них и мы
Заметны не ахти.
Смотреть отсюда – ни черта
Не видно, хоть убей,
Когда подводится черта
Под перечнем скорбей.
Такая тьма, не видно дна.
– Мы тонем? Я тону.
Бывали хуже времена,
Бессовестней…
– Да ну?
Смотреть оттуда – огоньки
В хрущевке у метро,
Так ненадежны и горьки,
Как будто умер кто.
Всё ждёшь: рассеется, как дым,
Расколется, как наст,
Земля, где именем моим,
Твоим убили нас.