Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 70, 2024
Впервые «Иерусалимский журнал» опубликовал мои стихи ровно двадцать лет назад, в 2002 году. Тогдашняя подборка была озаглавлена строкой из моего стихотворения, посвященного Игорю Бяльскому: «Тот, кто Время своё назовет…» (кстати, этот заголовок был подсказан тоже Игорем).
Но сам Игорь был для меня не только и не столько талантливым редактором, совершившим, казалось бы, немыслимое – на пустом месте построившим один из лучших русскоязычных литературных журналов современности. Он был для меня не только прекрасным поэтом, многие строки которого я до сих пор помню наизусть.
Он был моим другом…
А может быть, даже братом, как любят говорить у нас на Ближнем Востоке. Старшим братом.
Мы ссорились. Иногда серьёзно. А разве бывает иначе между братьями? Но любая ссора неизбежно заканчивалась взаимными объятиями… И – скажу банальность – его дом всегда был открыт для меня и для любых моих друзей. Без вопросов «кто это, и зачем». «Мишка, приезжай!» – так заканчивался любой наш разговор. И это не была фигура речи.
Именно он все сорок лет нашей дружбы «мягко, но твердо» уговаривал меня не бросать это бессмысленное занятие – складывание строчек в столбик и наделение их вроде бы несуществующим смыслом. Именно он несколько раз заставлял меня вновь поверить в свои силы. И именно он пару раз выводил меня из жесточайшей депрессии, не только литературной…
С его уходом осталась огромная дыра в моей жизни. И сейчас, когда я стою перед входом в его благословенный дом в Текоа, меня охватывает déjà vu – я все жду, что вот-вот откроется обшарпанная дверь и из нее появится Игорь в тельняшке. Он закурит свой неизменный крепкий «Noblesse» и тихо спросит: «Мишка, ну? Ма нишма?.. Новое есть?..»
* * *
Игорю Бяльскому
Что нам виделось в этом окне,
в суете трехминутной стоянки?
Что нам виделось в этом огне
на случайном глухом полустанке?
Обитаем в расщелине лет,
где презренье похоже на зависть.
Наши души корявы, как хлеб,
безобразны, как первая завязь.
Фонари, фонари, фонари
отражаются в радужных лужах,
только этот огонь изнутри
обжигает больней, чем снаружи.
Только древнее слово живет
и маячит над каждою кровлей:
«Тот, кто Время свое назовет,
будет сам этим Временем проклят!»
Что б ни выпало – нечет ли, чет,
кошелек ли, дорога ли, кровь ли –
тот, кто Время свое назовет,
будет сам этим Временем проклят!
Но и опыт нас не уберег
от железных объятий арены –
так ночами за глотку берет
безымянное, темное Время.
Жарким шепотом, криком совы
окликает нас время ночами…
«Назови… назови… назови…» –
шелестит у меня за плечами.
1987
ПЕШКА — II
Нас расставили на доске…
А. Седов, «Пешка»
О жизни моей не создать роман,
и даже повесть – едва ли.
Сюжет банален, как тот банан,
как «е-четыре» в начале.
Я пел про пешку на этой доске,
я пел не поймешь о чем
и забывался в своей тоске
отшельником и сычом.
Я не входил, как поэт и сноб,
вместо дикого зверя в клетку.
И бил меня не лютый озноб,
а шепот и хохот едкий.
Я был как все – ни хорош, ни плох,
а чаще всего был пуст.
И грел меня не саксофона вздох,
Заболоцкого горький куст.
Я был бездарный, тупой игрок
по правилам, без азарта.
И вот, игры сокращает срок
шахматная Астарта.
Я вас любил – то этих, то тех,
но только маму – всегда…
И то не точно: во облацех,
как прежде, темна вода,
Темна вода, а в башке итог:
не разобрать на цитаты
моих стихов неумелых стог,
маленький и косматый.
Мне было дано не меньше других,
я мог бы продлить игру…
Фигуры ночи – ладонью их
смету с доски поутру!
И всяк – от пешки до короля –
пусть ведает свой шесток.
Все так же в клетках черна земля,
И так же в них бел песок.
Все так же красен клюквенный сок,
бегущий по нашим жилам.
По-гумилевски горит восток
И запад чадит кадилом.
Почти невидим при свете дня,
я злюсь и несу пургу,
и лишь одним обнесли меня –
ненавистью к врагу.
О, смысл, висящий на волоске,
ответь мне, пока ты цел:
«Помимо пешки на той доске –
о чём же я вправду пел?.. »
* * *
Покуда вспыхивает бренди
огнём и золотом во рту,
покуда корабли на рейде
не возвратились в пустоту,
покуда кофе обжигает,
покуда дремлет бледный маг,
пока фонарики мигают
все время в такт, и снова – в такт,
мы будем здесь. И нас не вышлют
и не сошлют на Колыму,
покуда живы наши мыши
и наши мысли к никому.
Покуда хлюпает дорога
из ниоткуда в никуда,
побудем здесь еще немного –
пяток столетий – и айда
туда, где ничего не ясно,
а что опасно – не беда!
Не на покой. Не к Богу в ясли.
А просто-напросто – туда.