Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 70, 2024
«Жизнь – впереди. А также сзади…» Когда Игорь написал это, впереди было больше, чем сзади.
Пожелтевшая от времени брошюра. Программа научно-технической конференции Пермского политехнического института, 1968 год. В секции студенческих работ, среди прочих, доклад: «Роль социально-психологических процессов в жизни общества. Исполнитель – И. Бяльский. Научный руководитель – ассистент А. А. Кетегат».
Семь лет спустя одно из писем Игорь подпишет: «Твой взрослый (?) Бя». И ещё через восемь лет «с любовью детской и всегдашней» подарит журнал со своими стихами.
При этом юноша был не из тех, кто искательно заглядывает в глаза взрослым. С разницей в полпоколения поигрывал, да, но не приседая. Иногда эта игра в младшенького помогала поддержать старшего, деликатно сохраняя дистанцию. «Странные люди взрослые люди», – сказал Игорь, с печалью наблюдая распад моей семьи.
Уже трудясь на ниве «ассучивания» (его словцо – с двойным «с») народного хозяйства и одновременно, после сдачи кандидатского минимума, обучая философии студентов в институте, в котором только что учился сам, он продолжает оттачивать искусство само-иронии на теме возраста: Идущие паять, преподавать, считать, вычислять, пить пиво и читать старика Гегеля приветствуют тебя, старый Ке! Морозы здесь холодные, задачки трудные, <…> смысл жизни не ясен, а зарплату дают только два раза в месяц <…> Сегодня пятница. Вечер. Домой ехать не хочется. Идти ни к кому тоже не хочется. Сижу в НИИУМСе своём. Пишу тебе письмо. Пуговицу пришил. И опять пишу. Трудно быть взрослым.
С годами разница в полпоколения стёрлась совсем, близость же осталась. Не всегда это было единомыслие, но всегда единодушие. «Тут не замена одной пары глаз другой, а обретение многоканальности зрения, – написал я в одном из писем о споре разномыслящих, но единодушных. – Различие видений мира не стирается, однако диалогичность ситуации овнутряется и теряет тем самым привкус дуэльности: чей глаз – глаз истины? <…> Моё Я <…> уходит на периферию восприятия и переживания, как и другой в его «друговости» маячит где-то на заднике сцены, а на авансцене погружение себя в другого и другого в себя – единство. Разговор с собой оказывается тогда разговором собой, себя забывшим: мною говорит единство, и я не более чем его гортань».
Летом 1971-го, когда Игорь окончил институт, а я аспирантуру в Ленинграде, мы съехались в пермском совхозе. Там он с друзьями-однокашниками спроворил договор на строительство пожарного депо. При этом молодые да ранние специалисты по автоматизированным системам управления спроворили ещё (во имя справедливости, понятой ими иначе, чем администрацией совхоза) и вполне ручной «уход от налогов». Всем нужны деньги, а выпускникам особенно: кому прикрыть голый зад перед явкой по месту распределения, кому гульнуть напослед…
Совхоз был славен своей птицефабрикой, и кто-то из новоявленных строителей, озаботясь защитой кур от пожаров, может, и думал, что деньги ему куры наклюют, однако вскоре выяснилось, что куры не дуры, для пришлых золотые яйца не несут.
– Как нам хрено-о-ово! – запевала артель поутру, пробуждаясь от сладкого сна к горькой яви.
Перво-наперво – разогнуть скрюченные пальцы. Измученные накануне ударным трудом, за ночь они теряли подвижность и, казалось, ложку с кашей не удержат, не то что носилки с раствором. Но держали – и носилки, и лопату, и кирпич. Бывало, даже управлялись с гитарными струнами. Тогда обитатели близлежащих изб распахивали окна, чтоб лучше слышать диковинные песни стройотряда «Десант-71», из которых следовало, что студенты приехали не только за длинным рублём, но и за коротким счастьем братства перед расставанием.
Счастье счастьем, но вход в братство не заказан был и несчастному (случаю). Возводя леса, недоглядели, что одна доска подгнила, и однажды она не выдержала вес двух носильщиков раствора, отягощённых самим раствором, а далеко внизу уже затвердел недавно залитый бетонный пол. Когда Генку со сломанной ногой отнесли в больницу, кто-то, отойдя от шока, грустно пошутил: «На этот раз не повезло» – и все поняли, про что это. Про нежданное везение, которое случилось с Генкой три года назад на экзамене по философии. Он был не ахти какой студент, перебивался с тройки на четвёрку, и когда вот этими, ныне скрюченными пальцами я поставил ему заслуженную тяжким трудом пятёрку, удивился и просиял. «Кажется, это первая пятёрка в его зачётке», – гордо и весело приветствовал успех однокашника Игорь, и выпил за почин.
А через полгода Игоря опять потянуло на каторгу – куда-нибудь, не обязательно к курам: Как тебе идея Десанта-72? С учётом прошлого, 71-го и вообще боконизма? Мне кажется, на месяц неплохо б. А потом всей кучей – ты, Шишигин, братья Бя, Рыжий, Павлик… – к морю. Это часть письма деловая, алчная. А рядом – возвышенно-элегическая, с презренным металлом несовместная и заслуживающая набора другим шрифтом:
А снег, меж тем, пушистый выпадает, возможно, обещая потепленье, и всё-таки мне некуда идти. Дела, конечно, разные бывают, кого-то увидать, чего-то выпить и даже на работе показаться, но всё не то, не то, не то, не то.
Решил задачу, данную мне шефом, завоевав, конечно, уваженье, но мне куда его – хранить, дарить ли?
Свово мне б уважения достигнуть
К себе.
И всё-таки свободен, я свободен. Вставать в двенадцать, не спеша идти, разглядывая снег над головой, упоминавшийся немного выше. И уходить с работы по желанью. Идти куда-нибудь, зачем-нибудь идти. <…> Свободы много, кому-нибудь отдал бы с полкило. И всё-таки – чего же не хватает?
И снова регистр переключается на деловой: А вообще работа в НИИ у меня сейчас интересная, занимаюсь математикой, теорией массового обслуживания, кой-чё удаётся, так годов через четыре-пять, а может, меньше и диссертацию склепать получится…
Получались, однако, всё больше стихи. Они выиграли забег у АСУ. И с годами пришла всяческая, не только поэтическая, зрелость.
Теперь умею всё – и женщину любить,
и складывать стихи, и правду говорить.
Всё-всё – и починить водопроводный кран,
и виражи крутить на лыжах по горам,
и не обидеть мать и малое дитя.
Но столько лет спустя,
но только жизнь спустя.
Когда это было написано, жизнь Игоря была ещё далеко не «спустя» и продолжала прирастать уменьями и сочными плодами. И в лучах не вечерней, а утренней зари являлся ему памятник, к которому не зарастала ностальгическая тропа. Вполне рукотворный (кирпичной кладки) и воздвигнутый совсем не в видах бессмертия, он позволял поэту «со своей колокольней» ступать в воображении на землю, которая всегда его «отличала по масти». Она отличала, а он…
А я, причастясь безответному Нечернозёмью,
<…>
услышу родимой общаги приветливый рокот,
и шелест рябины, и озера шёпот лесного,
и лепет ночного дождя… И уже ненароком
услышу себя самого. И озвучится снова
сквозь стук электрички и хрипы гитарной свободы,
и скрежет лопаты, взмывающий к ушлой вороне,
мой памятник, загодя сложенный в те ещё годы, –дозорнопожарная вышка в Кунгурском районе.