Интервью
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 70, 2024
Чем смогу оправдаться перед Б-гом
Интервью. По страницам медиа
ИГОРЬ БЯЛЬСКИЙ: ИЗРАИЛЬСКИЙ ВЗГЛЯД
«ЛЕХАИМ», сентябрь 2005 – ав 5765, № 9 (161)[1]
Интервью взял Александр Рапопорт
– Игорь Аронович, расскажите, пожалуйста, о вашей литературной деятельности до отъезда в Израиль.
– Уехал я в 1990 году из Ташкента. С 1985-го по 1988-й работал в республиканском отделении Союза писателей литконсультантом – объяснял «молодым авторам» от пятнадцати до восьмидесяти, почему их не печатают. Вел поэтический семинар. Последние два года перед отъездом жил «на вольных хлебах»: переводил стихи, прозу, редактировал книги. При советской власти за переводы платили; когда книга стояла в плане издательства, на нее выделялся бюджет, в том числе и на переводчика.
– Вы родились в Ташкенте?
– Нет, в Черновцах, в 1949 году. Мать приехала рожать к своим родителям, которые, вернувшись после войны из эвакуации, поселились там – в освобожденном от румын городе было жилье. Отец был военным врачом, и семья (мать, я и младший брат) перемещалась с ним по Львовщине – Самбор, Дрогобыч, Хыров, Яворов… До сих пор вспоминаю «рiдну неньку Україну» – прикарпатские леса, прозрачные тогда реки…
В 1961 году, когда я учился в шестом классе, мы переехали в Кировскую область. Создавался новый род войск – «ракетные», и отца направили в военный городок «Москва-400». А если вспомнить, что жили мы еще и в Ленинграде, и в Одессе, что за девять лет переменил я десять школ в десяти городах и поселках, то «мой адрес – Советский Союз». Закончил школу в Пермской области в городке с красивым названием Звездный. Поступил в Пермский политех. Одновременно учился на Факультете общественных профессий (ФОП). Это позволило мне не только получить диплом инженера по автоматике и телемеханике, но и преподавать в своем политехе философию.
– Из дисциплин ФОПа вы выбрали именно философию, а не журналистику?
– Да, даже пытался перевестись в 1968-м на философский факультет Ленинградского университета. Не получилось, и я продолжил учебу в Пермском политехе, года полтора параллельно учился на филфаке местного университета. После окончания института в нашей группе все «лица национальностей, большинство которых проживают в капиталистических странах» получили свободный диплом – распределяли атэшников, в основном по «почтовым ящикам» в секретных городках, рассыпанных по уральской тайге.
Несмотря на свободный диплом, я не поехал в Одессу, где стояла пустая родительская квартира (в 1971 году отец служил в Саратовской области), а остался в Перми и устроился на работу в НИИ управляющих машин и систем. Переводил на транзисторную технологию чуть ли не первую в Союзе автоматизированную систему табельного учета. Пластиковый пропуск одновременно служил и кредитной карточкой, которую можно было опустить в оптическое считывающее устройство рядом с кассой в столовке. Технический прогресс, по тем временам… А по вечерам вел семинары, иногда читал лекции по диалектике.
– Когда вы начали писать стихи?
– В школе: первая любовь, соответственно – стихи. Большое влияние на меня оказала «авторская песня». Высоцкого слушал часами и, наслушавшись, сам начинал хрипнуть. Потом стал различать и других авторов – Окуджава, Ким, Галич, Городницкий, Сухарев, Визбор, Кукин… Уверенность в том, что русская литература, в частности стихи, может быть свободной от власти, во мне даже не от Пушкина, которого по-настоящему я прочел позже, а от нахлынувших в 60-х неподцензурных песен.
Переводить поэзию начал где-то в 30-летнем возрасте. В книжном магазине, в отделе «Иностранная литература», мне попался сборник стихов Джона Апдайка, прозу которого я любил. Очень захотелось перевести его стихи. Сгоряча даже пошел учиться на вечерние курсы английского при Ташкентском инязе. Работа над переводом меня многому научила – и технике, и ответственности за слово. Пытаясь воссоздать чужое стихотворение, не имеешь права делать себе никаких скидок, не можешь ответить своему доброжелательному или недоброжелательному критику расхожей фразой «я так это вижу». Ты должен внятно сказать о том же, о чем сказал автор текста. При этом твой текст на русском языке тоже должен быть стихотворением.
То, что на меня не производило впечатления, я не переводил. Собственное стихотворение, если не дописал его завтра или через неделю, уже не получится. Ты не можешь вернуться в свои чувства, в прежнее состояние. Переписать стихотворение через год редко удается: через год видишь по-другому, какая-то строка или слово тебя не удовлетворяют, и очень редко удается не разрушить весь текст, заново приводя его в гармонию…
Что касается перевода, то через год ты, конечно, другой и, может быть, иначе понимаешь текст… Но ведь перевод – всегда интерпретация. Есть формула: поэзия – это слова, составленные в единственно возможном сочетании. С переводом не совсем так. Как мы знаем, одновременно может существовать несколько этих «единственно возможных сочетаний», сделанных разными переводчиками.
– Когда вы решили изучать философию, в государстве признавалась одна философия, марксистско-ленинская. Что вас привлекло? Может быть, возможность узнать другие философские системы?
– Конечно. И модный в те годы экзистенциализм, и философские учения древних греков и древних китайцев. Я горжусь своим вкладом в советскую философию! Помните «основной вопрос»?
– Что первично, материя или сознание?
– Да. А я придумал «основной ответ». Мои студенты-второкурсники, практически ровесники, с дразнящей интонацией задавали «неудобные» вопросы, никакого отношения к Гегелю и Фейербаху не имевшие. Почему, когда секретарь ЦК партии проезжает по городу, перекрывают движение? Почему ругают Солженицына и Сахарова? И я нашел «основной ответ»: потому-то мы и хотим строить коммунизм, что социализм нас не удовлетворяет.
А наука была смешная. В советской философии неустанно боролись две школы: материалисты и диалектики. Материалисты утверждали, что в диалектическом материализме главное – материализм, диалектики возражали: нет, в нем главное – диалектика. На эту тему писались не только кандидатские и докторские диссертации, но и доносы в ЦК: «Профессор такой-то – вульгарный материалист…»
– Вас, очевидно, привлекла возможность прикоснуться к другим «объяснениям мира»…
– Совершенно верно. На ФОПе преподавал образованнейший человек – Юрий Динабург, сын «врага народа», и сам тоже контрреволюционер (в 16 лет, в 1945-м, он обсуждал с друзьями вопрос, почему советские войска в начале войны отступали, – конечно, «контра»), прошедший сталинские лагеря… У него был свой взгляд.
На кафедре мне выдали бумагу в областную библиотеку: для подготовки к занятиям просим допустить к изданиям из спецхрана. Я смог ознакомиться и с русской философией конца ХIX – начала ХХ века. Уже существовали переведенные «для служебных библиотек» работы современных западных философов. Мне удалось тогда многое, что называется, почерпнуть.
– Но преподаватель философии был несвободен, находился в жестких рамках…
– Нет, было не так страшно. «Возрастание роли коммунистической партии в период развернутого строительства развитого социализма» обосновывал исторический материализм. Его мне посчастливилось не преподавать. Только диамат. Спустя два года, в 1973-м, я переехал в Ташкент. И там до 1985 года занимался эксплуатацией ЭВМ. Десять лет заведовал отделом техобслуживания ВЦ Минпищепрома Узбекской ССР.
– Это уже далеко и от философии, и от переводов.
– Да. Две большие машины, каждая из которых занимала примерно 100 м2. Только в нашем отделе работало около 30 человек, штат же всего Вычислительного центра был человек двести, а сколько человек работало в министерстве, не берусь определить. ВЦ каждый день отправлял руководителям министерства статистические сводки: сколько макарон, спирта, мыла произведено в Намангане, сколько в Фергане и каких сортов… Министр исправлял карандашиком цифры, которые ему не нравились, и его помощник по телефону диктовал их замдиректора ВЦ. После этого начиналась «корректировка». Программисты шли от конца к началу: ответ уже был, оставалось найти «исходные данные». Их по новой вводили в ЭВМ, и курьер вез новые килограммы распечаток в министерство.
Чем смогу оправдаться перед Б-гом за эти годы? Между людьми в моем отделе всегда были человеческие отношения.
– Когда вы осознали свое еврейство? Был ли идиш разговорным языком в вашей семье?
– В моем раннем детстве родители говорили между собой в основном на идише. Я его до сих пор понимаю, могу и сам связать несколько предложений. А младшему брату это уже не удалось: со временем родители говорили на идише всё меньше и меньше…
– Можно ли сейчас вспомнить: в детстве, в школе вы считали себя евреем или представителем советского народа, «новой исторической общности»? Каково было самоощущение?
– Я всегда знал, что я – еврей. И советский человек, конечно, тоже. Много лет прожил в Ташкенте – возможно, самом космополитичном городе СССР. В этом городе жили узбеки, таджики, уйгуры, украинцы, армяне, греки-политэмигранты, высланные немцы Поволжья и репрессированные крымские татары, чеченцы и бухарские евреи, переселенные с Кавказа турки и с Дальнего Востока – корейцы… Самоощущение – пламенный интернационалист. У меня не было предубеждения к людям других национальностей, да и сегодня нет.
Правда, сегодня мое самоощущение не такое пламенное. Я, например, не считаю, что арабы хуже евреев потому, что они – люди другой цивилизации и их моральные нормы и человеческие качества не доросли до наших. Мне достаточно понимать, что они считают своей ту землю, на которой мы живем и тоже считаем ее своей. И уже поэтому объективно они – враги. Хотя, может быть, в «человеческом плане» они даже лучше евреев. Это только Всевышний рассудит. Просто я «из другой команды». Из еврейской. Еще точнее – из сионистской.
– Был ли у вас интерес к еврейской культуре? Каким образом удавалось его удовлетворять?
– Отец пытался научить меня идишу. Сам он окончил в Киеве еврейскую школу. В его время в этом городе еврей, даже если хотел учиться в русской или украинской школе, не мог этого сделать: для вас, мол, организовали специальные еврейские школы, идите туда. Отец рассказывал, что для многих детей это было чуть ли не трагедией, потому что они приходили из русскоязычных семей, где идиш никогда не звучал. Потом это «поветрие» сменилось противоположным: еврейские школы ликвидировали, а учеников перевели в украинские и русские.
Отец дал мне, второкласснику, «Популярную еврейскую историю» Греца на идише, показал, как пишутся еврейские буквы, и я, страница за страницей, эту книгу пытался прочесть. Заодно отец рассказывал мне историю: праотцы, Моисей, Самсон, Давид, Соломон…
– До революции дети в хедере узнавали об этих вещах.
– Конечно, я получил совершенно отрывочные сведения. Но представление об истории у меня существовало. Я знал, откуда Авраам пришел в Палестину, почему евреи пребывают в рассеянии, и как после присоединения Польши к Российской империи они оказались в России. Представлял себе эту цепочку.
– Был ли ваш отец коммунистом? Служба в армии в офицерском звании это предполагала…
– Отнюдь нет. С гордостью отмечу: отец мой, Бяльский Арон Исаакович, был единственным в дивизии старшим офицером, не состоявшим в КПСС. Помню, к нам домой приходил парторг, тоже, кстати, еврей, и агитировал его: «Ну что, Арон, пора уже вступать…» – «Нет, чувствую, что пока не дорос». Я, юный пионер, не мог тогда понять причин его отказа, для меня это было просто непостижимо. «Понимаешь, – отвечал мне отец, – чтобы стать коммунистом, надо быть “самым лучшим”. Как Ленин…» Помню, мама на повышенных тонах выговаривала ему: «Как ты можешь, как тебе не стыдно?! Люди к нему приходят, предлагают вступить в партию – а он не вступает!» Своей службой в армии отец не дорожил, у него была хорошая гражданская специальность – хирург. Но все демобилизации проходили мимо.
Родился он в 1919-м, недалеко от Киева, в местечке Сквира, это родина Ахад а-Ама. В 1920-х семья отца переехала в еврейское поселение – из тех, строительство которых финансировал «Джойнт». Вскоре началась коллективизация. В колхоз дед Ицхак вступать не хотел, но его мнение не интересовало начальников и «активистов». Итак, колхоз, голод… Дед выкрал из колхоза коллективизированного своего коня и телегу и увез жену и детей (их тогда уже было четверо) в Киев, где они сняли комнату в подвале.
Бабушка Рахиль – «благородного происхождения», внучка раввина – начала шить соседкам, а дед – он из «простых» евреев – устроился подсобным рабочим, сколачивал деревянные ящики. Дед Ицхак умер в 1940-м, бабка – в 1945-м…
Второй мой дед Нухим, потомственный шорник, о котором написано не одно мое стихотворение, тоже был «верующим», молился, надевал талес, каждую субботу ездил на двух трамваях в синагогу (в 1955-м он с женой, которую тоже звали Рахиль, перебрался в Одессу). И я, советский школьник, четвертого что ли класса, пытался ему втолковать, что Б-га нет. Спутники, мол, летают, астрономы в телескоп смотрят, никто Его там не видел. Дед слушал и улыбался. Потом говорит: «А давай спросим твоего отца». И я, в полной уверенности, что отец – он-то, не в пример деду, не учившемуся в советской школе, институт окончил! – встанет на мою сторону, говорю: «Папа, скажи ему, что Б-га нет». И тут произошло крушение моих представлений о мире, о взрослых и о моем отце. Он сказал: «Да, некоторые считают, что Б-га нет. А другие верят, что Он есть». Тогда я понял, что всё не так просто. И когда дед уехал – он тогда гостил у нас, – я всё приставал к отцу: «Почему, ну почему ты не сказал ему, что Б-га нет?!» А отец продолжал держаться своей версии: «Для тех, кто верит, Он есть».
– В вашей семье, жившей в военном городке, субботних свечей, видимо, не зажигали и традиционных обрядов не придерживались?
– Субботних свечей не зажигали, но на Пейсах дед всегда присылал посылки с мацой, а отец всегда знал, когда Йом Кипур: он в этот день постился, о чем мне, естественно, не сообщалось. Предыдущее поколение было воспитано в условиях тоталитарного режима, не располагавшего к откровенности…
Только в 22 года, после окончания института, я узнал, что у нас дома было дореволюционное издание Танаха с параллельным текстом на русском языке. Отец провез с собой этот тяжелый том по всем военным городкам, где служил. Покажи он мне эту книгу раньше, я бы обязательно похвастался перед одноклассниками, а дальше был бы особый отдел… Тем более, что опыт у отца был: во время «дела врачей» он оказался под домашним арестом за «проживание под двумя фамилиями»: в офицерской его книжке было записано «Бяльский», а в военном билете – «Бельский»…
– Перед вашим приездом в Израиль в 1990 году вас уже можно было считать профессиональным переводчиком?
– Приехав в страну, я в первый же год перевел с английского на русский несколько книг. Но то были случайные заказы и, соответственно, нерегулярные заработки. Работал я и на стройке, и в организации «Керен Каемет», занимающейся насаждением лесов. Работал охранником, редактором разных газет.
– Расскажите, пожалуйста, как пришла идея создания литературного журнала.
– У каждого еврея однажды появляется идея создать свой журнал (смеется). Если говорить более серьезно, то, конечно, в Израиле уже существовали журналы на русском языке. Например, «22». Он начал издаваться в 1970-х годах людьми, которые приехали за 20 лет до нашей «большой» алии, и объединил вокруг себя литераторов другого поколения и другого «призыва». «22» возник в конфронтации с советской литературной периодикой. Это был один из эмигрантских журналов русской диаспоры, – естественно, с поправкой на сионизм, – журнал не только литературный, но и «общественно-политический».
Любой журнал – это мафия в хорошем смысле слова. Ведь «мафия», если перевести на русский язык буквально, означает «семья». За годы существования журнала складывается дружеский (а подчас и семейный) круг авторов. Если появляется новый автор, может быть, он постепенно войдет в этот круг. Но если появляется еще столько же, а в нашем случае раз в пять больше авторов, то ясно, что все они не уместятся в рамках одного издания, каким бы замечательным оно ни было. Тем более, что к тому времени, когда мы начали издавать свой журнал, «22» перешел с ежемесячного на квартальный формат. То есть авторов появилось больше, а количество страниц уменьшилось.
Тогда возникло несколько новых литературных изданий: «Зеркало», «Солнечное сплетение», наш «Иерусалимский журнал». Мы от других отличаемся тем, что не стремимся выражать какую-то одну эстетическую позицию, быть рупором одного литературного направления. У нас публикуются и авторы, работающие в «классическом» ключе, и молодежь, которая получает возможность показать свои эксперименты. Быть только экспериментальным изданием мы не стремимся.
– Из каких рубрик состоит «Иерусалимский журнал»?
– Названия разделов воспроизводят топонимику Иерусалима: Львиные ворота, Сионские ворота, Французская площадь, Яффские ворота, Город Давида, Юбилейный квартал, Шхемские ворота, Американская колония, Холм памяти, улица Бецалель, Подзорная гора… Это журнал современной израильской литературы на русском языке. Но по названиям рубрик можно догадаться, что в ИЖ печатаются не только израильтяне. В «Американской колонии» – живущие в США Владимир Друк, Андрей Грицман, Рита Бальмина… В «Венгерском квартале» – романы Кароя Папа и Имре Кертеса. В «Русском подворье» такие мастера, как Дмитрий Сухарев, Марк Харитонов, Марина Бородицкая, Асар Эппель…
Мы публикуем и молодых российских авторов, например, стихи Марии Фаликман, стихи и прозу Елены Лапшиной. И, конечно, переводы с иврита – из Агнона, Иегуды Амихая и Ури-Цви Гринберга, Йоны Волах и Еудит Кацир, Эдгара Керета и Эйнат Якир… Впрочем, основной корпус текстов написан по-русски. В редколлегию, кроме меня, сегодня входят Елена Игнатова, Дина Рубина, Зинаида Палванова, Светлана Шенбрунн, Юлий Ким, Роман Тименчик, Велвл Чернин.
– Как часто выходит «Иерусалимский журнал», каков его тираж, можете ли сказать об источниках финансирования?
– Журнал возник шесть лет назад. Выходит он, в основном, ежеквартально. В наших планах – выпускать в год шесть номеров. Тираж начинался с тысячи экземпляров, колебался от 700 до 1500, сейчас – опять в районе тысячи, это не так уж мало, учитывая сегодняшнюю ситуацию не только в Израиле, но и во всем мире. Отчасти журнал спонсируется государством, но, к сожалению, в очень небольших размерах. В начале нашего существования мы получали субсидии от межминистерского Центра интеграции репатриантов. Но каждый проект может получать субсидии только первые годы, предполагается, что всё «успешное», подобно проектам хайтека, со временем должно переходить на коммерческую основу. Однако ни один литературный журнал в мире не может стать «самоокупаемым». Подписка, естественно, не покрывает расходов. Когда денег не стало совсем, нам помогли наши прославленные авторы – серию благотворительных вечеров в поддержку ИЖ провели Михаил Щербаков, Юлий Ким, Игорь Губерман…
«С миру по сотенке» сбрасываются и наши менее знаменитые друзья. Слава Б-гу, и среди состоятельных бизнесменов есть люди, которые любят настоящую литературу и в состоянии оценить уровень журнала. Мы им очень благодарны за существенную поддержку. Например, типографские расходы на два номера мы оплатили с помощью Бориса Александрова («Росагроэкспорт»). Деньги на ближайшие полтора номера дали Евгений Сатановский («Ариэль») и Михаил Фридман («Альфа-групп»). Надеюсь, со временем нам смогут помочь не только москвичи, но и свои, израильские спонсоры.
– Можно ли говорить о специфике литературы на русском языке, создающейся в Израиле? Отличается ли она от литературы в России, от литературы, написанной по-русски в Европе и Америке?
– Литература на русском языке создается сегодня в разных странах. Благодаря открытости границ и наличию Интернета она составляет единое культурное пространство. Но понятие «израильская литература на русском языке» для меня тоже содержательно. И связано оно не только с тематикой, географическими и этнографическими подробностями. Ведь литература – это не только язык, но еще и идеалы, и опыт, индивидуальный и общественный. Опыт писателя, прожившего десять лет в Израиле, отличается от опыта, приобретенного другим писателем за это же время в России.
– Те, кто говорил об израильской литературе на русском языке, формулировали так: «Мы отличаемся от русских писателей в Европе и в Америке тем, что мы не эмигрантская литература».
– Согласен. Писательские колонии в Америке или, например, в Германии – системы «российскоцентричные». Россия для них – культурная метрополия. Уезжающий сегодня в Европу или в Америку – уже не политэмигрант, не изменник, как было при социализме, а человек, которому в данный момент удобно жить, допустим, во Франции. Хемингуэй, сколько бы ни жил во Франции или на Кубе, всегда оставался американским писателем. Писатель же, уезжающий в Израиль, принимает решение репатриироваться – не пожить в другой стране, а стать израильтянином.
Хотя Израиль, между прочим, исторически связан с Россией сильнее, чем с другими странами мира: эту страну создавали российские евреи. Все израильские главы правительств до Рабина были уроженцами Российской империи (да и Рабин, Нетаньяху, Барак, Шарон – тоже из русскоязычных семей). В Израиле миллион русскоговорящих, государство возникло при поддержке в ООН Советского Союза, получало от него оружие во время Войны за независимость, всё это так. Но наши собственные, израильские проблемы зачастую совсем не похожи на российские. Опыт их разрешения влияет на писателя, приехавшего даже пять лет назад, даже если он пишет рассказ, действие которого происходит в Москве. У такого человека уже израильский взгляд на происходящее. Сказанное вполне может быть отнесено ко всей израильской литературе на русском языке. У нее израильский взгляд.
«Иерусалимский журнал» и его значение для русской литературы Израиля
Агентство Национальных Новостей, 28.03.2006 21:44[2]
Интервью взяла Лиза Дорон
– Игорь, кому и как пришла идея создания журнала такого уровня, и насколько реальным вам виделось ее воплощение?
– От идеи до воплощения прошел целый кусок жизни, а именно, несколько лет абсорбции. Мы, репатриировавшиеся в Израиль в начале 90-х, проходили примерно одинаковый путь первых лет жизни на новой родине. Потребность в духовном созидании полностью забивалась мыслями о хлебе насущном. Но по мере продвижения самых актуальных жизненных проблем, разговоры единомышленников стали перерастать в некие конкретные действия. А единомышленниками были я, Роман Тименчик, Дина Рубина, Семен Гринберг, вскоре к нам присоединился Юлий Ким.
– Предприятие рискованное, ведь вы не были первыми. Насколько мне известно, на тот момент в Израиле уже успешно существовал русский литературный журнал «22».
– Да, и замечательный, надо сказать, журнал. Но мы не собирались повторяться. Журнал «22» создавался представителями алии 70-х годов. Их издание я бы охарактеризовал как «эмигрантское». Они уехали из тоталитарного государства и, наконец, смогли свободно высказывать свои взгляды, печатать произведения, которые не могли быть напечатаны там. Нас же отличает отсутствие политической направленности. Мы и в тот момент верили, что у нас будет свой читатель, так же, как и мы, тоскующий по хорошему «толстому» литературному журналу.
– Давайте поговорим непосредственно о том, что именно вы предлагаете своему читателю в многочисленных рубриках журнала. Кстати, объясните, пожалуйста, что обозначают столь необычные названия рубрик – «Яффские ворота», «Парк Сакер» и другие.
– О, названия рубрик, это моя идея, до сих пор горжусь ею. Здесь мы использовали топографию Иерусалима. «Яффские ворота», «Шхемские ворота» – это ворота Старого города, дорога из них ведет к морю, или на север, из этих районов Израиля и представлены авторы данных рубрик. А вот упомянутый вами Парк Сакер – это место в Иерусалиме, где многие годы проходили слеты авторской песни. Нетрудно догадаться, что под этим названием мы печатаем стихи наших бардов. Есть раздел «Улица Бецалель». На этой иерусалимской улице раньше находилась Академия художеств «Бецалель», а у нас – это представление графических работ художников.
В журнале регулярно печатаются рецензии, аннотации, критические статьи. Особо выделяем и первые печатные публикации авторов.
Да, и еще замечательная рубрика «Русское подворье», где мы представляем стихи и прозу современных российских писателей.
– А израильская литература? Она вас интересует?
– Да мы, собственно, и есть израильская литература, только на русском языке. У нас уже появились авторы, которые окончили школу в Израиле, и, при этом, пишут по-русски. К примеру, молодой прозаик Леонид Вейцель. Впрочем, я понимаю, о чем вы говорите. Конечно, мы печатаем стихи и прозу не только израильских авторов, пишущих на русском языке, но и переводы произведений ивритских писателей.
К сказанному остается добавить, что в «Библиотеке Иерусалимского журнала» издаются и книги на русском языке. В их числе хорошо известные российскому читателю авторы «Иерусалимского журнала» Дина Рубина, Григорий Канович, Игорь Губерман, Дмитрий Сухарев, Юлий Ким и другие не менее достойные имена.
Игорь Бяльский: «В Ташкенте я прожил семнадцать волшебных лет»
24.09.2008 23:11 msk, Фергана.Ру[3]
Интервью взяли Ирина Ильина, Виктория Роттердамская
– Вы являетесь создателем «Апреля» – первого клуба авторской песни в Ташкенте. Что подвигло Вас на это?
– К апрелю 1975-го, когда мы объявили о создании клуба, я жил в Ташкенте уже полтора года. После тяжелого периода привыкания к южному солнцу и в некотором роде к азиатскому быту (я приехал туда из Перми) город, наконец, стал «своим». Появились друзья, я начал ходить в альпинистскую секцию, ездить на тренировки в Чимган. Во многих других городах Союза песенные клубы существовали давно. Об их деятельности я знал от младшего брата Миши, который тогда учился в саратовском универе и вместе с однокурсниками помогал Володе Ланцбергу «строить» КСП «Дорога».
В марте 75-го мне посчастливилось познакомиться с Юрием Кукиным, чьи песни любил еще со школьных времен. Кукин гастролировал в Ташкенте вместе с эстрадным ансамблем, исполняя на каждом концерте (я не пропустил ни одного) по три-четыре песни. Гостиница «Россия», в которой Юрия Алексеича поселили в отдельном номере, находилась в нескольких минутах пешего хода от района «Госпиталки», где я тогда жил. Вместе с друзьями мне удалось устроить его сольные выступления в нескольких НИИ, у нас появился некоторый «организационный опыт».
За две недели вместе с любимым бардом я выпил портвейна больше, чем за всю остальную жизнь до и после. Этажом выше в «России» жил в это время и приехавший на съемки Юрий Владимирович Никулин, не пьющий совсем. Тем не менее, в свободные вечера он приходил к Кукину, которого я практически не покидал, и пел песни – свои и не свои.
Песни хотелось слушать и слушать, слушать и петь – вместе с друзьями.
– Никулин пел свои песни, своего собственного сочинения?!
– Да, Юрий Владимирович действительно сочинял песни (не только про цирк!) и на собственные стихи. Настоящие – и на сегодняшний мой взгляд.
– Что Вы можете сказать о том времени? Что запомнилось, и что хочется помнить?
– Время было прекрасное. Молодость, горы, песни. Органы до поры до времени самодеятельности нашей не препятствовали. В какой-то степени она была им даже на руку. Тот же Кукин пересказывал свой разговор с неким полковником ГБ, тоже любителем авторской песни: «Вы нам помогаете. За этими людьми нам надо было бы бегать по всему городу, а тут они все на вашем концерте, в одном месте». Но помнить хочется другое. В конце восьмидесятых в стихотворении, обращенном к брату, я попытался сформулировать то, что забыть не хотелось бы никогда:
Помнишь наши апрели на Лысой горе?
Как слетались, с гитарами, души погреть у костра.
И с утра дельтапланы парили… А те вечера…
Всё как будто вчера.
Помнишь – поле чудес, эремурусы… Что за гора!
Что за небо над ней, неподвластное чёрной дыре!
А какое мы зелье варили!.. Дымок из ведра…
О любви говорили и деле. О зле и добре.
А вообще, глядя из прекрасного капиталистического далёка на прекрасные же пространства-времена «развитого застоя», на светлые наши идеалы всеобщего братства и мечты о «социализме с человеческим лицом», идеалы и мечты, не отягощенные материальными интересами, национальными идеологиями и семейными обязательствами, – плохого видеть не хочется.
Хотя, конечно, и это было – нищета, бесправие, непробиваемое лицемерие официоза. Без блата ни лекарства спасительного не купить, ни даже куска мяса в магазине. О немногочисленных профессиональных диссидентах тех лет мы знали, в основном, понаслышке, революционных целей перед собой не ставили, искренне веря, однако, что чем больше людей узнают замечательные песни, которые мы поем, – тем окружающий мир будет становиться всё лучше и лучше.
В другом стихотворении, посвященном моей соседке – одной из основателей поселения Текоа, на месте того самого библейского Текоа, в традиционной русской транскрипции – Фекоя (пророк Амос, он «из пастухов Фекойских»), где живу три последних года, я вспоминал эти годы уже «отсюда»:
…но я же помню и времена что были ещё равней
в краю где жил я не так давно немало кружило бед
в глазах темнело но всё равно не остановило свет
я шёл не зная зачем куда почти от самых карпат
светились горы и города и струны звенели в лад
большой фонтан и малый чимган в мотив слагались один
берёза тополь арча платан хранили от злых годин
и русский песенный стих берёг меня от всего равна
и вдоль дороги и поперёк была мне судьба одна
на юг на юго-юго-восток но к западу от перми
и вдаль меня уносил поток и бог одарял людьми
– Клуб авторской песни – это, прежде всего, единомышленники. Кто был тогда рядом? Помните ли вы этих людей, знаете что-то о них?
– Формально отцов-основателей «Апреля» было, кажется, пятеро. Володя Попов, Володя Шокодько, Володя Полищук, Саша Фридман и я.
С Поповым (он был бессменным комендантом фестивальных полян) мы до сих пор друзья. Весь отпуск в 1992-м – свой первый выезд за границу – он провел на моей личной «стройке сионизма», помогая реконструировать купленный в Ерушалаиме полуподвал в более-менее пригодную для жилья квартирку.
Из Ташкента Володя в девяностых перебрался в Калининград, занимается любимым делом – фотографией.
После первого официального клубного мероприятия – концерта Владимира Ланцберга в большом зале ДК «Энергетик» 26 апреля 1975 года – мы предложили желающим остаться и записываться в клуб. Который так и назвали – «Апрель».
В этот вечер я познакомился с Гриней Гординым. Это он, уже тогда кандидат в мастера спорта по горному туризму, а впоследствии чемпион Союза, выбрал место для фестивальной поляны. И вторую фестивальную поляну – недоступную для милицейских (как и прочих) машин, но вполне достижимую за пару-тройку часов ходьбы от Ходжикента (до него – электричкой) даже для совсем нетренированных людей, в верховьях Булаксу. Туда мы переместились в 1983-м после того, как Облсовет по туризму под давлением органов от нас открестился и мы уже не могли приезжать в окрестности Чимганской турбазы. И третью поляну – неподалеку от первой, уже в перестроечном 87-м – тоже выбрал Гриня.
Десять лет – с того же 75-го до 85-го, в котором я завязал с вычислительной техникой и начал служить литконсультантом в Союзе писателей, мы проработали вместе с Гриней в ИВЦ Минпищепрома в одной комнате, стол к столу. А в апреле 90-го вместе уехали в Израиль. Последние годы он работает инженером-конструктором в авиапромышленности, песен давно не поет. Впрочем, и я, имевший в свое время наглость выйти на большую сцену Грушинского, гитару в руки уже не беру. Даже в нетрезвом виде.
Из ближайших соратников по «Апрелю» и «Чимгану» (а настоящая дружба, уверен, может возникнуть только на базе общего дела) в Ташкенте, знаю, остались журналист (а главное – поэт и бард) Степан Балакин, лауреат Грушинского Наташа Селиверстова, чей теплый дом многие годы служил пристанищем наших песенных посиделок, художник-керамист Лена Гапонова, замечательные наши певуньи сестры Тен, Неля и Вика.
Фима Котляр, проектировщик чимганской «Чайханы», живет и работает в Чикаго, где в 80-х ему удалось организовать два международных фестиваля российской культуры. Проектирует станки для производства шестеренок, одновременно являясь представителем «Иерусалимского журнала». (Оборот «одновременно являясь» вошел в нашу ташкентскую феню, когда мы сочиняли для Облсовета по туризму «Положение о Первом Всесоюзном фестивале туристской песни «Чимган»», каковое песенное мероприятие должно было происходить, «одновременно являясь смотром бережного отношения к природе». Тем более что так оно и было – после фестиваля бутылки, окурки и прочие банки и полиэтилены убирались неукоснительно).
Мифический уже Александр Стрижевский, пришедший в 77-м в «Апрель» второкурсником юрфака и уже в 80-х объездивший со своими песнями пол-Союза, песен теперь не поет, работает в полиции в Хайфе.
Рискуя кого-нибудь из «основных мужиков» и «основных девушек» не упомянуть, назову все же ташкентских авторов Нину Корсакову и Валентина Ламма, Ларису Кнопову, которая организовывала автобусное сообщение Ташкент-Чимган, Даника Бурштейна, принявшего на себя непростые обязанности озвучивать «Чимганы», и «главного чайханщика» фестивалей и автора возвышенной песни о 3.300 метрах Чимгана покойного Аркашу Вайнера, фестивальных докторов Яшу Кулангиева и Мишу Книжника… Заканчиваю – весь список мог бы занять весь объем, отведенный под этот материал.
– Несколько слов о первом Чимганском фестивале авторской песни.
– В начале 1977 года, нагруженный опытом организации мероприятий, в которых, помимо саратовской «Дороги», принимали участие и КСП других городов, в Ташкент переехал мой брат Миша. С его активным присутствием в «Апреле» образовалась критическая масса, необходимая для проведения фестиваля. Да и многие из наших «апрелевцев» побывали к тому времени и на Грушинских, и на московских слетах. Кроме того, у «Апреля» сложились хорошие отношения и с приютившим нас городским турклубом, и с располагавшимся в самом центре города Домом знаний, где регулярно проходили наши концерты – своих бардов и именитых гостей.
Нам хотелось сделать Чимганский фестиваль лучшим из возможных. Что-то удалось. Прежде всего – атмосфера. На первомайские праздники в Чимганском урочище, в километре-двух от фестивальной поляны, проходила традиционная Республиканская альпиниада, на которую собирались из многих городов Союза сотни альпинистов и горных туристов.
Среди людей, влюбленных в горы, было не только множество благодарных слушателей песен, знакомых по альплагерям и турпоходам, приезжали и те, кто сам писал песни. Для них не пришлось организовывать транспорт, медпункт… Материальные вложения оказались вообще минимальными. Авиабилеты для четырех почетных гостей оплатил Облсовет по туризму; а дрова, стройматериалы для сцены, подключение к электричеству были оплачены универсальной советской валютой – спиртом, который я уносил из вычислительного центра, где служил начальником отдела техобслуживания, без какого-либо ущерба для вычислительной же техники.
Поющее жюри фестиваля – Сергей и Таня Никитины, Виктор и Диана Берковские – возносило наши юные души к чимганским высотам и еще выше – к самому синему и самому звездному в мире небу. В афише значился и Дмитрий Сухарев, но ни тогда, ни позже до Чимгана он так и не добрался; однажды, уже в конце 80-х, в ответ на очередные мои приставания из цикла «Поедем в Бричмуллу!..» откровенно объяснил: «Игорь, вы что, хотите отнять у меня мечту?..»
Сегодня это странно звучит, но гонораров за участие в нашем фестивале – не было. Мы наивно считали, что делаем общее дело. Мэтры, а они уже и тогда были мэтрами, видимо, воспринимали это как должное. Во всяком случае, ни тогда, ни после – ни разу за все прошедшие годы даже не намекнули нам о причитавшихся рублях денег. Так что праздник более чем удался.
Из формальных достижений, насколько я представляю, наш «Чимган» был первым в истории КСП фестивалем, на котором жюри не вычисляло, кому из участников концерта какое место присудить. Были названы дипломанты и лауреаты фестиваля.
– Ваше сегодняшнее отношение к фестивалям авторской песни и к самому жанру АП.
– Фестивали авторской песни советской эпохи – праздники свободы. Жанр АП (тех лет) точнее всего, на мой взгляд, можно определить как песни, свободные от цензуры, и что еще более значимо, от самоцензуры. Сегодняшние фестивали, хотя и сохраняющие какие-то элементы фронды по отношению к официозу, стали праздниками собственно песни. Что не менее важно. К счастью ли, к сожалению ли, о «сегодняшних» фестивалях, за исключением израильских, я знаю только по рассказам.
Если же говорить о жанре АП, об авторах (весь список опять же огласить не удастся) – для меня по-прежнему, как и 20 лет назад, самые настоящие и живые – Юлий Ким, Михаил Щербаков, Виктор Луферов… Понятно, к любимым авторам за прошедшие годы прибавились и новые имена. Для меня это, прежде всего, соотечественники и по новой стране тоже – Михаил Фельдман и Марина Меламед. Но это уже другой список…
– В интервью журналу «Лехаим» вы рассказывали о своих перемещениях по тогдашнему Союзу: от Черновцов до Перми и Ташкента. Есть ли у вас особые пристрастия к Ташкенту или это просто город, где вы прожили часть жизни? Нравилось ли там жить? Есть ли что-то оттуда, что согревает душу сегодня?
– В Ташкенте я прожил почти 17 лет, наверное, самых лучших. Волшебных. В этом городе родились мои сыновья. В этом городе написал стихи, которые и сегодня мне не стыдно показывать. Молодость. Любовь. Горы. Друзья. Песни.
Слово «Ташкент» в стихах мне удалось лишь однажды, уже в Иерусалиме, и лучше, чем я сказал про этот город, прощаясь с другом, скажу уже вряд ли.
ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА БОЛОТИНА
До свиданья, Володя, до встречи, когда Господь
соберет нас опять воспеть на краю апреля
и субботними звёздами выстелет Млечный путь,
где дано обнять и Ешуа, и Гилеля.
И вернувши гитарам плоть, повернёт Мессия
и от Храма пойдёт пешком, ни гроша в кармане,
и твоя Иудея, брат, и моя Россия
у небесных врат на одной сойдутся поляне.
Ни оранжевых ленточек, ни поминальных свеч,
а родная речь – на Чимгане, в другом раю ли –
и пронзительно-звёздный, самый пасхальный луч,
по которому ты ушёл к небесам в июле.
…О любви и воле – о чём же ещё, о чём? –
этот жанр устный, круг этот наш нетесный,
где с небесным градом Давида к плечу плечом
Академгородок небесный, Ташкент небесный.
Кстати, в своей автобиографии пронзительный русский поэт, новосибирский физик-ядерщик Владимир Болотин изо всех своих достижений упомянул лишь три: «Академик Нью-Йоркской академии наук, автор более 300 песен, лауреат Чимганского фестиваля (1980)».
– Дмитрий Сухарев на встрече со зрителями во время своей поездки в Узбекистан в сентябре прошлого года обратил внимание на то, что в «Иерусалимском журнале» есть целые ташкентские «выселки», где печатаются авторы из Узбекистана. Считаете ли вы, что есть что-то, объединяющее тех, кто жил когда-то в Ташкенте (или каком-то другом городе), или это миф, и «общей индивидуальности», как выразился Сергей Никитин, не существует?
– Действительно, в ИЖе, названия разделов которого совпадают с названиями иерусалимских улиц, площадей, кварталов, ворот Старого города, есть и «Бухарский квартал», в котором мы публиковали Александра Файнберга, Степана Балакина, Евгения Абдуллаева… Среди создателей журнала и членов редколлегии – начинавшая в Ташкенте Дина Рубина.
Горжусь, что могу назвать постоянным автором нашего журнала Д. А. Сухарева, тоже родившегося в Ташкенте. Перечисленное позволяет Юлию Киму, члену редколлегии ИЖа, называть себя «примкнувшим к ташкентской мафии».
Но и говоря серьезно, соглашусь, что есть у ташкентцев, в том числе и бывших, нечто общее, особенное. Город этот был, пожалуй, самым разноплеменным, самым интернациональным и космополитическим, в хорошем смысле всех этих определений, городом СССР. Русские и узбеки, евреи и татары, украинцы и корейцы, армяне и турки, казахи и бухарские евреи, крымские татары и поволжские немцы, греческие политэмигранты и высланные чеченцы, таджики и уйгуры жили и работали бок о бок… Традиции общежития естественно формировали («формовали», как написал Сухарев в одном из моих любимых стихотворений «Двор») не только терпимость, но и приязнь к своему ближнему, даже если он другой.
Говоря же о творчестве, буду короче. Художник существует лишь постольку, поскольку отличается своим творчеством от других художников. Но если художников объединять по принципу частоты использования в своих текстах слов «чайхана», «дыня», «хлопок», несомненно, писатели, живущие или жившие в Ташкенте, используют эти слова чаще, чем писатели новгородские. Шутка. Конечно, объединяет. И художников, и не художников. Всех ташкентцев. Общими воспоминаниями, переживаниями, общим пейзажем, в конце концов.
– Вы уже 18 лет живете в Израиле. Возникало ли желание побывать в Ташкенте, или эта часть жизни осталась позади?
– Конечно, возникало. И возникает. Но реализовать желание это удалось пока лишь однажды, пятнадцать лет назад. Тогда еще слишком свежи были раны расставания (ни к дому своему подойти, ни до Чимгана доехать я не решился). Да и сам Ташкент увиделся мне в тот приезд в постсоветской, постперестроечной болезни и разрухе…
Но снится мне Ташкент все минувшие годы прекрасным: разноцветным, трехмерным – платаны, купола, изразцы, арыки…
– Что означает «творчество» – лично для вас?
– Разговор со Всевышним и современниками, попытка остаться самим собой – таким, чтобы было как можно менее стыдно перед близкими.
– Понравилась ли вам книга Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы», роман о Ташкенте и ташкентской жизни?
– К творчеству Дины Рубиной я отношусь c любовью. Мы познакомились с ней на том же Чимганском фестивале и дружим гораздо более чем полжизни. Бывало, что в слепой пристрастности, отягощенной редакторской своей манией давать советы, что и как улучшить, углубить и возвысить, я дружбу эту ставил под удар. В названной же книге мне понравилось очень многое. Прекрасный роман. Прекрасный, как сама жизнь, с ее трагедиями и мелодрамами, жизнь в ее святых, грешных, закономерных и неправдоподобных ипостасях…
Потому что любовь
«Окна»/«Вести» — Фейсбук, 4.08.2014[4]
Интервью взял Григорий Кульчинский
– А есть ли мальчик, в смысле сам литературный, в частности, поэтический процесс? Или мы имеем дело с несколькими ручейками, каждый из которых – сам по себе? Вот, с точки зрения читателя, как выглядит структура, иерархия, взаимодействие между тем, что издается и пишется в России (метрополия!), Германии, США, Израиле и прочих странах? Это все одна литература или совершенно разные феномены, объединенные только русским языком?
– За всю Одессу, то бишь за «метрополию» русского языка и «всемирную русскоязычную диаспору», не скажу ничего кроме самых общих слов о том, что мир един, неделим и взаимосвязан, а также структурирован, иерархичен, несправедлив и прекрасен…
Литератор, живущий в другой, нежели Россия, стране, испытывает не только влияние другого образа жизни и другого языка, но и другой литературы. Влияние, намного большее, чем писатель, живущий в России, будь он хоть полиглотом, хоть путешественником, хоть первоклассным переводчиком.
Со Страной Израиля же, как мы знаем от националистов и интернационалистов всех эпох и мастей, – вообще особ статья, об особости этой скажу лишь одно: большинство переселившихся сюда писателей ощущают себя не эмигрантами, а репатриантами.
Издающийся уже пятнадцатый год, «ИЖ» декларирует себя как журнал современной израильской литературы на русском языке. (Мы печатаем и замечательных неизраильских авторов, но девяносто и более процентов площадей журнала занимают произведения наших сограждан.) В том, что такая литература как особый феномен существует, не сомневаюсь. Конечно же, корнями она связана, прежде всего, с русской литературой, но и с еврейской традицией, и с современной израильской культурой. Говоря о поэзии, назову легендарных Игоря Губермана и Юлия Кима (его гениальный 137-й псалом и еще дюжина прекраснейших песен, написанных за последние пятнадцать лет на русском языке, – это израильская поэзия, как и многие стихи, написанные за два последних десятилетия Еленой Игнатовой). Не зачеркнувший себя до конца даже политтехнологическими вывертами постмодернист Михаил Генделев, и один из самых любимых моих поэтов, писавших и пишущих на русском языке, – Семен Гринберг, и состоявшиеся именно в Израиле Наум Басовский, Марк Вейцман, Михаил Зив, Борис Камянов, и неизвестный пока широкому читателю Семен Крайтман (мы напечатали его подборки подряд в 42-м и 43-м номерах ИЖа, а в 46-м – даже «книгу в журнале»), и ищущий свой, собственный путь Сергей Никольский, и пронзительная Ирина Рувинская, и выдыхающая свои сонеты не только на русском, но и на иврите Хава Корзакова…
Многоточие – потому что с восхищением и чистой совестью могу назвать еще с десяток имен.
Перечисляя наших прозаиков, упомяну Илью Берковича, Юлию Винер, Михаила Гончарка, Марка Зайчика, Феликса Канделя, Леонида Левинзона, Эли Люксембурга, Григория Кановича, Арнольда Каштанова, Игоря Когана (жаль, что последние годы пишет он мало), Давида Маркиша, Ицхака Мераса, Елену Минкину, Викторию Райхер, Дину Рубину, Алекса Тарна (похвастаюсь – именно ИЖу принадлежит заслуга его открытия широкой аудитории), Светлану Шенбрунн…
И это далеко не полный список мастеров, известных во всем русскочитающем мире, при том что творчество их, даже когда действие рассказов, повестей и романов происходит на других континентах, связано именно с Израилем. На возможный вопрос, а что же с точки зрения литературы (помимо русского языка) общего в таких разных авторах, отвечу по-простому: главное в жизни (и в том числе литературе) – это любовь. В данном случае – любовь к нашей стране.
– То есть, тут мы плавно возвращаемся к старым спорам на тему: еврейский или русский писатель Исаак Эммануилович Бабель? Ведь евреи с пеной у рта отстаивали ту точку зрения, что принадлежность писателя определяется по языку, а не по анкетным данным…
– Евреи в двадцатом веке, а особенно после 1917-го года, сломавшего черту оседлости, оказались широко представлены в российской культуре, в российской (русской? советской?) – поэзии. Насколько плодотворным было это, теперь уже необратимое влияние на русскую культуру, вопрос. Скажу лишь о самоощущении поэта: ему просто необходимо осознавать себя голосом своей страны.
У российских евреев за десятилетия советской власти на просторах многонационального СССР окрепло чувство чуть ли не полной сопричастности к русской литературе и, что еще смешней, к русской же истории. Хотя были и несмешные исключения: прекрасный поэт Давид Самойлов, например.
А вот у Бориса Слуцкого (для меня, несомненно, поэта великого) неслиянность его русского и еврейского начал привела к трагедии. К трагедии, чрезвычайно плодотворной творчески, но в последние годы жизни – разрушительной.
У Пастернака, которого не могу (виноват!) к великим русским поэтам причислить, – трагедия невозможности ощутить себя безупречным русским. Но трагедия эта – банальна, таких примеров в истории нашего народа, давней и недавней, русской и нерусской – тьма. В «Яд ва-Шем» экспонируется фотография середины 30-х годов. Демонстрация ветеранов первой мировой; на немецких мундирах помимо немецких же орденов и медалей нашиты желтые звезды. Ветеранов ограждает (сопровождает?) группа охранников со свастиками на рукавах. Ветераны подняли полотнище. На нем лозунг. Нет, даже не призыв к равноправию, а отчаянный глас вопиющих: «Мы – немцы!»
Трагедия такого рода (а в пастернаковской версии – не трагедия даже, а фарс) меня давно не волнует.
Слуцкий же, который не то что не прятал ни свое происхождение, ни душераздирающую скорбь по уничтоженным нацистами соплеменникам, ни бескомпромиссное отношение к антиеврейским настроениям в своей родной стране, хотел быть (и был!) и русским поэтом, и евреем – трагедия его уникальна.
– В советские времена процесс был контролируем и структурирован. Этим исчерпывались все его плюсы. Но было понятно, что нужно, в основном, следить за 5–6 журналами и 12–15 авторами. Каждое новое имя (по-настоящему имя!) сразу становилось известным. А что сейчас? Честно скажу, что после долгого перерыва попробовал посмотреть – что происходит в поэзии? Просто утонул в количестве изданий и авторов. И где тот Вергилий-проводник?
– «Толстый литературный журнал», конечно же, потерял в эпоху интернета преимущество более оперативного, чем книга, средства доступа к читателю, не говоря уже о том, что «издательский цикл» в советское время включал и Госкомиздат, и Главлит… Но журнал, по-прежнему, сохраняет важную функцию отбора, о котором Вы говорите. Особенно это касается авторов, еще незнакомых широкой аудитории.
В редколлегии входят писатели, давно завоевавшие читательское признание и уважение собратьев по литературному цеху. Потому уже сам факт публикации в престижном журнале становится рекомендацией, подписанной мастерами. Короче говоря, хорошие литературные журналы работают проводниками – на связь времeн и на связь имeн, на связность культуры. Что хорошо.
– Заметил, что многие авторы неоднократно публикуют одни и те же вещи в разных изданиях. Раньше такое считалось неприемлемым.
– В ИЖе – с самого начала – решено: на предмет публикации рассматриваются только те вещи, которые раньше не печатались – ни в книгах, ни в периодике. Для нас это естественное условие публикации.
– Не секрет, что весь этот процесс как-то курируется про-, около-, вокруг-правительственными организациями РФ. Не настораживает ли (не напрягает ли) нас, привыкших держаться подальше от властей?
– Не настораживает и не напрягает. Нам удавалось сохранять независимость от эрэфских госспонсоров. Не хотите – не верьте. Cпросил меня один московский знакомый: «Что, и никаких откатов “Русскому миру”? Так не бывает».
Бывает. Всему есть свое объяснение. Журнал наш – израильский, более того – откровенно сионистский. Так что идеологически мы, пожалуй, ближе к российским «патриотам», чем к российским же «либералам»: обустраивать Россию в виду не имеем, нам бы со своей Эрец-Исраэль разобраться. Касательно же финансовой стороны – суммы-то, по коммерческим понятиям, копеечные… Какие с них еще откаты…
Впрочем, израильские спонсоры, с этой – экономной – точки зрения, еще более безупречны. Тут самое место вспомнить смешную историю. Много лет назад, в бытность нынешнего премьера министром финансов в правительстве Шарона, моему брату удалось-таки – в результате целого года перезвонов с советником главы минфина по алие и абсорбции – организовать встречу редколлегии с главным казначеем страны. Нетаниягу, естественно, появился позже условленного времени и сразу начал говорить по сути: «Во-первых, вам, наверное, нужны деньги?» – «И во-вторых тоже», – находчиво парировала одна из редколлег. «Сколько?» Все смотрели на меня, и я, подобно Шуре Балаганову, не задержался с ответом: «Сто тысяч».
«Ерунда, – облегченно вздохнул бывший и будущий премьер-министр. – Мы тратим десятки миллионов на фильмы, в которых плохие израильские солдаты насилуют добрых палестинских девушек. А тут всего сто тысяч. Ехиэль, – сказал он заведующему канцелярией, – помоги им получить субсидию». – «Они не пройдут по критериям», – спокойно и совершенно бесстрашно произнес зав. «Но почему?!» – «Не пройдут по критериям. Те, кто выделяют субсидии, устанавливают такие критерии, что деньги получают их друзья. А если эти люди до сих пор субсидий не получали, значит, они не дружат с чиновниками». – «Но ты все-таки сделай что-нибудь, Ехиэль. Это же цвет русской алии!»
Надо ли добавлять, что Биньямин Бенционович помочь нам так и не смог.
Постепенно какие-то субсидии мы всe же получать научились, но, собирая очередной номер ИЖа, мы еще и потому стараемся сделать его хорошо, что неясно, удастся ли найти деньги на следующий.
А теперь о несмешном: чем наше слово отзовется?
Даже если количество наших читателей не измеряется миллионами, Слово не пропадает втуне. Если напитано любовью к стране.
– Литература и, в частности, поэзия становятся уделом любителей? В смысле, не профессионалов. Но ведь крупные, серьезные вещи требуют и времени, и подготовительной работы… Ну, в Израиле понятно – нет денег. Как с этим вопросом обстоят дела в метрополии? В других местах? В свое время, в СССР быть поэтом было не только престижно, но и «хлебно». Да и в свободном мире поэта как-то подкармливали (стипендии, гранты, лекции, преподавание в университетах и т. д.)
– «Писателей-профессионалов», т.е. живущих исключительно на гонорары, в «свободном мире», в том числе и в нынешней России, и в Израиле, – считанные единицы. Естественно, размер (тиражей) имеет значение: в нашей стране покупателей книг меньше, чем в странах с бо́льшим населением.
– И в связи с этим – что с нашей сменой? Она имеет место быть, или мы – последние мастодонты? А молодежь ушла в Интернет и там осталась…
– «Наша смена», конечно, пользуется Интернетом больше и лучше нас. Не уверен, однако, что это имеет значение для литературы как таковой. У Пушкина, не говоря уже об авторах библейских текстов, не было даже пишущей машинки.
И возвращаясь к «Иерусалимскому журналу» – из неожиданных для меня самого «хитов» только что вышедшего 46-го номера ИЖа: статья Елены Коркиной «“Белорусские евреи” Марины Цветаевой» – о неопубликованных переводах с идиша, сделанных великим русским поэтом в 1941 году, неизвестные стихи Александра Межирова, автобиографические рассказы всемирно известного скульптора Юлии Сегаль, глава из повести малоизвестной Аллы Широниной… А хитов ожиданных, то бишь замечательных новых стихов и прозы постоянных наших авторов – еще больше!
– Всякие конкурсы, турниры, фестивали – какова их роль в литпроцессе?
– В «литпроцессе» – роль эта существенна; в собственно литературе – не очень. Разве что за исключением очень денежных премий, позволяющих лауреатам на время отвлечься от суеты добывания пропитания и сосредоточиться на «служении музам». Но… Значительная часть «удостоенных» расплачивается за свободу писать, не заботясь о хлебе насущном, принося в жертву свободу более существенную для художника – свободу от ангажированности. А это – как жизнь без любви.
Игорь Бяльский: «На русском говорили не только в литературных салонах, но и на заседаниях израильского Генштаба»
Информационный портал фонда «Русский мир», 28.08.2020[5]
Интервью взяла Светлана Сметанина
– Как возникла идея издания «Иерусалимского журнала»?
– Приехав в Израиль на волне «Большой алии» (конец 80-х – начало 90-х), мы – довольно большая группа русскоязычных литераторов, среди которых можно назвать и всемирно известных (например, Игорь Губерман, Григорий Канович…) – поняли, что не «умещаемся» в основанный ещё в 70-х журнал «22» и решились выпускать новое издание.
Первый номер ИЖа (его собирали целый год) вышел весной 1999-го года. Затем он стал выходить практически ежеквартально. Постепенно удалось добиться финансовой поддержки Министерства культуры, столичного муниципалитета, других организаций. Несколько лет получали субсидии и от фонда «Русский мир», за что ему большущее спасибо. В последние же годы журнал выходит за счёт поддержки его читателей, что тоже хорошо.
На портале «Журнальный зал» можно прочесть имена основателей ИЖа: не нуждающаяся сегодня в представлении Дина Рубина, поэты Семён Гринберг и Зинаида Палванова, ведущий исследователь поэзии Серебряного века Роман Тименчик, известнейший прозаик и переводчик с иврита Светлана Шенбрунн, сравнительно молодой (тогда) прозаик Леонид Левинзон (в 2010-м он стал лауреатом «Русской премии»), художник Сусанна Черноброва. Вскоре к редколлегии присоединились живущие в Иерусалиме выдающиеся русские поэты Юлий Ким и Елена Игнатова.
Мы декларировали ИЖ как журнал современной израильской литературы на русском языке, подчёркивая, что это не очередное эмигрантское издание. Также для нас было важно заявить, что израильская литература существует не только на иврите, но и на русском. И до сих пор большая часть публикаций – это то, что написано на русском в Израиле. Журнал печатает и переводы современной литературы на иврите. Среди наших авторов также классики современной русской литературы – в первую очередь назову Дмитрия Сухарева, Олега Чухонцева, Виктора Коркия, Марину Бородицкую, Михаила Щербакова, покойного Асара Эппеля… Их присутствие помогает не только задавать литературный уровень журнала в целом, но и поддерживать связь с нашими давними и новыми российскими товарищами по цеху.
Из посильных вкладов ИЖа в наше безнадёжное толстожурнальное дело – мы впервые закрепили копирайт публикаций только лишь за их авторами, первыми начали печатать бардов, создали собственную систему рубрикации, отказавшись от привычного распределения материалов по разделам «поэзия» и «проза», открыли широкой аудитории таких замечательных поэтов, как Владимир Болотин, Семён Крайтман, Лена Берсон, Сергей Никольский; таких талантливых прозаиков, как Илья Беркович и Алекс Тарн; опубликовали около трёхсот ранее неизвестных стихотворений великого русского поэта Бориса Слуцкого.
– Что касается современной русскоязычной литературы в Израиле – насколько она широко представлена?
– За время существования журнала – а это уже 21 год – у нас опубликованы произведения нескольких сотен литераторов. Конечно, в журнале печатается не только проза и поэзия, но и рецензии, литературоведческие работы, мемуары, иллюстрированные материалы об израильских художниках. В отличие от существовавшего в своё время журнала «22», который обозначал себя как литературно-художественный и общественно-политический, мы материалы политического характера не публикуем. Единственное исключение – обнародовали довольно много обнаруженных в постсоветское время в российских библиотечных хранилищах статей Владимира Жаботинского, напечатанных лишь однажды в одесской и петербургской периодике 1903–1908 годов и более не переиздававшихся. За что огромное спасибо профессору Леониду Кацису и покойному издателю собрания сочинений Жаботинского Феликсу Дектору.
Жаботинский был не только выдающимся идеологом, но и настоящим поэтом и прозаиком. Его незаурядный литературный талант отмечали Иван Бунин и Максим Горький, другие русские писатели. Куприн повторял, что если бы тот не увлёкся сионистской деятельностью, то стал бы «орлом русской литературы». Бывший редактор «Московских ведомостей» Михаил Осоргин в 1930 году написал: «В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих – и пламенно живущих – только российскими интересами. При моём полном к ним уважении, я всё-таки большой процент пламенных связал бы верёвочкой и отдал вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Жаботинского».
– Аудитория современных русскоязычных авторов в Израиле – насколько она велика? Для кого они пишут?
– Сегодня, когда открыты границы и работает интернет, они пишут для всех, кто читает по-русски. Есть книжные издательства, выпускающие книги на русском языке, – в Иерусалиме, Тель-Авиве, других городах страны. Чаще всего издание книг – совсем не коммерческое предприятие, понятно, что книги эти не «окупаются». Тем не менее, немало наших постоянных авторов издают книги не за свой собственный счёт. Их произведения пользуются спросом в Израиле и в России, у русскоязычной аудитории во всём мире.
– А молодые писатели, которые пишут на русском, появляются сегодня в Израиле?
– Да. Назову, например, Бориса Лейбова – он в Израиле совсем недавно, публиковался не только в «Иерусалимском журнале», но и в российских «Дружбе народов» и «Знамени». Или приехавшие в школьном возрасте Виктория Райхер и Вика Ройтман. Обе учились в израильской школе, окончили Иерусалимский университет (естественно, на иврите), но владеют литературным русским языком замечательно. У обеих в ближайшие месяцы должны выйти книги в московских издательствах. Сказать, что таких молодых авторов у нас «многотонные залежи», не могу. Но в оптовых количествах их не производит и сама Россия. Людей, которые в наше время издают свои книги, много. Но тех, кого можно назвать настоящими писателями, в любой литературе всегда не более нескольких десятков – это те, кого читают (не имею в виду детективы).
Когда мы говорим об израильской литературе на русском языке, в первую очередь следует отметить, что мы чувствуем себя в нашей стране не эмигрантами, а полноправными гражданами.
Русскоязычные писательские сообщества в Америке или, например, в Германии – системы российско-центричные. Россия для них – культурная метрополия. Писатель же, уезжающий в Израиль, принимает решение не пожить в другой стране, а стать израильтянином. Хотя Израиль исторически связан с Россией сильнее, чем с другими странами мира. Эту страну создавали российские евреи. Все израильские главы правительств до Рабина были уроженцами Российской империи (да и те же Рабин, Нетаниягу, Барак, Шарон – тоже из русскоязычных семей), в Израиле миллион русскоговорящих, государство возникло при поддержке Советского Союза, всё это так.
Но наши собственные израильские проблемы, зачастую совсем не похожие на российские, и собственный опыт их разрешения влияет на писателя, приехавшего даже всего пять лет назад, даже если он пишет рассказ, действие которого происходит в Москве. У такого человека уже израильский взгляд на происходящее.
Нельзя не сказать и об изменении под воздействием окружающей среды собственно языка. В израильский русский язык проникают кальки с иврита, культурные коды, связанные с еврейской традицией и израильской историей. Думаю, этих языковых изменений гораздо больше, чем, скажем, у известных писателей, уехавших из России после революции 1917 года. Бунин жил во Франции, но ощущал себя русским писателем, живущим в эмиграции и больше никем. А если посмотреть в более давнюю историю, вспомним, что Гоголь жил какое-то время в Италии. Но мы же не будем говорить, что его проза – это итальянская литература на русском языке. Так же как не будем говорить, что русскоязычные писатели, живущие сегодня в Америке или Европе, принадлежат не к русской, а к каким-то особым литературам.
– Насколько велика разница между русскоязычными авторами в Израиле и теми, кто пишет на иврите?
– Во-первых, герои русскоязычных авторов – это чаще всего люди, которые говорят на русском. Во-вторых, большинство пишущих на иврите ощущает свою принадлежность к сформировавшейся за последние сто лет политической и культурной элите страны. Мы этой принадлежности, естественно, пока не чувствуем и в этом смысле в своих высказываниях более свободны.
– Всё крутится вокруг драматизма привыкания к новой среде?
– Нет, давно уже нет. Русскоязычная община сегодня встроена в израильскую жизнь довольно неплохо. Люди работают по своей специальности, кто-то приобрёл новую. Вживание в другую повседневность – всего лишь одна из тем. Главные же темы, как и в любой литературе, – любовь, война, смерть, жизнь.
– Какие тенденции в израильской литературе сегодня главные?
– Не думаю, что есть какая-то специфика. Может быть, поэзия на иврите не так востребована, как на русском. Причём сама израильская литература на иврите всё ещё находится под влиянием классической русской литературы. Большинство тех, кто начинали современную ивритскую литературу, знали русский, переводили на иврит произведения русских и советских писателей. Неслучайно именно русская литература приобрела наибольшую популярность в годы становления государства Израиль.
Может быть, ни на какую другую литературу русская литература не имела такого большого влияния.
Вспомним, что российское дворянство в XVIII–XIX веках говорило на французском. Аналогичную функцию в эпоху становления израильского государства выполнял русский язык. Ивритом в должной мере владели не все, идиш считался языком «низким», языком местечек галута, идиша стеснялись, его из общественного пространства выпалывали. На русском же говорили не только в литературных салонах, но и на заседаниях Генштаба, на великом и могучем в 40-х годах прошлого века умела говорить почти вся тогдашняя израильская интеллигенция.
[1] https://lechaim.ru/ARHIV/161/rapoport.htm
[2] http://www.annrus.ru/culture/
[3] https://www.fergananews.com/articles/5872
[4] https://www.facebook.com/notes/10161444870701509
[5] https://russkiymir.ru/publications/276611/?sphrase_id=1069821&fbclid=IwAR2 WpmY1yAIVQzQmlwd6Npb4RxgS_EHkp5JSAqBSL0aFokY1pQmiESzS_-s