Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 70, 2024
Набранный только что подзаголовок Памяти Игоря Бяльского пришлось тут же стереть, как если б то была опечатка или чудовищная оговорка. Потому что этого не могло, не должно было произойти – несмотря на множество людей, скопившихся на кладбище, которое находится сбоку от въезда в поселение Текоа, и вопреки знакомым подробностям похоронного обряда.
Но проститься не означает расстаться; расставание же не произошло в силу памяти: на сегодняшний день она остаётся ощутимой составляющей.
Дрожь унялась. Казнь миновала… Время целебно… – дней через десять, слушая кассету, подаренную Игорем много лет назад, невольно подумала, что его уход из жизни был не столько уходом, сколько – по абсурду, по иррациональности – изъятием из неё.
Всё еще на слуху не однажды произносившееся им – обычно негромко и с улыбкой – обращение к присутствующим, чьё количество могло быть не так уж велико: Люди!.. В зависимости от обстоятельств, оно звучало очень по-разному. Когда я услышала его впервые, ещё в конце девяностых, он – при столкновении лицом к лицу с явной несправедливостью – произнёс его то ли удивлённо, то ли растерянно. Восклицание, сопровождаемое широкой улыбкой, появилось – и утвердилось, быстро став узнаваемым – намного позже.
Он и вообще оказался одним из самых улыбчивых людей, каких можно вспомнить, – так что теперь, уже на видео или на фото, предстаёт улыбающимся или смеющимся. Вот и получилось, что один из таких снимков очутился тогда, 7-го июля нынешнего 2022 года, на новостном сайте: Игорь, слева от текста с известием о его уходе из жизни, смеялся, да ещё как! И меня, уже знавшую о случившемся, ужаснуло немыслимое соседство его, смеющегося чуть не до слёз, с началом некролога…
С ним можно было говорить без оглядки на что бы то ни было. Как-то раз он спросил напрямую, не заботясь о предисловии, почему я не делаю того-то и того-то, а услыхав ответ, тут же согласился:
– Тоже верно.
А вот другой запомнившийся разговор – и вопрос, заданный, что называется, в лоб:
– Скажи, как ты относишься к стихам…? – он назвал известное имя.
– Тебе честно – или как?..
– Конечно, честно.
Отшутиться (придерживаясь убеждения, согласно которому в творчестве, относящемся к настоящему времени, никто сегодняшний никому не верховный судья) не удалось: потребовалось тут же найти адекватное слово. Но и он, обойдясь без паузы, поведал, каков его собственный взгляд на творчество автора, о котором шла речь, избегнув однозначности судейства.
У него была редкая способность воспринимать – и понимать – самых что ни на есть разных авторов, чьи творческие предпочтения и достижения обретались в диапазоне между вариантами традиций и колебаниями постмодерна. Откуда-то бралась возможность перенастройки, переключения волн с одной на другую, что позволяло выпускать журнал, лишенный монотонности, – причём без какой бы то ни было авторитарности с его стороны.
Нечто подобное можно было обнаружить, заглянув на переводческий семинар, которым он руководил в замечательном содружестве с Зеэвом Султановичем, где они оба настолько удачно дополняли друг друга, что этот семинар превратился в многолетнюю данность иерусалимского литераторского обихода.
Вспоминая, как подготавливались публикации стихов, когда приходили лаконично-содержательные сообщения, доносившие интонации знакомого голоса, даже не пытаюсь представить себе, сколько всего подобных посланий, адресованных дорогим товарищам участникам «Иерусалимского журнала», было написано им одним лет за двадцать, если не больше? Ему удавалось советовать, ни на чём не настаивая, – само собой разумелось, что право решать, стоит ли вернуться к тексту изменений ради, остаётся за автором.
Помимо правки (либо не правки) стихов, полагалось подыскать название публикации. Как-то раз я предложила на усмотрение Игоря несколько вариантов, и он сразу предпочёл первый из них. Но чуть позже мне пришло в голову, что надо бы это словосочетание оставить для будущей книги, – оно позволяло сделать любое, какое придумается, оформление обложки. Пришлось рассказать об этом Игорю, и он тут же согласился: «Конечно, оставь», – после чего подборка получила другое название.
Как жаль, что теперь, когда вскоре появится книга с тем самым, припасённым для неё названием, нельзя будет сделать надпись, начинающуюся с его имени…
Оглядываясь назад, задаёшься вопросом: чем обернулись бы тридцать лет жизни в Иерусалиме для нас, думающих и пишущих на русском языке, не случись среди нас Игорь?.. (Что, прямо скажем, с трудом представимо: это было его место, включая близлежащее поселение Текоа, где он обосновался, собрав под одной крышей три поколения своей семьи). Отвечая себе, приходишь к вычитанию одного за другим, и жизнь, предстающая в обратной перспективе, во многом оскудевает. Прежде всего, не было бы здешнего «толстого» журнала и многолюдных презентаций каждого нового выпуска. Заодно не было бы писательских вечеров израильских и зарубежных авторов. Не было бы своей обширной – и всё более разраставшейся – литературной среды.
Не было бы постоянного места для выступлений – привычного зала в Доме наследия Ури Цви Гринберга, где приветливая Инна Винярская – светлая ей память! – много лет опекала все затеи и начинания, исходившие от Игоря, на втором этаже дома 36 по улице Яффо (это – если брать только основное).
Честно говоря, не вспомнить, – может быть, что-то упустив из виду, – рецензий, посвящённых поэту Игорю Бяльскому. Да и его творческий вечер, кажется, был всего один – ну, от силы два (а другим, бывало, не приходилось просить о своём вечере или проведении презентации, – предлагал и даже напоминал сам). Выпустив в свет шестьдесят шесть – число, говорящее само за себя, – номеров «Иерусалимского журнала», щедро предоставляя коллегам возможность многостраничных публикаций, он, может быть, сообразуясь со своим кодексом редакторской этики, предпочитал оставлять себя самого в тени, – например, на третьей стороне обложки; или – исключительно редкий случай – вдруг позволял себе занять две-три страницы.
Тем не менее, он обладал своей речевой узнаваемостью, индивидуальным способом изъясняться, равно как и непредсказуемым ходом мысли. Вдобавок, ему было о чём поведать, прибегая к поэтическому высказыванию. (Рада, что успела сказать ему нечто подобное.)
А что он сам, человек творческого склада, думал о своих возможностях, как их оценивал? Сторонняя попытка ответить на эти вопросы, невольно ассоциируясь с проникновением на частную территорию, отчасти оправдана, так как спровоцирована первой строфой его стихотворения, получившего название «Тридцать восемь» (возраст, когда ему захотелось «самоопределиться», глядя как бы со стороны и изнутри одновременно):
Господь благоволил
и в молодые лета
меня огородил
от Тютчева и Фета…
Что ж, автору видней. Но в таком случае, от кого не огородил? Об этом не говорится – признание не становится отправной точкой для написания одного из стихов о стихах. Как ни красноречивы имена, дальнейшие строфы движимы не четвёртой, а третьей строкой, её действенным и вовсе не случайным глаголом огородил. Тем не менее, заинтригованному читателю не возбраняется задаться безнадёжно опоздавшим вопросом: а как насчёт не упоминаемых, не пришедшихся к слову Баратынского, Державина или предшествовавших им приверженцев поэзии, тяготевших к плотности стихосложения, ибо стихи слагаются?
Разве не к этим именам – осознанно, нет ли – восходит поэтическая родословная Игоря Бяльского, – с учётом того, что привнесено иерусалимской частью его жизни? Не случайно ведь он, обдумывая книгу стихов «На улицу Хеврон», поначалу представлял себе её обложку в виде фрагмента кладки каменной ограды – отголоска стен Старого города и его сердцевины – блоков Западной стены, между которых почти что нет щелей, подобно тому, как не бывает их меж словами замечательно исполненных стихов.
Предпоследний раз – последним оказался тридцатый день после ухода из жизни Вени, художника Вениамина Клецеля, – я видела Игоря в разгар эпидемии ковида.
Было предпраздничное время, когда неожиданно раздался звонок в дверь и на пороге появился Игорь – в медицинской маске, с дарами, вид которых свидетельствовал об участии Милы. Открыв пакет, невольно ахнула.
Там были ярчайшие лимоны невиданной свежести и красы – с упругими листьями и даже остатками веток! Между тем визит ограничился считанными минутами в прихожей: гость спешил, из чего следовало, что происходит поздравительный объезд по иерусалимским, а может быть, и окрестным адресам.
Я поглядывала на лимоны день за днём, как заворожённая, – они настолько заслуживали любования, что почти не интересовало, каков их вкус, – а опомнилась, когда листья начали увядать; и мне захотелось написать натюрморт. В этом желании не было бы ничего особенного, если бы не знать, что полугодом ранее, исчерпавшись на длительном рисовании миниатюр с кистью в одной руке и лупой – в другой, я не только перестала рисовать, но и убрала куда подальше всё, что напоминало о сделанной работе, и переключилась на другие занятия. Именно так обстояли мои дела на то время, когда вдруг появился Игорь с лимонами из Текоа.
Небольшой акварельный натюрморт писался обстоятельно и всласть, хотелось передать материал предметов. Усыхавшие листья лимонов норовили свернуться в трубочки, но всё же успели перекочевать на бумагу, где их увядание замерло в начальной стадии.
А когда натюрморт перебрался на стену, уместившись над компьютером, написалось восьмистишие о творческом кризисе и выходе из него, о чём не знал Игорь, а получилось так, как если бы знал. И тогда я позвонила ему, чтобы он, если текст понравится, выбрал вариант посвящения ему и Миле. Вот что из этого получилось:
* * *
И. и М. Бяльским
Иссяк живописец. Забросил он краски и кисти,
забыл, что затеял. Как знать, не бездельник ли он?
Но – гость на пороге, с лимонами в глянцевых листьях
из сада в Текоа, где рядышком Иродион.
Не будем об Ироде. Речь о лимонах оттуда.
Такие не купишь – любой стронцианово-жёлт.
Нашлась им охрана: фонарь, не зажжённый покуда,
да ключ-долгожитель. И тянет начать натюрморт.
Да, это стихи на случай. Когда-то их писали по самым разным поводам, а теперь они всё реже появляются на свет: то ли жанр устаревает, то ли случаев поубавилось. Но, что ни говори, случай случаю рознь…
Помню самый последний звонок Игоря – на следующее утро после операции Ромы, моего мужа, в больнице Хадасса. Тот недолгий – в силу ситуации – разговор помню ещё и потому, что это была, как потом оказалось, последняя возможность его услышать: когда послеоперационный период остался позади, Игорь уже был недоступен: на звонки отвечала только Мила.
Время не идёт, а исчезает.
Вот уже четыре месяца, как его нет. Но и по сей день ловлю себя на том, что он остаётся для меня человеком присутствующим.
Ноябрь 2022