Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 66, 2021
Звонок в середине дня, это Веня, и в основном речь о живописи:
– Сегодня что-то захотелось попробовать… Пришло в голову, начал писать, часа за полтора сделал, вроде получилось. Так, небольшой портрет. Надо, надо делать выставку: накопились работы, – констатирует Веня и не спеша переходит на этот раз к Вермееру.
Да-да, именно так: Веня любит старых мастеров, ценит мастерство и, будьте уверены, понимает в этом толк – ведь он и сам мастер (в том числе и на суждения об увиденном).
– Завтра приедут друзья, заберут меня, будем отмечать, – говорит Веня, когда я поздравляю его с днем рождения.
Веня притягивает к себе людей, собирает их – в этом смысле Веня – имя собирательное. У него как будто нет фамилии. Все говорят: звонил Веня, – или: у Вени будет выставка. Он открыт, дружелюбен, добродушен, и ему всегда рады ответить тем же самые разные люди, не всегда знакомые между собой, – ведь их много, и у каждого – свой Веня.
Похоже, так было и прежде, до иерусалимских лет. Навестив его, рассказываю, как случайно узнала от знакомой о гибели в дорожном происшествии ее многолетней подруги, бывшей москвички, жившей потом в Израиле, и в разговоре вдруг выяснилось, что речь идет о той, что некогда была супругой нашего московского родственника. Вспоминая, говорю: красивая. Вене вдруг хочется узнать имя. И – неожиданность: оказывается, он знал ее.
А вот более ранний эпизод. У меня появился замечательный альбом художника Дмитрия Плавинского, который на то время продолжал жить и творить. Услышав, Веня оживляется:
– Мы с ним были знакомы. Мне интересно. Надо обязательно посмотреть, – и вскоре заглядывает к нам.
Перелистывает, вникает, что-то говорит…
Приезжаю к нему в мастерскую (обещала привезти один из альбомов Михаила Шемякина). До чая дело не дошло – объявились посетители: респектабельная с виду чета из Франции. Гости любят работы Вени и хотят что-нибудь выбрать. Он тут же принимается доставать с антресолей холсты. Занятие непростое: работ много, им тесно, чуть не каждая норовит застрять, но Веня отнекивается от предлагающейся помощи: он выше ростом.
Ясное дело, пора уходить, делаю первую попытку (вторая удастся). Отвлекшись, Веня удерживает:
– Ничего, побудь. Ты мне не мешаешь.
Как ни жаль, гармония отношений с окружающими не застрахована от сбоя.
Однажды его отзывчивостью – в силу причины, оставшейся неведомой, – злоупотребили. Что воспоследовало с его стороны? Рассказывая по горячему следу о произошедшем, он не столько возмущается, сколько недоумевает:
– Понимаешь, попросили помочь – расписать задник для постановки. Обещали заплатить, мы обо всем договорились. Потом сказали: платить нечем. А это очень большая работа – расписать сколько-то метров. Знаешь, мне для друзей ничего не жалко. Я бы и так помог, если бы попросили. Но зачем было обещать?
Веня и люди пишущие – особая тема, состоящая из глав, именного указателя и дат. Он завсегдатай литературных вечеров, его интересуют новые книги, выпуски «Иерусалимского журнала», проза и стихи.
Был и необычный вечер: как-то раз в канун Нового года он сделал сколько-то пригласительных звонков, и в назначенное время собрал в своей мастерской компанию стихотворцев и прозаиков. Просторно не было, принесли, кто что хотел, читали то, что вознамерились озвучить, по кругу. Веня, уютно расположившись в углу слева от окна, если и говорил, то что-нибудь односложное, слушал, забыв о набросках, и поглядывал, переводя взгляд с одних на других.
– Ты рисуешь? – время от времени, зная мои обстоятельства, спрашивал Веня. И добавлял: – Рисуй, надо рисовать. Что ты сейчас делаешь?
У него – путь-дорога. У меня – переменная стежка-дорожка. Но я-то ладно, как-то приноровилась к узкой лоджии, где рисую, другого места нет.
А ему, неутомимому, с его холстами, мала тесноватая мастерская, да и той – аренда есть аренда – в итоге не становится. Живопись перемещается в жилье, хотя продолжение следует. Веня присылает новый цветочный натюрморт, затем портреты. Яркие краски переходят в пепельно-серебристые, монохромность – в контрасты красного с черным.
Он пишет автопортреты, не глядя в зеркало, – на них он такой, каким себя представляет. Меняется самоощущение – изменяются автопортреты.
Веня неистощим: он не из тех, кто дует в одну дудочку. Он иногда сомневается (что неизбежно для творческого человека) и всё равно двигается дальше, повторяя любимую присказку: надо, надо работать…
Когда-нибудь, если мир не прогнется сверх меры перед новой чумой, Венино творческое наследие по справедливости должно бы возыметь право на свое отдельное, притом очень существенное место в искусстве живописи.
…В Ленинграде – Санкт-Петербурге, где я жила до 1992 года, остались те, с кем я училась в СХШ и в институте имени И. Е. Репина на протяжении тринадцати лет в здании Академии художеств, которое лишь на полвека младше города (о художествах там начали заботиться еще в петровское время).
Примерно в середине шестидесятых началось мое сближение с литературной средой, и тогда же стали возникать знакомства с художниками старших поколений. Люди творческого склада, они, занимавшиеся любимым делом, были несуетны, доброжелательны и расположены к общению…
А потом много чего произошло уже не там, придясь на другую часть жизни и на иную реальность.
Конечно, никто никого не в силах заменить. Но всякий раз, когда я видела Веню, когда можно было с ним поговорить или перемолвиться, я почему-то вспоминала моих давних знакомцев, ушедших из жизни прежде Вени.
И благодаря ему на миг возвращалась давняя череда больших и малых выставок, или вдруг успевали мелькнуть какие-то подробности художнического бытования, начавшегося для меня с одиннадцати лет.
Светлая память Вене, художнику Вениамину Клецелю.