Маленькие поэмы
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 66, 2021
РАССТАВАНЬЕ С КУМРАНСКИМИ РУКОПИСЯМИ
Прощайте, мегилот мидбар йеуда[1]!
Для вас я появилась ниоткуда,
зато для предков даль и срок не в счёт.
Две тыщи лет спустя не их забота,
что я вдруг здесь, но светит мне работа –
соломинка, привет от их щедрот.
Могла б и дальше жить уединённо.
И всё же – не прочтён ли труд Зенона
(не грека) Косидовского, дабы
узнать о свитках из Хирбет-Кумрана,
а далее – корпеть над ними, рано
поднявшись, на другом витке судьбы?
Так началась ответная опека,
не думая продлиться четверть века.
Ведь мне-то представлялось – год, другой.
Но службой не пренебрежёшь, коль скоро
служение искусству не опора,
а лишь подспорье. Кстати, под рукой
пример: аукционного Шагала
официально сбыли ради нала
почти что задарма. А что до нас,
то негуманна, но правдива шутка:
умрёшь – авось проистечёт раскрутка.
Ну или так: ответ один – отказ.
Изволь дышать. К тотальности пропажи
не склонны постбиблейские пейзажи,
ни город с перепадами высот,
ни свитки, совмещая обветшалость
с неведомым теплом. И я держалась,
не примирив удачу и просчёт.
От ламп дневного света глядя в стёкла,
где будничное утро не поблёкло,
я наперёд пугалась: свет дневной
короче дня – сам по себе уходит;
от рук отбившись, кисть заколобродит,
а пёрышко задремлет в выходной.
Минуй нас, стресс… Я быль времён листала:
те буквы – чья рука их написала?
Кто гнал по склонам коз и кто – овец?
Кому судьба, расщедрясь, поручила
частицы сажи превращать в чернила?
Запомнить пересказ?.. И, наконец,
что за непостигаемая сила
меня вплотную к свиткам поместила,
с воздушными тенями наравне?
Уж не они ль, где быть мне, рассудили?
И не от них ли изначально были
шрифты и каллиграфия по мне?
Без узелков сошлись концы с концами.
Я приручала свитки. Месяцами
наматывала даты карусель.
И как-то раз, хамсинный слой снимая,
притих казённый скальпель возле края
расчищенного слова: Исраэль,
то есть Израиль. Вот, если хотите,
поочерёдно буквы на иврите:
йуд, шин, реш, алеф, ламед. Искони,
как здешний алфавит, без обновлений
(не Windows), вне смены представлений,
читаются и пишутся они.
Всего их двадцать две, причём за каждой –
свой список свойств. Но кое-что однажды
добавилось: у букв, у всех подряд,
есть общее, как их ни перечисли.
Ведь рукописи не горят в том смысле,
что не пергамент – буквы не горят.
Первичней искр, проворней их и выше
враз буквы отлетают[2]. Их напишет
тот, кто обучен на былой манер…
И под мазган[3] я думала: спасибо
случайностям, имевшим место, ибо
мог не проштрафиться легионер.
Забавно: упущенье Адриана,
куда поздней на просьбу Ватикана
откликнулись всё те же письмена,
доставленные группкой несановной.
В сравненье с их страховкой баснословной
хранительским страховкам грош цена.
Потом и я поездила непраздно
со свитками в Чикаго, Хьюстон, Глазго,
хоть не рвалась испытывать судьбу
ни в Мельбурне, ни очутясь в Гонконге
(попав туда, забудь, как быть в сторонке)…
Я, свитки, прямо скажем, за ходьбу,
за твердь стола, за тихий труд латанья
фрагментов, чьи предметны очертанья
настолько, что диктуют имена
самим себе, на что-нибудь похожим
подобно облакам. И днём погожим
текли в окне по небу письмена.
Картинку нарушал трёх граций гонор.
Языковед в нём различил бы говор
московский, петербургский и тверской.
Затем иврит сбивался на английский,
на итальянский с римскою пропиской…
Родитесь полиглотом, дорогой!..
Не группы, так персоны – ради лекций
с показом: обладатели коллекций,
министры, бизнесмены – кто когда
вводились в продолжавшуюся пьесу.
А оглянусь – и вижу баронессу
(да, баронессу Ротшильд, господа).
Подробности? Их мало, если честно.
Скажу одно: она была уместна –
не учинила среди дня бедлам
и видела не издали ту лупу,
что я потом везла в свою халупу,
где было счастье с горем пополам…
Прощай, махлекет мегилот[4]! Негоже
вконец застрять, как в питерской прихожей,
без тех людей, обоев и картин –
при том, что тут прихожая – часть кухни.
Давным-давно не жахнет, значит, рухнет.
И – дожили: повсюду карантин.
Прощай, мой свиток Храмовый, мой длинный,
и вы, мои мезузы и тфилины,
и ты, чтоб не забылось ничего,
папирусный квадрат мой цвета охры –
письмо времён восстания Бар-Кохбы,
с собственноручной подписью его.
Прощайте насовсем, Кумрана свитки!
Высокое начальство не в убытке.
Что до меня, то, может быть, потом
припомню я корпение над вами,
науку жизни поздними словами –
не на бумаге – устно, шепотком…
СВИТОК ЭСТЕР
Берется кто-то за короткий срок
украсить современный манускрипт
десятками цветных миниатюр.
Да, деньги. Но художник – не лихач
и не бегун. Скорее пешеход –
не сбили бы его ни с ног, ни с толку.
Что можно знать о вечности? Зато
заложник, плен, присловье не гневи –
суть те слова, которые теперь
с тобой готовы сосуществовать,
притом надолго: свиток по длине
намного больше мастерской – светёлки
с окном на север. Утром под рукой
пять-шесть кистей начальных номеров.
Отдельно эти: ноль и два нуля.
Им, колонковым, снится белый лист
со знаком водяным в углу, а ждёт
пергамент – и на нём колонки текста.
Материал заманчив, но непрост:
теряет вид и форму от воды;
нельзя писать по влажному; не смыть;
не выйти, как бывало, за края
картинки. Вот и тщишься совместить
привычные труды и несвободу,
на свой, как говорится, страх и риск.
И если вдруг затея удалась,
за кем-то повторяешь: ловкость рук,
ваше величество. И греет мысль:
недаром некогда не пренебрег
пергаментами Сандро Боттичелли.
Теперь спешат. Но в спешке не попасть,
минуя хронологию, в Бавель[5];
не поглядеть, пусть мельком, на писцов,
а то и вообще – на первых лиц,
шепнув царице юной, что надеть,
чтоб царь сменил, растаяв, гнев на милость.
Сквозь бесконечно одинокий текст –
когда еще красавица Ракель
ибн Эзра оттенит красу Эстер,
о коей речь, – чуть слышно шелестит
подружка-жизнь, полным-полна былым,
предполагая не отписку – отклик.
Уставясь в лупу, сможешь ли извлечь
невесть откуда кроху-натюрморт,
вообразить прерывистый пейзаж
в сантиметровых окнах под закат,
изобрести малютки-фрески стен
дворцовой галерейки с верхним светом?..
Пустое – озадачивать числом
сегодняшним и часом на часах
того, кто поминутно режиссёр
или помреж, собравший реквизит
без перечня, и он же – здрасьте вам –
знаток всего, что знанью недоступно, –
источник смут и паники – тревог…
Хотите быть художником? Ну-ну!
А может быть, заказчиком? Как мой,
надежды возлагать, сулить успех,
примерно раз в три месяца звонить,
заждавшись, перейдя на раз в полгода,
взывать к N.N., знакомившему вас
с художником: пора уж, разберись!..
Естественно, последовал звонок.
Я рассказала вкратце, что сюжет
пришел к концу; просила передать,
во-первых, благодарность за терпенье,
а просьбу, во-вторых: не торопить
в ближайший срок; добавив, что могу
вернуть задаток хоть сейчас – он цел
от первой до последней агоры,
а мегилу[6] с картинками отдам,
как и положено, по завершенье.
* * *
На этот день не сделан самый верх
в итоговом пространстве, где внизу
возожжены бок о бок семь свечей,
и падкие на давнее дымки,
взвиваясь, превращаются в писцов,
а там – в персон; всех вместе их тринадцать.
Допишутся потёмки, и тогда
в канун прощанья с Мегилат Эстер
я перестану краски – акварель
с теперешним названьем «Петербург»
и «Тэленс», апелдорнскую гуашь, –
знай увлажнять водицей Иудеи.
Свернувшись, свиток угодит в футляр,
начнёт свою единственную жизнь.
Чьим станет он, владельца поменяв,
со временем я вряд ли буду знать:
ведь свитки дольше нашего живут.
Что утешает, завтра новолунье.
2020
[1] Свитки Иудейской пустыни (иврит).
[2] Предсмертные слова рабби Ханины бен-Терадиона, которого римляне сожгли вместе со свитком.
[3] Кондиционер (иврит).
[4] Отдел рукописей (иврит).
[5] Вавилон (иврит).
[6] Мегила (иврит) – свиток.