Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 66, 2021
Живопись, как и музыка, не описывается словами. Но можно попытаться понять, что сумел сказать художник, как это связано с опытом его поколения.
Война, эвакуация в Ташкент… Растерянные и перепуганные лица беженцев… Яростный свет, незнакомые краски, замедленный ритм. Ощущение тайны, уходящей в глубь веков, проступало в работах художника и спустя восемьдесят лет…
Уже задолго до алии Клецель был состоявшимся мастером: преподавал живопись, оформлял спектакли, его картины приобретали музеи. По понятным причинам «еврейская составляющая» художника в работах того времени практически не отражалась.
И в одночасье он оказался в самом центре еврейской истории – в Иерусалиме. Через год снял мастерскую в старинном здании с палисадником – в уголке столицы, сохранившем атмосферу начала двадцатого века… Снова Восток, но уже другой – свой. Ощущение принадлежности к народу, к Стране, к традиции.
Каждое утро художник поднимался по высоким ступеням в свою мастерскую. Поначалу ее стены были увешаны работами, написанными в Самаре; выделялся большой автопортрет в театральном костюме и бархатном берете: признанный, уверенный в себе художник. С большой скоростью российские работы переселялись на антресоли, их место занимали другие. На новых автопортретах маслом, а потом акрилом проступала седина, неизменными оставались лишь палитра и кисти. Рисовал он тоже беспрерывно. На огромном столе – всегда стопки и россыпи свежих рисунков: старые улочки Иерусалима, еврейские лица. Клецель часто говорил, что его не покидает ощущение, будто много лет назад эти лица он уже видел, будто однажды он уже здесь жил…
Иерусалим Клецеля – всегда в вечернем или предутреннем свете, когда теряются контуры и Святой город предстает загадочным и непостижимым. На его картинах – вызывающие добрую улыбку образы, словно явившиеся из Меа-Шеарим или сошедшие со страниц Шолом-Алейхема и Григория Кановича, с традиционными еврейскими «атрибутами» – козочками, петухами, рыбами… Мне кажется, мастеру было важно восполнить то, чего его поколение было лишено.
Он был живописцем в буквальном смысле слова – признавался, что гармония красок для него важнее сюжета. Писал всё быстрее и быстрее. Иногда по две больших работы за день. Каждая из его выставок становилась праздником, и не только для иерусалимцев.
Четыре года тому Веня впервые почувствовал, как трудно подниматься по лестнице. А перед этим написал странную картину «Мне приснился сон»: некто в белом летит по чёрному небу – ангел ли, человеческая душа… В день, когда друзья освобождали его мастерскую от картин, художника пришлось вести по лестнице под руки… Веня начал работать дома, старался писать каждый день. Среди его последних шедевров – два необычных автопортрета. Один – пустая мастерская художника, а в зеркале отражается молодой черноволосый Клецель. И второй – старый изможденный художник с ужасом смотрит в бесконечность, и впервые в его руках не палитра с кистями, а скрипка…