Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 66, 2021
* * *
И когда на город ложится тьма,
На листву, деревья, сады, дома
И я снова жду не дождусь письма
И не дожидаюсь,
Время дробится на мелкий счёт,
И минуте каждой – глухой почёт,
И агатовой речкой асфальт течёт,
А над ним – стеклярус.
Я лечу над струями фонарей,
Становлюсь опасней, мрачней, острей,
Подо мной дома, надо мной Астрей
Растуманил млечность,
Я тогда боюсь, что сойду с ума,
Не найду, где сущность, а где кайма,
А в моих застенках и закромах
Растерзает печень
Клювом медным палач-орёл
И заплачет: что ж я сюда забрёл?
Запалится яростный ореол
На ковре сетчатки.
Задымится горько, сгорит дотла
Чечевица красная из котла,
И придется стягивать у орла-
палача перчатки,
Надевать на руки свои до плеч,
Залезать в котёл, в жерловину, в печь,
От шипящих искр палача беречь,
Спутав свет и тени.
А пожар успеет разлить зарю
На границе города, на краю,
И увижу ясно: летит в струю
Не орёл, а Феникс.
* * *
Из чечевицы красной суп
Когда попробовал на зуб,
На первородство
Тарелку променял Эсав.
Как, эту строчку написав,
Не напороться
На тень колодца,
Куда ходила дочь Лавана со скотом,
Где суповар её нашел потом,
Где воду пили,
Где отдавали первородно не её,
(Кто только в тот колодец не плюёт),
Где плач Рахили.
Всё, что вкушали те отцы,
Увязло на зубах овцы,
Застыло дымом:
И бег слепой из Ур Касдим,
Жена, наложница и сын
И нож над сыном.
И агнец, спрятанный в кустах,
И смех, и грех, и Исаак –
Непоправимо.
И лестница на небеса,
И ангел злой… и вкус овса
К Вениамину.
И у колодца у того
Свершилось всё и ничего
Не совершилось.
Семь лет она его ждала
И чечевицу из котла
Пусть через силу
Глотала – слёзы, кардамон,
Шафран, корицу,
И рос овёс, и цвёл лимон,
Гранат, сестрица.
И вот теперь опять долой из Ур Касдим,
Так долог бег, а путь домой непроходим.
И вязнет на зубах овёс –
Овец услада.
И тянется на сотни вёрст
За ней всё стадо.
* * *
Сколько ни губи, ни кляни друга,
Сколько ни люби, ни прощай врага,
Только летят краплёные облака,
Снизу похожие на нимбы и на рога.
И на мороженое. На пятна от Германа Роршаха.
Так заходи: глянь – вывеска кабака.
Карты раскинь, чтоб сверху рубаxа.
Золото разбросай, не жалей мешка,
Ставь на вальта, на даму, на дурака.
Статика рек – мифическая пурга.
В реку войдёшь – опять протечёт река.
Реквием каждой – море.
Не сосчитать на брегах песка.
Сколько б ни клял вражина,
Как ни любили б тебя пока,
Покуда опровержимо,
Всё в наднебесье – статистика,
Царица цариц теорий.
* * *
Села тихим вечером, разбирала ключики,
На диване клетчатом с пледиком колючим.
Ключ один от разума, остриё заточено,
Ключ один от бешенства, угол укороченный,
Ключ от несуразности – как игла кощеева,
И отмычки разные для замков смущения.
Ключ от одиночества лязгает с соседскими,
Ключ один от памяти, к дворику одесскому.
Ключ от сердца ржавого, с золотым покрытием,
Ключ для проигравшего, ключ для победителя.
Безымянный ключ ещё от двери неведомой
С очагом игрушечным, с платой за аренду.
И один утерянный ключ из звонкой связки –
«До поры, до времени…» ключ из страшной сказки.
Побряцаю связкою, бац – и стану старою.
На брелке с Горацием: Brevis esse laboro.
* * *
Тот город бронзовых друзей.
Извилины змеи в ногах Лаокоона
(Там в каждой статуе все трещины знакомы)
На ощупь узнаются. Вот музей.
Коллекция из мыльных пузырей,
Застывших над бульваром,
В которых солнце, как над Ниагарой,
В сто миллионов радуг разнесясь,
Стремится в неопознанное после,
Которое не существует здесь.
Как нету слова «страсть»,
И слова «смерть»,
И слов «когда-нибудь ты станешь взрослой».
Все лопнули. В глазах от света резь.
Шары из тонкой плёнки, но без кожи,
Тут время ходит так, как ходит ферзь.
И тот прохожий
По классикам на тротуаре,
По нарисованным мелками добрым тварям
Ступает, как по шахматной доске.
И даже если пешка без тиары,
Всё ж весь мой трудоёмкий бестиарий
Подошвами потёртыми стираем.
Так волны убивают буквы на песке.
Все взрослые. Серьёзны и степенны
Идут в «до завтра» и в «до скорых встреч».
А море под бульваром бьётся пеной,
Швыряет радуг пузыристый смерч.
Но я рисую снова: два коня,
Три башни, классиков квадраты.
И пузыри летят, как акробаты,
Как в цирке, над каштанами звеня.
Пусть взрослые мудры – memento mori,
Я буду помнить мыльных пузырей
Прозрачное бескожистое море
И море – в мире всех цветней морей.
И будет город вечен, зарисован весь,
Как классик в историческом музее:
Морских волнений радужная взвесь,
Лаокоона душащие змеи…
* * *
Я буду такой, какой ты меня напишешь.
Конечно, красивой, бывают ли некрасивые в текстах
Принцессы, метрессы, монашки, в гаремах невесты?
У них кринолины кружатся ажурно и выпуклы фижмы.
Я буду такой невозвратной, как промелькнувшая мысль.
Захочешь поймать, но поймаешь ли то, что подумал?
Так тщетно из клячи галоп выбивать вместо рыси,
Так не сколотить капитал на монетах латунных…
Но всё же я буду покорно написанной сверху,
Изогнутой почерком, что обо мне нацарапан,
Умытой в чернилах, и голосом будет мне эхо,
И станет пульсировать сердце, когда ты напишешь мне клапан.
A седобородые критики будут анализировать смыслы,
Во мне заключённые. Постструктуральная секта
Красивых, но не признающих свою красоту феминисток
Заявит, что я объективно плакатна, ничуть не субъектна.
И правда – я боком в седле и припадочно страстна,
В заброшенной келье молюсь на коленях пред ликом,
Написанным чьей-то рукой, матерьбожьи глазастой,
Чтоб не на меня – на тебя кто беду не накликал.
Завистник какой. И тогда ты лишишься отваги,
Погибнешь в бою, захиреешь, подхватишь заразу,
Опустятся руки, свеча догорит, разлетятся бумаги…
Абьюз, они скажут, поправив очки, садомазо.
Ты будешь писать, а я буду тобой создаваться,
Смотреть на охоту и ткать про неё гобелены.
И если тщеславье тебя одолеет, желанье оваций,
То вспомни, кто сделал Гомера – Гомер или всё же Елена?
И там на шпалере, где переплетение нитей,
Под птицей, попавшей в силки, над подстреленной ланью,
В тени у ручья в перспективе простая обитель,
Где ты меня пишешь моей вышивающей дланью.