Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 66, 2021
ОБХОДЯ МОРЯ И ЗЕМЛИ
Я служу врачом невообразимо много лет. На сегодняшний день мой стаж солиднее моего возраста.
Мне пришлось побывать хирургом, эндокринологом, урологом, рентгенологом и ретгенохирургом.
Я работал в необъятном СССР, много меньшем независимом Узбекистане и в совсем маленьком Израиле.
Но все эти годы во всех этих странах и по всем специальностям местом моей работы были больницы и только больницы.
Никогда я не работал в поликлинике. Хотя нет. Три дня в своей жизни я побывал амбулаторным врачом, и об этом стоит рассказать.
Вызывает меня главврач и говорит:
– С завтрашнего дня на десять дней в поликлинику, на жилмассиве, участковым, на грипп. И не спорьте, Михаил Юрьевич.
В поликлинике мне выдали карточки, бланки рецептов и отправили на вызова.
Я блуждал между типовыми пятиэтажками, не новыми, с подросшими деревьями, достигавшими своими верхушками третьего, а то и четвертого этажа. Большие деревья способны облагородить даже такое печальное место, как жилмассив. Выспрашивал номера домов, загадывал этаж, который чаще оказывался высоким, чем низким. Входил в прихожие с панелями, крашенными синей или зеленой масляной краской, мыл руки в ванных под краном с длинным носиком, который мог течь в раковину, а если повернуть его – то и в ванну, проходил к горящим в лихорадке людям, выслушивал легкие, мерил давление, выписывал рецепты на жаропонижающие таблетки и объяснял, что необходимо пить много жидкости. Делал записи в продолговатых книжечках амбулаторных карт.
К вечеру я отнес карты в поликлинику и на завтра получил стопку новых, и всё началось сызнова. Я уже начал ориентироваться в номерах домов и думаю, что не будь у меня выбора, втянулся бы в эту простую, тяжелую, скучную, но честную работу.
И на третий день всё было так же, как и вчера и позавчера, пока я не позвонил в дверь пациентки с простой русской фамилией. Открыл мужчина. Он был по-настоящему взволнован, но подождал, пока я вымою руки, и протянул мне чистое полотенце.
– Доктор, – заговорил он в коридоре жарким шепотом. – Я не знаю, что делать, помогите, и главное, не показывайте ей, что положение ужасно.
Я кивнул ему и смело шагнул в комнату.
Вся трехкомнатная квартира и гостиная, куда я вошел, выказывали больший достаток, чем те, что я посетил за эти два дня. Буфет, именуемый «стенка», был по справедливости поделен между книгами и хрусталем.
На диване лежала нестарая, по моим тогдашним понятиям, а на сегодняшний взгляд просто молодая красивая женщина.
– Что же у вас стряслось? – спросил я и взял ее руку, чтобы сосчитать пульс. У меня под пальцами оказалась прохладная кожа, сквозь которую я ощутил ровные удары спокойного сердцебиения.
Она подняла на меня скорбные, всклянь полные слезами глаза и ничего не сказала.
– У нее пропал голос, – сказал муж.
– Как?! Когда?!
– Вчера она пережила сильное нервное потрясение, и у нее пропал голос.
В моей голове завертелись ошметки уже давнего курса неврологии, который вколачивала в наши головы Неля Яковлевна Рольник. Она не ставила зачета, пока мы не добывали некогда запрещенную, а об ту пору просто редкую книгу М. А. Захарченко, тоже, к слову, ташкентского человека, «Курс нервных болезней», по-старомодному подробную и обстоятельную.
Но с того времени, когда бескомпромиссная, как комиссар, Неля Яковлевна расписалась в моей зачетке, минуло лет десять, и связать исчезновение речи с функциями черепно-мозговых нервов моя память отказывалась.
Постепенно из расспросов вырисовалась такая картина. Пациентка моя была директором дома культуры в центре Ташкента. Дом культуры принадлежал большой фабрике. В силу специфики выпускаемой продукции на фабрике работали в основном женщины, и наверно, поэтому дворец носил имя дамы, руководившей одним из больших государств Южной Азии. К даме этой относились у нас в городе хорошо. Нравилась ее строгая неюная красота с седой прядью, пересекавшей высокую прическу, как алая лента пересекала партизанские шапки на картинах мастеров советской батальной живописи. Мне кажется, что с нее и пошла у нас мода с некоторой бесшабашностью не прятать седину в женских прическах. Нравились стройность и грация, обернутые в национальную одежду, своей простотой напоминавшую отрез ткани из магазина. Нравилось звучное имя, которым стали называть новорожденных девочек чаще в татарских, а иногда и в узбекских семьях. А кроме того, у нас в городе любили фильмы, сделанные в ее стране, и всей семьей ходили их смотреть по многу раз в кинотеатры, особенно в летние. Помните, каким блеклым бывал журнал: прошлогодние «Новости дня», а если повезет, то – «Фитиль», поскольку еще не окончательно стемнело, и как потом прямо на глазах созревали и наливались соком первые кадры фильма.
В доме культуры, которым руководила моя пациентка, тоже был кинотеатр, обычный, зимний. В расписании фильмов, печатавшемся вверху последней колонки городской газеты, в той самой колонке, внизу которой были черные квадратики некрологов, этот кинотеатр был в первой десятке. Короче, он был не маленьким, тот объект культуры.
Накануне мою пациентку принимали в партию в какой-то важной инстанции, скажем, в обкоме. И не приняли. И не в первый раз. Я бы мог порассуждать о тогдашних трудностях вступления в коммунистическую партию у служащих, если бы разбирался в этом вопросе. Фиаско и стало причиной того, что я сидел перед этой красивой женщиной в полной профессиональной растерянности.
Надо сказать, что странная моя пациентка не была абсолютно нема, она сопровождала руководящими помыкиваниями нашу беседу, как бы направляя ее в нужное русло и не позволяя отвлекаться. Если бы кто-нибудь нас подслушивал, то у него вполне могло сложиться впечатление, что корова пасет двух пастухов.
И тут меня осенило! Единственным человеком, способным помочь мне в ту минуту, была моя подружка и однокурсница Лена. Лена и ее брат, тоже мой друг и однокурсник, были двойняшками и принадлежали к известной в наших краях врачебной семье. В течение шестидесяти лет имя кого-нибудь из членов семейства украшало собой некрологи первых лиц республики. В ту пору Лена служила невропатологом, вернее, аспирантом кафедры неврологии, базирующейся в одной из больших городских больниц.
До повсеместного распространения мобильных телефонов оставалось еще лет десять, поэтому я попросил проводить меня к телефону, прикрыл дверь в прихожую, нашел Лену, и теперь уже я жарким шепотом описывал трагизм ситуации.
– Истеричка, – категорично сказала Лена. – Типичная истеричка. Дерни ее за язык.
– Ка-ак?!
– Очень даже просто. Попроси салфетку и без предупреждения дерни. Да посильнее… Понял?
В комнату к растерянной паре я вернулся спокойный и повеселевший. Попросил принести чистую салфетку….
Она вскрикнула и…. Нет, она не выздоровела мгновенно, но некоторые слова в ее мычании стали проступать.
Я посоветовал записаться на прием к невропатологу и удрал от пациентки и ее взволнованного мужа.
На этом моя амбулаторная карьера завершилась. Отдавая вечером заполненные карточки, я чувствовал недомогание, именуемое в учебниках продромой.
На следующее утро уже не мог оторвать голову от подушки. Грипп настиг меня и точным ударом на неделю уложил в постель.
Врача я вызывать не стал. О больничном договорился по телефону, а лечился сам, как было сказано: жаропонижающие, обильное питье.
После болезни я вернулся в свое хирургическое отделение. Получалось, что я отсутствовал десять дней, как и распорядился Минздрав. А про те первые три дня никто и не вспомнил.
Собственно, можно было бы и закончить… На амбулаторном приеме я больше не сидел, на вызовы не ходил, неврологией не занимался. Хотя до пенсии еще далеко, а от профессиональной жизни, как, впрочем, и от любительской, всегда можно ждать какого-нибудь кульбита.
Так случилось: через некоторое время я заехал к Лене на дежурство, что-то завез, уж не помню что, а выдумывать не хочу. Книжку, наверно. Мы тогда читали просто как сумасшедшие.
Я слонялся перед входом в отделение, ожидая, пока позовут дежурного врача. Вовнутрь меня по принятой там и тогда установке не пустили. До сих пор не могу привыкнуть, что в израильских больницах всех всюду пускают и не заставляют напяливать серо-белые халаты. Всякий раз успеваю на несколько мгновений остолбенеть, когда сталкиваюсь с многолюдными арабскими «хамулами» или с не менее представительными хасидскими «мишпухами», важно шествующими по коридорам хирургического отделения. Это как раз те мгновения, чтобы внутри себя проделать привычный путь от юного выпускника ТашМИ к себе нынешнему.
Вдруг я увидел мою давешнюю трагически онемевшую пациентку – она была в больничном халате. Я было бросился к ней: узнать, расспросить, услышать ее голос в конце концов. Но она юркнула в дверь и скрылась.
Вышла Лена, мы поболтали в ординаторской, вспомнили про мой опыт на ниве невропатологии.
– Я видел ее здесь, она госпитализирована, – сказал я.
Лена ответила что-то неопределенное, и я ушел. Проходя через отделение, я оглянулся и увидел ее в дальнем конце коридора, занятую изучением санпросветовских стендов.
Не успел я вернуться домой, позвонила Лена.
– Ты представляешь, она с трудом дождалась, пока ты уйдешь. Влетела в ординаторскую в полном смятении. «Елена Львовна, – кричит, – берегитесь его, это страшный человек!!! Он мне чуть язык не оторвал!!!»
– Значит, речь к ней вернулась, если кричит. Ну и что ты ей сказала? – спрашиваю.
– Сказала, что знаю. Сказала, ты такой, ты можешь.
2011
ПЕРСТАМИ ЛЁГКИМИ КАК СОН
1
Сегодня перед больничной столовкой столкнулся с главврачом, с которым уже год нахожусь в состоянии вялотекущей войны.
Он широко осклабился и сказал:
– Приходится за тебя бороться.
Я промолчал, знаю я его борьбу. И тут вспомнилась история тридцатилетней давности.
2
Это был пятый курс ТашМИ. Занятия по хирургии в нашей группе вел ассистент, который оставил след и в «Записной книге».
— • —
На кафедре хирургии был преподаватель, редкий хам.
– Почему он себя так ведет? – спросил я как-то на дежурстве другого ассистента.
– Э-э-э… – объяснил тот мне. – Гондон невоспитанный.
— • —
В ту пору отменили деление хирургии на факультетскую и госпитальную. Поэтому я до сих пор не знаю, что за чем следует. Тот, невоспитанный, гноил студентов почем зря. Внешностью и характером он напоминал курбаши, каким того принято было изображать в фильмах среднеазиатских студий про гражданскую войну. Занятия, которые он вел, назывались практическими, на самом же деле он нас заставлял осматривать больных и писать студенческие учебные истории болезни по строгому шаблону, порожденному его представлениями о жизни и медицине.
Иногда он нас поучал.
– Мне студенты мои бывшие до сих пор звонят, советуются. Спрашивают: «Я открыл живот, что дальше делать?»
Истории болезней потом зачитывались на занятиях. В тоске мы выслушивали жалобы, анемнез морби, статус презентс людей, которые к тому времени успевали выздороветь или умереть.
Я никогда не смеялся над тем, как узбеки говорят по-русски, не передразнивал, не потешался. Наверно, предвидел, что самому придется блукать в лабиринтах нового языка, волоча за собой чемоданище акцента. Но однажды меня пробило, я знаками попросился выйти, чтобы досмеяться в коридоре.
– Больной жалуется на боли в животе, которые возникли после приема капусты соленого характера.
Фраза была безобидной, но меня «капуста соленого характера» подкосила.
Короче, курбаши влепил мне годовую тройку, и это было плохо. Плохо, но не ужасно: впереди были экзамены. Трояк был чистейшим произволом, я учился хорошо, горел хирургией, по ночам работал медбратом в хирургической реанимации.
3
Экзамены принимали четыре человека. Профессор, два доцента и старший ассистент. Про каждого из этих персонажей я уже писал и повторяться не буду. Еще один ассистент, всеобщий любимец, следил за порядком. Он был нашим начальником в долгую хлопковую компанию 82-го года, когда умер Брежнев и никто не мог решиться дать команду вернуть студентов с полей домой. Мы тогда проторчали в бараках в Джизакской степи до декабря, и этот ассистент показал себя человеком добрым и разумным.
Экзамен я сдавал доценту, пожилому крупному узбеку. Его именем на студенческом арго именовалась водочная бутылка 0,75 литра, которая только входила в обиход и казалась огромной на фоне привычной поллитровки.
Ответил я хорошо, он потянулся ставить мне пятерку, но споткнулся о годовой трояк. И позвал профессора. Профессор был еврей и страдал тяжелым еврейским недугом: боялся, что его заподозрят в симпатии к соплеменникам. Поэтому он заполошно созвал комиссию из всех экзаменаторов, и я стал отвечать еще один билет.
Результатов ждали долго, слонялись по больнице, где квартировала кафедра. Больница была старой, это было первое здание, построенное как больница, во всей Средней Азии.
Наконец на крыльцо вышел ассистент-распорядитель и стал читать результаты. Меня он назвал последним, пятерка. А потом добавил:
– Пришлось за тебя побороться.
Потом на крыльцо вышел доцент, который меня экзаменовал, поздравил всех с окончанием учебного года, указал на слабые места в подготовке. Закончив, он посмотрел на меня и сказал:
– Да-а-а, молодец, но пришлось за тебя побороться.
Потом в коридоре клиники второй доцент и старший ассистент почти хором рассказали мне, что боролись за меня.
Последним я встретил профессора, он шел к своим «жигулям», сутулясь, с портфельчиком. Мне он казался пожилым человеком, а был ровесником сегодняшнего молодого меня. Профессор расстроился. Он всегда расстраивался, когда меня видел, я требовал траты дополнительных душевных усилий.
– Пришлось за вас бороться, – коротко бросил он.
И в тот момент я представил себе, как это происходило. Как они, все пятеро, оставшись одни, стали бороться. За меня.
4
Курбаши умер молодым от пищеводного кровотечения, он оказался тайным алкоголиком и допился до тяжелого цирроза.
Через год после начала работы я обнаружил, что не до конца устойчив к ядовитым прививкам его шаблонов, несмотря на высокомерное предположение о непробиваемости собственной брони. Несколько раз ироничная судьба совала в лицо такие клейма взрастившей меня среды. Мои дети, рожденные в Израиле, очень смешно показывают, как я, здороваясь или благодаря, прижимаю правую руку к груди и склоняю голову набок.
Тогда бурное веселье коллег вызвала фраза, просочившаяся в мою историю болезни из канона курбаши: «Наружные половые органы без уродств».
2013