Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 66, 2021
Цветы здесь цвели круглый год. Когда бы я ни приехала, Эмилия Абрамовна радостно увлекала меня в какой-нибудь новый таинственный уголок, обнаруженный ею посреди городской застройки где-нибудь за спиной покосившегося сарая, воздвигнутого первыми поселенцами, или в гуще одичавшей апельсиновой плантации.
Быстрыми воздушными шажками передвигается она в избранном на сегодня направлении – вокруг мусор и бурьян, под ногами серая, убитая, щедро нашпигованная острыми камнями земля, и вдруг совершенно неожиданно глазам нашим открывается волшебный райский островок – геометрически правильное квадратное углубление, обнесенное по сторонам низеньким бетонным бордюром. Что это – фундамент так никогда и не выстроенного дома? Заброшенная оранжерея? Четыре каллы поднимают свои царственные головки над сочными зелеными листьями, а вокруг теснятся ирисы, нарциссы, тюльпаны и еще какая-то неизвестная мне по названиям роскошь. Я недоумеваю, умиляюсь и восхищаюсь, Эмилия Абрамовна скромно торжествует. Мы усаживаемся на удачно расположенный с краю плоский валун и наслаждаемся свежим розовеющим утром. Каждое утро здесь удивительно и неповторимо.
Эмилия Абрамовна встает рано, часов в пять, деликатно просовывает голову в Олину комнату, где я сплю на раскладушке, и ласковым шепотком, а больше выразительными жестами призывает следовать за ней. Ловко сбежав по лестнице, она останавливается на ступенях невысокого крыльца и делает первый упоительный вдох – вливает в свои легкие изумительный прохладный воздух. Всё здесь принадлежит ей, ей одной, никого из жителей окрестных новостроек это первозданное совершенство не волнует.
Эмилия Абрамовна раскрывает маленькую сумочку – ремешок перекинут наискосок через плечо, вытаскивает изящный блокнотик и тоненький карандашик. Радостное вдохновение окутывает ее, и она спешит записать складывающиеся в эту секунду строки. Почерк у нее крупный и угловатый, как у большинства пожилых людей. Я подглядываю сбоку и читаю нарождающиеся слова: «Цветы цветут, и солнышко сияет». Эмилия Абрамовна устремляет взор куда-то вдаль, на мгновение замирает с благоговейной улыбкой на устах, но тут же продолжает: «Нам божий мир лицо свое являет». И не в силах сдержать восторга перед всеми этими прелестями – буйным цветением, золотистым утром и снисходящими на нее сладкозвучиями, – повторяет вслух:
– Нам божий мир лицо свое являет… Чудесно – правда?
– Правда, – соглашаюсь я.
– Я ничего не выдумываю, – поясняет Эмилия Абрамовна, – это так само получается!
Посидев несколько минут – не ради отдыха, а исключительно ради удовольствия созерцать открывшуюся перед нами красоту, – Эмилия Абрамовна встает и устремляется дальше. Поспевать за ней не так-то просто. Похожая на яркую трепетную бабочку, она и передвигается как-то непредвиденно, как будто отталкивается носами своих крошечных туфелек от земли, чтобы зависнуть на миг в воздухе, а потом ринуться в другую сторону. Иногда, заметив мое отставание, она притормаживает и любезно меня поджидает.
– Светочка, милая, как я все это обожаю! – восклицает она, вдыхая аромат какого-нибудь цветочка.
Однажды семейство Якубовичей в полном составе неожиданно прибыло ко мне в Иерусалим на своей новенькой олимовской машине (неожиданно, потому что телефонов у нас тогда еще не было), и мы уже всемером, сидя друг на дружке, направились в Старый город. Возникло предложение пройтись по опоясывающей его стене, и Эмилия Абрамовна, конечно же, оказалась впереди нас всех. Я выразила искреннее восхищение ее проворностью и бесстрашием, но она отмахнулась от моих комплиментов.
– Ой, что вы, Светочка! Теперь я уже никуда не гожусь! Вот если бы вы меня видели лет десять назад…
Выясняется, что десять лет назад она отправилась в Грузию и там вполне самостоятельно взобралась на какую-то крепость двенадцатого века, на которую вообще никто давно не решается подниматься, потому что на самом деле это не крепость и даже не башня, а настоящая каменная пика, торчащая из скалы, и все ее ужасно отговаривали и удерживали, но она не побоялась и даже прошлась по самому верху между башенными зубцами.
Я не усомнилась в достоверности рассказа. И когда в другой раз она застенчиво сообщила мне, что до тридцати лет вообще не знала и не догадывалась, откуда берутся дети, я тоже поверила ей.
Наконец мы возвращаемся домой – с новым стихотворением в блокнотике и букетиком нежных бледно-сиреневых и оранжевых цветочков. На голове у Эмилии Абрамовны соломенная шляпка, разумеется, тоже с букетиком цветов, но искусственных. Все ее платья – тонкие и воздушные – обильно украшены рюшечками, оборочками, кружевцами, ленточками и вышивками, тоненькая талия перетянута цветным кушачком.
Эмилия Абрамовна мало заботится о своей плоти, главное для нее – духовная сторона жизни, но всё-таки, если долго не ест, испытывает какое-то смутное неудобство. Поэтому, проверив холодильник и не обнаружив в нем ничего соответствующего ее вкусам, она решает сварить рисовую кашу.
– Рисовая каша со сливочным маслом – это объедение! – говорит она восторженно, поскольку всегда говорит восторженно, поднимает с полу таз, из которого только что на наших глазах позавтракали две собаки, слегка ополаскивает его под краном и, разыскав в шкафчике пакет с рисом, высыпает весь целиком в таз.
Зять Яша наблюдает за ее действиями, восседая на широкой крепкой табуретке. Эмилия Абрамовна открывает кран, подставляет таз под струю, но как-то не рассчитав напора, оказывается обрызганной с головы до ног водой и облепленной взметнувшимися в воздух рисинками.
– Две руки левые, и обе растут из задницы, – констатирует Яша.
Эмилия Абрамовна не огорчается. В конце концов, можно обойтись баночкой йогурта. Или огурчиком. Ничего страшного. А вода и рис – это не что-то такое, что может испортить платье. Вовремя подоспевшая из коридора курица склевывает разбросанный по полу рис.
Эмилия Абрамовна для Яши – бесценный дар небес. На фоне ее легкомысленных поступков, промахов и чудачеств он чувствует себя человеком степенным, деловитым, рассудительным.
Поначалу, только прибыв в Израиль, Яша занялся производством ювелирных изделий. Но бизнес не задался и оставил по себе внушительный хвост долгов. Пришлось переключиться на садовую мебель. Яша снял мастерскую в старой части города и всё, как полагается, оформил: открыл тик в налоговом управлении и в Институте национального страхования, взял ссуду, предоставляемую мелким предпринимателям, закупил оборудование, инструменты, материалы и приступил к работе. Заказов хватало, но и тут что-то не заладилось. Не пошло. Железные ноги будущих столов и скамеек гнулись как-то неправильно: некоторые выходили короче, а некоторые длиннее. Деревянные планки, черт их знает, по какой причине коробились. Заказчики почти все оказались мелочными скандалистами и склочниками и стали требовать обратно свои деньги, выданные в качестве аванса. Яша чрезвычайно переживал эту невезуху и начинал постепенно ненавидеть Израиль. В конце концов мастерскую пришлось ликвидировать – разумеется, с ощутимым убытком. Налоговое управление, невзирая на весь этот кошмар, долго еще настаивало на получении своей доли в несуществующих доходах и даже наложило арест на Яшин с Леной банковский счет (на котором, правда, кроме минуса ничего не было). Чтобы не лишиться и Лениной зарплаты, пришлось обратиться к помощи адвоката, что тоже встало в копеечку.
Ничего, пережили и это. Всё как-то утряслось и забылось. Сидеть без дела Яша не мог, это было не в его правилах, пускаться в новые авантюры боялся и устроился слесарем на завод, выпускавший что-то такое металлическое. Работа была тяжелая: девять часов на ногах, но зато не требующая инициативы и особых талантов. Главное, что в семье по-прежнему царили совет и любовь.
Счастье Яши состояло в том, что Бог послал ему не только изумительную тещу, но и замечательную жену. Лена ничем не напоминала свою красавицу-мать – и лицом, и умом, и характером, и фигурой она пошла в отца, известного профессора физики. Она и сама еще до отъезда сделалась профессором, только не физики, а биологии. И ее профессорской зарплаты кое-как хватало на покрытие долгов, непрерывно возникавших от Яшиных благих начинаний и выгодных приобретений. Лена никогда ни в чем Яшу не упрекала. Здесь вообще никто никогда ни в чем друг друга не упрекал – ни муж жену, ни жена мужа, ни родители детей, ни дети родителей.
Все были неприхотливы, бодры, любили всяческий спорт и пешие походы, а больше всего любили животных – без различия вида, размера, породы и прочих второстепенных характеристик.
В нынешней четырехкомнатной квартире, располагавшейся на третьем этаже пятиэтажного дома, постоянно проживали как минимум две собаки, несколько кошек, десяток мышек (не белых, а самых обыкновенных серых, но, возможно, стерилизованных, потому что иначе, как я догадываюсь, они бы исчислялись сотнями). Мышки, правда, обитали в клетках. Поступали они из университетской лаборатории, Лена жалела их и приносила домой. Случались и вовсе экстравагантные животные, но все они жили в удивительном согласии.
Первоначально Якубовичи приехали в Израиль вшестером: Эмилия Абрамовна, Яша, Лена и трое их детей: Алик, Оля и Марик. Но года через два или три из Москвы прибыла и Яшина мать. Я не запомнила ее имени-отчества, наверно, потому, что она была очень обыкновенная женщина: довольно грузная, молчаливая, не слишком еще старая и вся из себя положительная: никогда ни на что не жаловалась, не сплетничала и текущие события не обсуждала – во всяком случае, в присутствии посторонних. Вообще-то, ей, поскольку она приехала отдельно от остальных членов семьи, полагалась однокомнатная амидаровская квартира, но свободной квартиры пока не находилось, поэтому обеих бабушек временно поместили в одной комнате – потеснили Эмилию Абрамовну (чем она, по-моему, нимало не огорчилась, а может, и вообще не заметила вселения сватьи). Во второй спальне жила Оля, в третьей мальчики, а Лена с Яшей спали за перегородкой в салоне. Перегородку, естественно, воздвиг сам Яша, но он же больше всех и рисковал в случае ее непредвиденного обрушения.
Однажды, уже лет через десять, прибыл в гости Яшин отец – якобы повидать сына и внуков, но на самом деле, я думаю, осмотреться и прикинуть, стоит ли ему переезжать в Израиль насовсем. На постоянное жительство. Яша сказал ему вполне определенно, что не стоит. Яша не уважал отца по двум причинам: во-первых, за то, что тот бросил их с матерью, когда Яше не исполнилось еще и двух лет, а во-вторых, за то, что, будучи приглашен на Яшину свадьбу, мельком глянул на его избранницу и с дрянной ухмылкой заметил: «Ладно, на первый раз сойдет».
Любить отца Яше было не за что, хотя внешне они как раз были очень похожи – высокие, широкоплечие, оба ярко-голубоглазые, только Яша вышел, как говорят на Руси, мужчина более самостоятельный – имея в виду не столько самостоятельность, сколько чисто внешнюю и часто обманчивую солидность и значительность. Особенно забавно было смотреть на них сзади, когда они шли рядом, – одинаковый рост и та же тяжелая, слегка медвежья походка. Но Яша не пожелал слишком долго видеть отца шагающим рядом с собой и недвусмысленно предложил ему сократить свое пребывание с трех месяцев до одного. Отец намек понял и вскоре отбыл восвояси, очевидно, полностью разочарованный и в государстве Израиль, и в сыновьем гостеприимстве.
Было время, когда Лена мечтала о том, чтобы и муж тоже как-то продвинулся по линии образования, получил высшее. Наилучшим вариантом ей представлялось – учитывая Яшину любовь к животным, а также тот факт, что сама она в этот период уже трудилась старшим научным сотрудником на Беломорской биостанции, – поступить на отделение зоологии биологического факультета МГУ. Яша не возражал, напротив, воодушевился и преисполнился энтузиазма, представив себя молодым, но уже солидным ученым. В успехе задуманного предприятия никто не сомневался. В Москву было отправлено соответствующее заявление с приложением машинописной копии Яшиного аттестата зрелости. Аттестат был не ахти какой, но большого конкурса не предвиделось (собственно, как Лене удалось выяснить через знакомых, конкурса вообще не предвиделось – на зоологию в те годы почему-то никто не рвался, все мечтали стать либо журналистами, либо геологами). Вскоре Яша получил приглашение на вступительные экзамены.
На биологической станции он пребывал в должности электрика, плотника, истопника и по совместительству подсобного рабочего, но удерживать его не стали, тут же благословили: езжай! Да хоть сейчас, пока наст крепкий. Успеха тебе! Идея заблаговременно прибыть в Москву Яше тоже понравилась – в оставшиеся до экзаменов пару месяцев можно будет как следует к ним подготовиться. В его распоряжение предоставили единственную имевшуюся на станции лошадь с санями и провожатого, который должен был вернуть транспортное средство обратно.
Связь с железной дорогой в те годы осуществлялась через деревню Черная речка и далее до разъезда Узкий – километров семнадцать по зимникам.
Яша уехал, а часа через полтора Лена заметила, что он забыл в их комнатушке на подоконнике все документы: и паспорт, и приглашение на экзамены, и еще что-то весьма важное. Недолго думая, она встала на лыжи и кинулась вдогонку – прямиком через губу – не то Кислую, не то Чернореченскую. Но поскольку на дворе уже стоял май месяц, лед на губе оказался слабый, весенний. Немного отойдя от берега, Лена провалилась, однако присутствия духа не потеряла, принялась барахтаться в воде, но всякий раз, как она пыталась ухватиться за кромку льда, он вероломно под ней подламывался. И всё-таки каким-то чудом ей удалось выкарабкаться на линзу более прочного льда и ползком, ползком добраться до берега. Через два с половиной месяца после этого приключения на свет появился Алик, совершенно здоровенький и вполне доношенный мальчик.
За несколько дней до его рождения выяснилось, что Яша в МГУ не поступил, хоть ему и успели передать с оказией необходимые документы (изрядно подпорченные водой). Непредвиденно завалил и математику, и английский. А Лену долго еще тягали за потопленную лыжу – вторую она сумела вытащить и наваливалась на нее грудью в своем пластунском продвижении к берегу. Грозили даже судом за расхищенную социалистическую собственность, но потом ограничились тем, что вычли из зарплаты стоимость нанесенного ущерба – спасенную лыжу не засчитали и естественной амортизации тоже не признали. Вычли как за две новые.
Позднее, уже после рождения дочери Оли, молодая семья вернулась в Москву и даже получила государственную двухкомнатную квартиру – разумеется, у черта на рогах, в каком-то не то Коптево, не то Новогиреево. От метро сорок минут на автобусе. Но всё равно это была собственная квартира, в которой тотчас завелись пара подобранных на улице собак, несколько кошек и бесчисленное количество птичек. Еще через два года на свет появился Марик. Лена была вполне довольна жизнью, Яша не очень.
В Израиль мы прибыли почти одновременно, и уже через месяц Лена приступила к исследовательской работе на сельскохозяйственном факультете Иерусалимского университета. Искала наиболее действенные и дешевые способы борьбы с полевками и прочими вредными грызунами. «Изобретаю кошку», – говорила она.
Эмилия Абрамовна, восхищенная новыми ландшафтами, долгим лучезарным летом и неувядающим разнообразием здешней флоры, заполняла стихами розовые блокнотики и сооружала себе всё более замысловатые и причудливые наряды. Немного огорчилась, когда обнаружилось, что и тут на землю временами обрушиваются холодные колючие ливни. Поскольку прогулки в такие дни становились неприятными, приходилось сидеть дома, что никак не способствовало улучшению отношений с зятем. Почти все ее действия почему-то бесили Яшу. Просушивая, например, на керосиновом обогревателе свои промокшие под дождем ботиночки (привезенные еще из Москвы), Эмилия Абрамовна нечаянно вздремнула и не заметила, как они скукожились и истлели. В другой раз, по утверждению Яши, она на несколько часов оставила открытым газ и чуть не взорвала всю их квартиру, а может, и весь дом. Принимая ванну, обильно залила мыльной водой соседей снизу.
И так далее.
– Нет, я всё-таки однажды удушу ее, – обещал Яша угрюмо.
– Мне следовало приехать отдельно от них, – догадалась Эмилия Абрамовна после очередной стычки с зятем. – Я бы получила однокомнатную квартиру и ни от кого не зависела.
– Вас давно бы уже не было на свете, – уточнил Яша злорадно, – вы давно бы нашли способ угробить и себя, и всё живое в радиусе трех миль.
Но снова наступала весна, солнышко выглядывало из-за туч, мир за окном оживал, и посвежевшие после дождя окрестности вновь манили окунуться в неописуемую прелесть божьего творения.
– Как это красиво! – умилялась Эмилия Абрамовна.
Дети между тем подрастали, и однажды, достигнув шестнадцати с половиной лет, Алик объявил, что желает жениться на очень красивой и, как незамедлительно выяснилось, чрезвычайно взбалмошной пятнадцатилетней девушке из очень приличной интеллигентной семьи. Я посоветовала Яше и Лене не давать своего разрешения на столь ранний брак, они смущенно переглянулись и печально вздохнули.
– Нет, ну как же мы можем…
– Что значит – как? – внушала я. – Он несовершеннолетний, без вашего согласия жениться не может. Вы против.
– Нет, ну почему же против?..
– Она что, беременная? – поинтересовалась я.
– Да нет… Вроде бы нет…
Молодые сняли себе квартиру в Иерусалиме – как я догадывалась, на Ленины деньги. Яша погрустнел – заскучал без сына.
– Слишком рано, – говорил он хмуро. – Ни образования, ни профессии – идиотизм какой-то!
Никто с ним не спорил.
Зато Оля стала чемпионом страны по шахматам среди девушек. Вокруг крутились симпатичные мальчики, откровенно заглядывавшиеся на высокую голубоглазую россиянку, но она их не замечала. Начала понемножку сотрудничать в местной газете, в основном описывая семейные походы в Иудейскую пустыню и другие экзотические места.
Алику наконец исполнилось восемнадцать, и его призвали в армию. Но будучи женатым человеком и пользуясь в связи с этим определенными льготами, а главное, обладая тем особым радужным обаянием, которое не может оставить равнодушными ни женщин, ни мужчин, он запросто устроился шофером при штабе центрального округа, где все моментально его полюбили.
Командир высокого ранга сделал его своим личным водителем. Самым приятным в этой должности оказалось то, что офицер предпочитал водить машину сам и очень редко прибегал к услугам Алика.
Штаб округа располагался как раз за проволочной оградой в десяти метрах от дома, в котором молодые снимали квартиру. Алик слегка расширил дырку в ограде и регулярно носил жене армейские обеды. До обеда жена обычно спала. А после обеда отдыхала на диване с книжкой в руках. Она одинаково хорошо владела пятью языками: ивритом, русским, французским, английским и арабским, который выучила из сострадания к несчастным палестинским беженцам, лагерь которых тоже располагался в нескольких шагах от их дома, но по другую сторону.
Однажды Алик, доставив супруге обед, застал ее на диване в объятиях смуглого оливкоглазого представителя страдающего под израильской оккупацией племени. В первый момент он остановился в замешательстве, но, постепенно осознав и оценив ситуацию, опустил еду на стол, повернулся и вышел, зацепившись автоматом за косяк входной двери и едва не сбив с ног любопытствующую соседку из квартиры напротив.
Кстати, жилище молодоженов оплачивала армия, и она же выдавала всё еще несовершеннолетней жене солдата денежное пособие.
Через несколько дней оголодавшая и заскучавшая жена явилась на базу и устроила при многочисленных свидетелях бурный скандал и истерику, требуя, чтобы Алик немедленно вернулся домой. Командир, полюбовавшись этой сценой и восхитившись темпераментом девушки, устроил Алику немедленный перевод в Шарм-эш-Шейх.
Месяц спустя бравый солдат, обросший густой русой бородкой и несколько помятый от долгой дороги, явился в отчий дом в отпуск, но рассказывать ничего не стал.
Яша попытался выудить у него хоть какую-то информацию, но безуспешно. Пришлось довольствоваться скудными сведениями, уже поступившими от общих знакомых, проживающих в Иерусалиме.
– Идиотизм какой-то, – бормотал Яша, сидя в кухне на табурете. – Сначала женится чёрт знает зачем, потом вдруг уходит…
С одной стороны, он, конечно, радовался быстрому завершению скоропалительного брака, но с другой стороны, переживал за сына.
Брошенная жена, как выяснилось, вскоре перебралась в Тель-Авив, и на некоторое время следы ее затерялись.
Эмилия Абрамовна не заметила ни женитьбы внука, ни развода. Развода, собственно, никакого и не было, потому что Алик не видел в нем особой необходимости.
«Мне с нежностью нежданной лепечет каждый лепесток о нашей встрече дивной, странной, и много счастья прочит впрок», – записывала неутомимая поэтесса в свой блокнотик. Два голубеньких бантика украшали склоненную над тетрадкой седенькую голову.
– Я всё-таки как-нибудь однажды удавлю ее, – повторял Яша, глядя на тещу в упор.
Как видно, мысль эта, выраженная вслух, утешала его в собственных неудачах.
Эмилия Абрамовна либо не слышала угроз, либо не придавала им никакого значения.
«А что? – размышлял Яша. – Нет, ну в самом деле – много ли надо такому одуванчику? Придушу, допустим, подушкой. Восемьдесят четыре года, допытываться никто не станет…»
Вы знаете, Эмилия Абрамовна, – обращался он к витающей в облаках теще. – Если я вас удавлю, никто меня не заподозрит.
Эмилия Абрамовна из вежливости соглашалась и, перелистнув страничку, записывала: «Как светлый легкий мотылек, коснется взгляд твой этих строк…»
Следующая зима оказалась для нее непредвиденно тяжелой: каким-то образом она умудрилась заблудиться возле самого дома, долго топталась под проливным дождем перед собственным крыльцом и к вечеру слегла с воспалением легких. Вернувшаяся с работы Лена застала мать в жару и в бреду.
Антибиотики не помогали.
Сутки спустя они вместе с Яшей с трудом дотащили невесомую Эмилию Абрамовну до машины и отвезли в больницу.
– Пока довезли, совершенно посинела, – рассказывал Яша с несвойственным ему возбуждением.
Лена собиралась остаться возле матери на ночь, но врач сказал, чтобы они ехали домой.
– Как домой? – запротестовал Яша. – Она же вот-вот скончается.
– В палате и так душно, – заметил врач строго. – Ей необходим воздух.
– Но вы, по крайней мере… – пробормотал Яша.
– Мы посидим внизу, – сказала Лена.
– Не нужно внизу, – постановил бессердечный эскулап. – Отдыхайте, приедете утром.
И они уехали.
Утром они нашли койку опустевшей и отправились на поиски новопреставленной рабы божьей. Лена казнила себя за то, что послушалась врача и уехала.
Однако в коридоре, метрах в тридцати от палаты, они натолкнулись на вполне здоровую, бодрую и порозовевшую Эмилию Абрамовну. Оказалось, что, проснувшись, та не могла вспомнить вчерашних происшествий и пошла выяснять, куда это и каким образом ее забросила судьба.
– Восстала из гроба, – прокомментировал Яша странную метаморфозу. – Была абсолютно синяя, выглядела так, будто и часа не протянет. И полюбуйтесь – прыгает, как кузнечик. Невероятно! Израильская медицина научилась возвращать восьмидесятипятилетних старух с того света. Непонятно только зачем.
– Может, это не медицина, – предположила успокоившаяся и повеселевшая Лена. – Тут, говорят, уже бывали такие случаи.
– Непонятно зачем, – упорствовал Яша.
Тем временем и Оля окончила школу и достигла призывного возраста. Как девушку серьезную и на редкость толковую, ее направили в генштаб, расположенный, как известно, в Тель-Авиве, всего в нескольких километрах от ее дома. Вообще, штабные ее занятия больше напоминали обыкновенную канцелярскую работу, чем службу в армии. Обычно она ездила в Тель-Авив на велосипеде, но однажды в нем что-то сломалось.
Оля чрезвычайно тяготилась необходимостью пользоваться битком набитым в утренние часы автобусом, поэтому, когда Яша в преддверии ее дня рождения спросил, что ей подарить, она ответила:
– Ничего не надо – почини мне велосипед!
Как назло всю ту неделю Яша возвращался с работы страшно уставший, и до велосипеда у него руки не доходили. Но уж в последний день он решил, что вообще не ляжет спать, пока не наладит дочке транспорт. И утром, дождавшись, пока Оля выйдет из своей комнаты, торжественно провозгласил:
– Поздравляю с девятнадцатилетием!
Оля глянула в тот угол, где стоял велосипед, подпрыгнула от радости и бросилась отцу на шею:
– Папка, какой ты молодец!
– Повисла на мне, прямо как маленькая, – много раз потом рассказывал Яша.
Собравшимся в квартире друзьям и знакомым он сообщал, как в цех зашли трое в военной форме, два парня и девушка, поговорили минуту с мастером и направились в его сторону.
Остановились рядом и попросили зачем-то выключить станок. А он всё не мог взять в толк, чего они хотят, попытался объяснить, что тут какое-то недоразумение – он уже год как освобожден от военных сборов.
Они стали говорить про Олю что-то такое, чего он никак не мог понять.
Как-то плохо соображал после бессонной ночи. Один сказал, что обязан сообщить ему трагическую новость: «Оля…»
– Вы меня извините, – перебил его Яша, – я на иврите не очень-то…
– Ваша Оля погибла, – отважилась произнести девушка.
Он засмеялся:
– Что вы, это ошибка! Оля? Погибла?.. Чепуха какая-то… Я ее утром видел – пару часов назад.
Потом испугался – может, что-то случилось с Аликом? А они перепутали… Но и с Аликом вроде бы ничего не должно было случиться, он же не в Ливане, он… Да и в Ливане всё успокоилось, уже три недели как отступили к сорокакилометровой зоне безопасности.
– Ее сбило такси, – сказала девушка. – Она ехала на велосипеде, и ее сбило такси. Налетел сзади. Наверно, не соблюдал дистанцию.
Таксист утверждал, что дистанцию соблюдал и вообще ни в чем не виноват, Олю не сбивал, наехал только на валявшийся посреди шоссе велосипед, а солдатка упала с него раньше, он детьми своими клянется – грохнулась со всего маху прямо затылком на камень. Ехала по обочине – широкая такая обочина, потом начала вдруг ни с того ни с сего вилять из стороны в сторону, и будто кто вышиб ее из седла. Но не он – он сразу взял влево и притормозил, по машине можно видеть, что нет никаких ударов, даже ни малейшей царапины. Он вообще вначале думал, что она без сознания. Подбежал – такая красивая девушка, и крови совершенно не было. А медики приехали, определили: умерла. Разве он не понимает? У него у самого дочь такого же возраста.
– Я убью его, – сказал Алик, стоя над открытой Олиной могилой.
– Была бы в каске, ничего не случилось бы, если бы надела каску – я сколько раз ей говорил! – была бы цела, – твердил Яша. – На теле ни одного ушиба, ни малейшего повреждения. Весь удар пришелся на затылок. Была бы в каске…
– Я вчера торт купила, – вспомнила Лена по дороге с кладбища, – думала, отметим вечером. Надо отдать кому-то, что ли…
Месяца через два после этого за внучкой внезапно последовала одна из бабушек, Яшина мама. Хлопотала, как обычно, на кухне, опустилась вдруг на Яшину любимую табуретку, и через минуту ее не стало.
Оказалось, что эта спокойная незаметная женщина исполняла в семье важную роль: следила за чистотой и порядком. После ее смерти в доме очень быстро установилось невыносимое безобразие, непролазная антисанитария. С холодильника, с кухонного передника и даже с личных полотенец в ванной гроздьями свисали тараканы и еще какие-то мерзкие твари, собаки беспрерывно грызлись, шерсть их клубилась во всех углах, кошки раздирали когтями обивку на диванах, под ногами на безнадежно затоптанном полу трещали неизвестно откуда взявшиеся железные стружки, белые прежде двери покрылись жирными темными пятнами. Только комната Оли оставалась чистенькой и неприкосновенной – никто в нее не заходил и даже не заглядывал.
Я понимала, что обязана как-то поддерживать друзей в обрушившемся на них горе, но всё с большим трудом заставляла себя переступать порог их одичавшей квартиры. И делала это всё реже.
Алик демобилизовался, уехал в Иерусалим и поступил в музыкальную академию имени Рубина по классу вокала. Марик приходил из школы и запирался в своей комнате. Яше и Лене как родителям погибшей военнослужащей предложили за очень умеренную, прямо-таки смехотворную цену выкупить квартиру. Они отказались. У них не было ни сил, ни желания куда-то ходить и что-то оформлять.
Лена вскоре совершенно расклеилась и слегла в постель. Яша вначале думал, что это нормальная в таких обстоятельствах депрессия, но потом всё же отвез ее в больницу, и там обнаружили рак матки. От горя, говорили соседки. Оказалось, однако, что и на этот раз ей суждено было выбраться на берег – матку удалили, провели курс химиотерапии, и она начала поправляться.
Но пока Лена лежала в больнице, случилось новое несчастье с Эмилией Абрамовной. Она вышла, как обычно, на прогулку, оступилась на какой-то коряге и сломала себе шейку бедра – правого. Превратилась в птичку с обрезанными крыльями: с трудом ковыляла по дому с палочкой и медленно, печально угасала.
А Лена через пару месяцев опять уже ездила на работу, причем опять на велосипеде.
– Нет, как это вам нравится? – негодовал Яша за спиной жены. – Как будто мало всего, что случилось! Знаешь, что она говорит? Перестать ездить на велосипеде – это как будто предать Олю. Бред какой-то, идиотизм, сумасшествие… Я ей говорю: что, Оле станет легче, если и ты погибнешь?
– Светочка, врачи говорят: плохо срастается кость, – жаловалась Эмилия Абрамовна, – но сколько же можно? Когда-то же она должна срастись! – в голосе ее звенело отчаянье.
Яша выразительно смотрел на страдалицу и как будто намеревался что-то произнести, но не произносил – потерял интерес к общению с тещей.
Между тем пришел срок и Марику идти в армию. Мы с некоторым удивлением узнали, что он направлен на курс летчиков. Прошел весь этот весьма нелегкий курс и был отчислен по неизвестной причине (причину никогда не сообщают) за три дня до получения заветных «крылышек». Но, похоже, не особенно огорчился. Оставшиеся два года провел в компьютерном отделе того же Генштаба, потом поступил в Иерусалимский университет на математический факультет, очень быстро получил первую степень и тут же взялся за вторую.
А Алика ждало еще одно испытание. Он знал, конечно, – как можно в Израиле чего-то не знать? – что его бывшая жена – жена его юности – сошлась в Тель-Авиве с каким-то типом, который поначалу выдавал себя за кинорежиссера, но потом оказался обычным преступником – отсидел восемь лет за ограбление со взломом, может, и не одно, при отягчающих обстоятельствах. Но взбалмошная девчонка из интеллигентной семьи верила каждому слову своего нового возлюбленного и категорически отказывалась видеть очевидное. Как многие уголовники, он был автором своей альтернативной биографии и со слезами на глазах прочувственно рассказывал, как его обманули, подставили, предали, бросили. Она верила всему, страстно жалела, желала быть утешительницей и спасительницей невинно погибающего, подчинялась всем его прихотям и требованиям и вскоре сама с ушами погрязла в пороке и преступности. Высокая цель оправдывала в ее глазах всё.
Но оказалось, что есть предел и ее доверчивости и покорности. Однажды он явился домой под утро, пьяный и бледный как мел, прижался виском к косяку входной двери и произнес трагически: «Моя дочь умерла». Дочь во Франции, чистый непорочный ангел, последняя его надежда и упование, давно уже фигурировала в его постоянных душещипательных рассказах. И вот теперь этой дочери не стало. Но жестокосердые товарки нашей Жанны (дадим ей все-таки имя для удобства повествования) решили зачем-то положить конец наглому надувательству и с помощью неопровержимых фактов и свидетелей доказали, что никакой дочери отродясь не существовало: просто провел ночь у другой бабы и навешивает дуре лапшу на уши.
В тот же день потрясенная этими открытиями Жанна уехала к родителям в Иерусалим. Потом, как и следовало ожидать, раздался звонок из Тель-Авива и, видимо, было назначено свидание. Жанна сказала родителям, что едет к зубному врачу, и, как выяснилось, действительно побывала у него утром, а потом в течение нескольких часов бродила в одиночестве по торговому центру, расположенному в одном из высотных зданий. Скучающие в своих лавках продавцы начали удивляться странному поведению красивой девушки и принялись интересоваться, что или кого она ищет. Она не отвечала. Утром уборщики нашли ее мертвой во внутреннем дворике. Полиция заявила, что она спрыгнула с крыши. И действительно, дверь на крышу вопреки правилам оказалась открытой. Но зачем человеку, который собирается спрыгнуть с крыши, перед этим идти к врачу и лечить зубы?
По иронии судьбы, именно Алику как законному мужу первому объявили о случившемся.
Мы уже жили в Гиват-Зеэве, и у нас, как ни странно, уже был телефон. В то утро он зазвонил.
– Это Лилит, – сказал приятный женский голос.
– Да, Лилит, – я вас слушаю.
Лилит, такое имя дала своей дочери сумасшедшая французская коммунистка.
Первое знакомство со страной социализма было для Лилит достаточно трудным. В Москве была то ли улица, то ли площадь Робеспьера. Во Франции он был национальным врагом. Вторая неприятность ждала ее около магазина. Какая-то старушенция держала сумку, которая открылась, и из неё выскользнул кошелек.
Девочка, воспитанная, с одной стороны на идеях Карла Маркса, а с другой стороны на правилах французской вежливости нагнулась, чтобы поднять кошелек.
Старушенция, быстро сообразив, что девчонка хочет слямзить ее кошелек, с силой ударила девочку ботинком по руке.
Лилит спросила:
– Жанна у вас?
Я сказала:
– Нет.
Последний раз Жанну я видела у нас в Неве-Якове. Это было время, когда Алик только женихался с Жанной. Проснувшись среди ночи, я вышла на кухню и увидела милую парочку, лежавшую на одной из кроватей, которыми нас одарил Сохнут.
Я пошла требовать объяснений у своего сына Давида, который мирно спал на другой из этих кроватей в своей комнате. Давид выполз и нехотя пошел за мной.
– Что это значит? – спросила я.
– Это Алик, – сказал он.
– Знаешь, – сказала я, – я не хочу, чтобы среди ночи к нам пришла мать этой девочки, да еще с полицией, поскольку я устроила здесь притон.
– Да что ты мама, – сказал Давид. – Это совсем не такие люди, которые будут врываться в чужой дом среди ночи.
На этом разговор был закончен, и я действительно никогда больше не видела у нас ни Лилит, ни ее мужа Николая.
Теперь мы разговаривали с Лилит по телефону.
Я сказала ей:
– Жанны у нас нет и не было. Ищите ее в Гивоне.
– Почему в Гивоне? – спросила она.
– Потому что Алика видели там.
Родители Жанны поехали в Гивон и действительно обнаружили там Алика, который сообщил им жуткую новость.
Было много людей, которые были знакомы с Лилит. Все мы собрались и решили ехать в Тель-Авив в центральное полицейское управление.
– По-человечески я даже готов склониться к вашей точке зрения, – говорил полицейский чин. – Красивая девушка, из интеллигентной семьи. Влюбляется в преступника, в сутенёра. Примеров можно найти много. Но мы, полицейские, живем не так, как вы – своим умом и своими чувствами. Мы живем согласно инструкциям и указаниям… Я так понимаю, вы ее родители Жанны? – спросил офицер, обращаясь почему-то к Яше.
– Тут я должен вас поправить, – ответил Яша. – Я не отец Жанны. Жанна – моя невестка, жена моего старшего сына.
При слове «жена» полицейский чин как-то странно хмыкнул.
– Понимаете, в чем дело… Николай, отец Жанны, очень хороший человек, но иврита он не знает и со своей украинской мовой совершенно не годится для официального разговора. Вот я и решил, что должен заменить его сегодня. Как-никак, мы одна семья.
Офицер снова хмыкнул.
– Короче говоря, в вашей просьбе открыть дело я вынужден отказать. Для вашего утешения я вам скажу, что этот тип всё равно кончит плохо. Ещё одно убийство – и он уже мертвец.
– Зачем еще одно убийство? – спросил Алик. – Достаточно того, которое уже есть. – И добавил: – Я его убью.
– По-человечески я на вашей стороне, но мы, полицейские, руководствуемся не здравым смыслом, как простые люди, и не чувствами, а инструкциями и распоряжениями. Есть инструкция: если жертва – проститутка, то мы дело не открываем.
«Он режет сердце матери на куски», – подумала я.
– Благодарим вас за внимание, – сказал Яша, поднялся со стула подошел к Лилит, и галантно взял ее под руку.
На похоронах присутствовало человек двенадцать, в основном знакомые Жанниных родителей, среди которых оказалась и я. Из Тель-Авива не было никого. Когда дело дошло до чтения поминальной молитвы «Эль мале рахамим», Алик вдруг воскликнул:
– Этот Бог!.. Этот Мале рахамим!.. Он отнимает у меня всё… самое… – и не закончил.
Осекся на полуслове и прикрыл глаза ладонью.
В этот момент над кладбищем началась странная мистерия. Несколько широких, мощных столбов лучезарного какого-то пульсирующего света опустились с неба на землю и веером разошлись по окрестным холмам. Проплывавшее между ними жемчужное облачко заставляло их слегка двигаться и менять форму и яркость. Мы стояли, пораженные чудесным видением. Я вспомнила стихотворение Эмилии Абрамовны, написанное, по ее словам, в ранней молодости и не похожее на прочие:
Черёмуху душистую
Побил злодейский мороз.
Землю вокруг покрыли
Россыпи белых слёз.
А душу её чистую
Ангел на крыльях унёс.
С кладбища Алик поехал к лучшей подруге Жанны еще по тем временам, когда та жила в Иерусалиме. Это была почти слепая девушка, дочь немецкой еврейки, узницы одного из самых известных лагерей смерти, после войны вышедшей замуж за чистокровного арийца, но вскоре возненавидевшей и мужа, и вообще всё германское и переехавшей вместе с маленькой дочкой в Израиль. Не исключено, что слепота дочери тоже была результатом пережитого матерью.
Через девять месяцев на свет появилась маленькая Оля. Лена ездила навещать внучку и находила в ней сходство с Олей-первой.
Яша продолжал работать на своем заводе и уже почти не роптал на тяжелые условия труда и бездушных начальников.
Алик и Марик вскладчину купили машину, чтобы по субботам навещать родителей и сильно загрустившую в немощи бабку. Однажды машина отказала посреди дороги, и, хотя пелефонов в то время еще не было, братья нашли какую-то возможность позвонить домой (дома у них телефон уже установили) и сообщить, что они застряли.
– Папка, давай приезжай, выручай! – бодро потребовали они и объяснили, где стоят.
Яша только что пришел с работы, как всегда, жутко усталый, принял душ и намеревался прилечь отдохнуть, но бросить сыновей в беде, конечно, не мог.
– Я поеду с тобой, – сказала Лена, опасавшаяся, как бы он не уснул за рулем.
Однако когда они прибыли на указанное место, никакой машины там не оказалось. Лена заподозрила, что Яша что-то не так понял, но вслух своих мыслей выражать не стала. Медленно, на самой низкой допустимой на междугороднем шоссе скорости они проехали еще километров двенадцать, потом развернулись и снова проехали те же двенадцать километров в обратном направлении.
Ни машины, ни сыновей.
– Черт его знает, что такое! – бурчал Яша. – Идиотизм какой-то!..
На противоположной стороне шоссе кто-то менял колесо. Яша решил подойти и спросить – ну, мало ли, вдруг видели? Ведь точно объяснили, где застряли. Не могли же они провалиться сквозь землю!
Он ушел, а Лена осталась сидеть в машине. Она тоже целый день работала и тоже устала и, оказавшись в одиночестве, впала в какую-то полудрему. Мимо непрерывным потоком мчались машины, звучали полицейские сирены, сирены амбулансов, она ни на что не обращала внимания. В какой-то момент ей, наконец, показалось странным, что Яша так долго не возвращается, она вылезла из машины и пошла выяснять, где он. Наверно, всё-таки нашел Алика и Марика и возится с их машиной.
Одна из полос встречного движения была перекрыта полицией, рядом стояли два амбуланса, один из них реанимационный, и только тут Лена заподозрила что-то неладное. Что-то скверное.
«Разве Оле станет легче, если и ты погибнешь?»
Вернуть Яшу к жизни не удалось – его сбил многотонный грузовик. На этот раз шофер точно не был виноват – остановить такую махину на скоростном шоссе не представлялось возможным.
– И шел-то не торопясь, будто по бульвару гуляет, – сокрушался водитель.
Грузовик, думала я, стоя за Лениной спиной и снова, как в дурном сне, слушая «Эль мале рахамим», – да, конечно… Это правильно, что грузовик. «И меня только равный убьет». Но в целом перебор какой-то получается… Попахивает дурным вкусом. Наш преподаватель на Высших сценарных курсах говорил, что в искусстве самое главное – чувство меры.
Узнав о новой трагедии, все, разумеется, принялись спрашивать, куда же подевались Алик и Марик, призвавшие отца на помощь. Оказалось, что они действительно застряли на том самом месте, где Яша с Леной их искали, но в конце концов сумели завести машину и уехали.
– Но как же? Почему уехали? Что значит – уехали? – восклицали потрясенные знакомые.
– Ну, просто обрадовались, что завелась, и уехали, – простодушно отвечали растерянные и совершенно пришибленные горем и своей виной братья.
Так что решение отчислить Марика с летных курсов теперь начало представляться правильным. Вскоре он уехал в Америку делать постдокторат, оставив Лену и Эмилию Абрамовну на попечение Алика.
Эмилия Абрамовна ушла из жизни совершенно незаметно. По крайней мере для меня. Но подозреваю, что и для Лены тоже. Точная дата ее смерти мне неизвестна – на похороны меня никто не позвал. В последний раз я видела ее лежащей в постели в розовой блузке, на которой белым шелком был вышит пышнохвостый голубок. Личико ее пожелтело, совершенно сморщилось и ссохлось, но она еще не теряла надежды, что злополучная кость когда-нибудь всё-таки срастется.
Поскольку я не присутствовала на похоронах, постепенно у меня зародилось подозрение, что смерти никакой и не было, смерть – это вообще не для нее, просто Эмилия Абрамовна каким-то одной ей известным способом переместилась в тот дивный благоуханный сад, где нет ни холодных ливней, ни предательских коряг.
Через пару лет Алик на свои деньги издал книжку ее стихов – небольшую, но очень изящную, на дорогой бумаге. В количестве ста экземпляров. На обложке, украшенной затейливой серебристой рамочкой с ангелочками и голубочками, крупными витиеватыми буквами выведено: Эмилия, – и ниже: Сто избранных стихотворений. Не знаю, по какому принципу он отбирал их – мне они все представляются одинаково прекрасными.
Вручая мне книжку, Алик пробормотал смущенно, словно извиняясь:
– Пускай хоть память останется…
Так и не сумев поступить в Новую израильскую оперу и вообще ни в какую оперу, он принял предложение занять место кантора в одной из больших израильских синагог.
Лену я не видела уже несколько лет, по словам Алика, она вышла на пенсию и много ездит по разным странам.
А маленькая Оля теперь сама служит в армии.