Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 64-65, 2020
Публикация Андрея Крамаренко. Стихи и наброски, написанные предположительно в конце 1940-х – 50-х годах, расшифрованы публикатором по единицам хранения № 1, 4, 6 фонда № 3101 ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ)
* * *
По всем тропинкам – пешие,
по всем дорогам – конные.
Сегодня немца вешают,
мучителя районного.
Вчера он, идол чёрный,
здесь был и царь и бог,
а нынче немца вздёрнут
за то, что села жёг.
С великою охотою,
с особенным старанием
три плотника работают,
чтобы поспеть с заданием.
И сколотили за ночь
дубовый аппарат –
мол, просим, Карл Иваныч,
взвивайся – рад не рад.
Белее снега свежего,
того, что утром высыпал,
впервые в жизни вежливой
над «зисом» – немец высится.
Под ним – машины днище,
над ним – петля висит.
стоит, глазами рыщет
и слов – не говорит.
Страницу с лишком приговора
торжественного, важного
судья степенно выговорил
среди молчанья страшного.
Подумал – кончим скоро,
часы платком протёр,
махнул рукой шофёру.
Шофёр включил мотор.
Как лань в лесу бросается
от волка – зверя – хищника,
так точно «зис» бросается
из-под немецкой жизни.
Рванул ногами, гитлер,
а крикнуть – не успел.
Прямёхонький, как выстрел,
над снегом он висел.
* * *
Приди ко мне, как прежде приходила.
Я не достоин, но приди, приди.
За ни за что приди. За то, что было.
За то, что всё уплыло, – пощади.
Я требую пощады – не награды,
я за себя прошу – не о тебе.
Но так же, как меня тебе не надо,
ты мне нужна, моей кривой судьбе.
* * *
Как разговаривали с нами
начальники отделов кадров!
Какими управляли снами,
какие объявляли кары!
Корили нацией и пленом,
в душе копались и в анкете…
О, если бы собрали пленум,
чтоб осудить упрёки эти.
Я кадром был. Я подчинялся.
Я, как стишочек, сочинялся,
я, как ботинок, починялся,
как карандашик, очинялся.
Они крутили и вертели,
они мне душу вынимали,
они понять меня хотели.
Они меня не понимали.
СЛИШКОМ МНОГО КАТЕГОРИЙ
– Чуть правды – правильней,
чуть чести – благородней,
чуть права – праведней,
народа – чуть народней…
Приличье Меры (высшее!) поправ –
ты преждевременен и потому – неправ.
– Но если Мера стёрлась, износилась,
бессменно меря уж который год,
но если, совершенствуясь и силясь,
подрос и стал народнее народ!..
Мой трудный путь казался верным мне,
моё неверье – продолженьем веры.
Я был прямою исповедью Меры,
её беседою наедине
с собой.
Пока записывали вздохи,
пока хвалили, не жалея сил,
я действовал иначе. Я в эпохе
внештатной откровенностью служил.
* * *
Укротили, укоротили,
сократили тебя на треть,
словно горную речку – спустили
по трубе в городскую сеть.
Ты шумишь по привычке старой,
симулируешь гром и грозу,
словно бочки – пустая тара
или ящики на возу.
А нужны тебе только деньги,
небольшие деньги притом.
Плюс однажды в неделю девки
и почти приличный притон.
Тихий дом с бесшумной прислугой
и подачей горячей воды
там, где ценят твои заслуги,
уважают твои труды.
* * *
Я музыку искать привык
в поющих на эстраде бабах,
а музыка была в кривых
плечах
и в пальцах тонких слабых.
Её писали старики,
гусины перья очиняя,
самоубийцы у реки
её поспешно сочиняли.
Таись, святая чепуха!
Скрывай надёжнее созвучья!
Не то их словит и заучит
ухо,
больше лопуха.
* * *
В то утро боя, утро на ветру
капитализм я видел не впервые –
в моей судьбе поганую нору
он, словно мышь в буханке хлеба, выел.
* * *
Ты умирал в хорошем настроении,
в твоих глазах дымился светлый пух.
То чёрных мух обычное роение
тебе казалось роем белых мух.
* * *
Вызубрив, как дважды два четыре,
что, мол, сознанье бытием определено,
мы думали – для всех народов в мире
то правило, но не для нас оно.
Быть выше сытости весьма легко.
Голодные, мы были выше голода
в те дни, когда, бесхитростны и молоды,
мы уезжали очень далеко.
* * *
Я никогда не бывал в лесу
и вот впервые почти на весу
грузное тело своё несу
в заросли и кусты.
Туда, где сдаются мне без борьбы
красивые, как цветы, грибы,
тяжёлые, как грибы, цветы.
Мне объясняют: это – клён.
Верно – клён! Я читал о нём,
но там говорилось, что зелен он,
а он пылает багровым огнём.
На что походит осенний лес?
Больше всего – на тихий пожар.
Молча лижут чашу небес
пламени жёлтые языки,
и падает в пламя солнечный шар
каплей дождя – в пойму реки.
Так шаль цыганская не пестра,
как лес ещё зелёный на треть.
У каждого дерева, как у костра,
можно не ноги, а душу греть.
А простота, а красота
каждого маленького куста!
А мягкость бурой лесной земли,
а бескорыстие птиц лесных!..
Поют, как будто их завели,
и хочется долго глядеть на них
и не копировать, не подражать –
просто песню ту продолжать.
* * *
Пустовато у нас в пятом классе.
Малолюдно в шестом нашем классе.
А в седьмом нашем классе безлюдно –
восемь девочек, двое ребят
на семнадцати партах сидят.
Обучать их, конечно, нетрудно.
Да, не трудно, а больно и скорбно.
Всё из памяти как-то нейдёт
рвавший население с корнем
43-й злопамятный год.
* * *
Тот госпиталь, в котором я лежал,
опять неполной средней школой стал.
А карта родины, которую в печали
к стене я как-то повернул лицом,
которую мы молча изучали,
опять висит меж дверью и окном.
А мне здесь выдавали порошки,
с меня бинты кровавые тянули.
Но родина стряхнула все флажки,
что грудь её булавками проткнули.
* * *
Про пьянки, ужины, обеды
я много песен написал.
Но как мы брились в день победы!
С завтрака и до обеда
шло жестокое бритьё.
Мыло мылилось, а пена
поднималась постепенно –
любо глянуть на неё.
Любо-дорого смотреть,
как она искрится.
Не пришлось нам умереть –
значит, будем мыться, бриться.
* * *
Как скомканное бельецо,
развешенное на колах,
как пальцы, что слиты в кулак,
морщины собраны в лицо.
* * *
Авось ещё дела мои
наладятся, поправятся.
Поэму я долаживаю –
а вдруг она понравится.
Стишок закончил нынче –
в редакцию отдам.
Поклянчу и похнычу
и, может быть, – продам.
* * *
Я счёл за благо
употребить во зло
перо, бумагу
и ремесло.
* * *
Хоть ты и был рождён в сорочке –
в одной рубашке ты умрёшь.
По букве разворуют строчки
и правду выставят как ложь.
* * *
Не пишется, не сочиняется,
Ничего не решается.
Карандаш не очиняется,
ручка не заряжается.
Слова не слагаются в строки,
как их ни волочи.
На приостановленной стройке
так же лежат кирпичи.
* * *
У побед не бывает поэм,
у счастливой любви – стиха.
Я писать не могу, если плотно поем.
Муза, словно подушка, глуха.
Наступательный шаг на хорошем шоссе –
это правильный ямб.
Но в стихи он войдёт, если в панике все
отступают меж рытвин и ям.
* * *
Как том в собрании сочинений
в дубовом шкафу – тесном, душном –
сочлен в собрании сочленений
в пространстве большом, как безвоздушном.
Меня почитают, но не читают,
я на закрытом шоссе – веха.
За человека меня считают –
за очень скучного человека.
* * *
Я своим грехам не судья.
Без меня, за меня решили.
У кого была жизнь или доля,
у меня – судьба.
Здесь не скажешь – вольному воля.