Содержание Журнальный зал

Борис Слуцкий

Внештатная откровенность

Стихи

Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 64-65, 2020

 

 

Публикация Андрея Крамаренко. Стихи и наброски, написанные предположительно в конце 1940-х – 50-х годах, расшифрованы публикатором по единицам хранения № 1, 4, 6 фонда № 3101 ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ)

 

 

 

*   *   *

 

По всем тропинкам – пешие,

по всем дорогам – конные.

Сегодня немца вешают,

мучителя районного.

 

Вчера он, идол чёрный,

здесь был и царь и бог,

а нынче немца вздёрнут

за то, что села жёг.

 

С великою охотою,

с особенным старанием

три плотника работают,

чтобы поспеть с заданием.

 

И сколотили за ночь

дубовый аппарат –

мол, просим, Карл Иваныч,

взвивайся – рад не рад.

 

Белее снега свежего,

того, что утром высыпал,

впервые в жизни вежливой

над «зисом» – немец высится.

 

Под ним – машины днище,

над ним – петля висит.

стоит, глазами рыщет

и слов – не говорит.

 

Страницу с лишком приговора

торжественного, важного

судья степенно выговорил

среди молчанья страшного.

 

Подумал – кончим скоро,

часы платком протёр,

махнул рукой шофёру.

Шофёр включил мотор.

 

Как лань в лесу бросается

от волка – зверя – хищника,

так точно «зис» бросается

из-под немецкой жизни.

 

Рванул ногами, гитлер,

а крикнуть – не успел.

 

Прямёхонький, как выстрел,

над снегом он висел.

 

 

*   *   *

 

Приди ко мне, как прежде приходила.

Я не достоин, но приди, приди.

За ни за что приди. За то, что было.

За то, что всё уплыло, – пощади.

 

Я требую пощады – не награды,

я за себя прошу – не о тебе.

Но так же, как меня тебе не надо,

ты мне нужна, моей кривой судьбе.

 

 

*   *   *

 

Как разговаривали с нами

начальники отделов кадров!

Какими управляли снами,

какие объявляли кары!

 

Корили нацией и пленом,

в душе копались и в анкете…

О, если бы собрали пленум,

чтоб осудить упрёки эти.

 

Я кадром был. Я подчинялся.

Я, как стишочек, сочинялся,

я, как ботинок, починялся,

как карандашик, очинялся.

 

Они крутили и вертели,

они мне душу вынимали,

они понять меня хотели.

Они меня не понимали.

 

 

СЛИШКОМ МНОГО КАТЕГОРИЙ

 

– Чуть правды – правильней,

чуть чести – благородней,

чуть права – праведней,

народа – чуть народней…

Приличье Меры (высшее!) поправ –

ты преждевременен и потому – неправ.

 

– Но если Мера стёрлась, износилась,

бессменно меря уж который год,

но если, совершенствуясь и силясь,

подрос и стал народнее народ!..

 

Мой трудный путь казался верным мне,

моё неверье – продолженьем веры.

Я был прямою исповедью Меры,

её беседою наедине

с собой.

              Пока записывали вздохи,

пока хвалили, не жалея сил,

я действовал иначе. Я в эпохе

внештатной откровенностью служил.

 

 

*   *   *

 

Укротили, укоротили,

сократили тебя на треть,

словно горную речку – спустили

по трубе в городскую сеть.

 

Ты шумишь по привычке старой,

симулируешь гром и грозу,

словно бочки – пустая тара

или ящики на возу.

 

А нужны тебе только деньги,

небольшие деньги притом.

Плюс однажды в неделю девки

и почти приличный притон.

 

Тихий дом с бесшумной прислугой

и подачей горячей воды

там, где ценят твои заслуги,

уважают твои труды.

 

 

*   *   *

 

Я музыку искать привык

в поющих на эстраде бабах,

а музыка была в кривых

                                    плечах

и в пальцах тонких слабых.

 

Её писали старики,

гусины перья очиняя,

самоубийцы у реки

её поспешно сочиняли.

 

Таись, святая чепуха!

Скрывай надёжнее созвучья!

Не то их словит и заучит

ухо,

      больше лопуха.

 

 

*   *   *

 

В то утро боя, утро на ветру

капитализм я видел не впервые –

в моей судьбе поганую нору

он, словно мышь в буханке хлеба, выел.

 

 

*   *   *

 

Ты умирал в хорошем настроении,

в твоих глазах дымился светлый пух.

То чёрных мух обычное роение

тебе казалось роем белых мух.

 

 

*   *   *

 

Вызубрив, как дважды два четыре,

что, мол, сознанье бытием определено,

мы думали – для всех народов в мире

то правило, но не для нас оно.

 

Быть выше сытости весьма легко.

Голодные, мы были выше голода

в те дни, когда, бесхитростны и молоды,

мы уезжали очень далеко.

 

 

*   *   *

 

Я никогда не бывал в лесу

и вот впервые почти на весу

грузное тело своё несу

в заросли и кусты.

Туда, где сдаются мне без борьбы

красивые, как цветы, грибы,

тяжёлые, как грибы, цветы.

 

Мне объясняют: это – клён.

Верно – клён! Я читал о нём,

но там говорилось, что зелен он,

а он пылает багровым огнём.

 

На что походит осенний лес?

Больше всего – на тихий пожар.

Молча лижут чашу небес

пламени жёлтые языки,

и падает в пламя солнечный шар

каплей дождя – в пойму реки.

 

Так шаль цыганская не пестра,

как лес ещё зелёный на треть.

У каждого дерева, как у костра,

можно не ноги, а душу греть.

 

А простота, а красота

каждого маленького куста!

А мягкость бурой лесной земли,

а бескорыстие птиц лесных!..

 

Поют, как будто их завели,

и хочется долго глядеть на них

и не копировать, не подражать –

просто песню ту продолжать. 

 

 

*   *   *

 

Пустовато у нас в пятом классе.

Малолюдно в шестом нашем классе.

А в седьмом нашем классе безлюдно –

восемь девочек, двое ребят

на семнадцати партах сидят.

 

Обучать их, конечно, нетрудно.

Да, не трудно, а больно и скорбно.

Всё из памяти как-то нейдёт

рвавший население с корнем

43-й злопамятный год.

 

 

*   *   *

 

Тот госпиталь, в котором я лежал,

опять неполной средней школой стал.

А карта родины, которую в печали

к стене я как-то повернул лицом,

которую мы молча изучали,

опять висит меж дверью и окном.

 

А мне здесь выдавали порошки,

с меня бинты кровавые тянули.

Но родина стряхнула все флажки,

что грудь её булавками проткнули.

 

 

*   *   *

 

Про пьянки, ужины, обеды

я много песен написал.

Но как мы брились в день победы!

С завтрака и до обеда

шло жестокое бритьё.

Мыло мылилось, а пена

поднималась постепенно –

любо глянуть на неё.

 

Любо-дорого смотреть,

как она искрится.

Не пришлось нам умереть –

значит, будем мыться, бриться.

 

 

*   *   *

 

Как скомканное бельецо,

развешенное на колах,

как пальцы, что слиты в кулак,

морщины собраны в лицо.

 

 

*   *   *

 

Авось ещё дела мои

наладятся, поправятся.

Поэму я долаживаю –

а вдруг она понравится.

Стишок закончил нынче –

в редакцию отдам.

Поклянчу и похнычу

и, может быть, – продам.

 

 

*   *   *

 

Я счёл за благо

употребить во зло

перо, бумагу

и ремесло.

 

 

*   *   *

 

Хоть ты и был рождён в сорочке –

в одной рубашке ты умрёшь.

По букве разворуют строчки

и правду выставят как ложь.

 

 

*   *   *

 

Не пишется, не сочиняется,

Ничего не решается.

Карандаш не очиняется,

ручка не заряжается.

 

Слова не слагаются в строки,

как их ни волочи.

На приостановленной стройке

так же лежат кирпичи.

 

 

*   *   *

 

У побед не бывает поэм,

у счастливой любви – стиха.

Я писать не могу, если плотно поем.

Муза, словно подушка, глуха.

 

Наступательный шаг на хорошем шоссе –

это правильный ямб.

Но в стихи он войдёт, если в панике все

отступают меж рытвин и ям.

 

 

*   *   *

 

Как том в собрании сочинений

в дубовом шкафу – тесном, душном –

сочлен в собрании сочленений

в пространстве большом, как безвоздушном.

 

Меня почитают, но не читают,

я на закрытом шоссе – веха.

За человека меня считают –

за очень скучного человека.

 

 

*   *   *

 

Я своим грехам не судья.

Без меня, за меня решили.

У кого была жизнь или доля,

у меня – судьба.

Здесь не скажешь – вольному воля.  

 

 

Следующий материал

Два заключительных слова