Памяти Нины Демази
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 64-65, 2020
* * *
Понимание того, что пишу о Нине Демази по случаю её ухода, вгоняет в ступор. Прости, Нина! Если бы сорок лет назад ты могла себе представить такую ситуацию, твоё отношение ко мне было бы ещё более конкретным.
В те далёкие годы мы обе жили в Ташкенте и время от времени посещали семинар Владимира Соколова. Его постоянное место было во главе длинного стола, на котором семинаристы раскладывали свои поэтические «шедевры».
Нина всегда садилась наискосок от меня, на противоположной стороне.
Запомнились её уверенная манера поведения, прекрасная русская речь и непреклонная убеждённость в правоте своих суждений. От всех нас, разновóзрастных, разночинных, волей случая собравшихся под эгидой Союза писателей Узбекистана, Нина отличалась изысканностью поэтических текстов и откровенной неспособностью «правильно выражать гражданскую позицию».
Мне ничего не было известно о жизненной ситуации Нины, о её семье, друзьях. Мы были абсолютными антиподами и, кажется, ни разу не говорили друг с другом за всё время нашей «литературной учёбы». Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что за прелестной внешностью этой молодой женщины кроется неординарная, но очень жёсткая личность, способная сокрушить всё на своём пути. Так или нет, пусть скажут те, кто лучше знал её.
Нина Демази, которую помню я, конечно, была звездой.
Алла Широнина
* * *
Нину Демази я узнала, пожалуй, раньше, чем «основная» литературная тусовка Ташкента: в семьдесят то ли пятом, то ли шестом на республиканской олимпиаде по русскому языку и литературе где-то в провинции (Наманган, кажется…) худенькая девочка в светлых кудряшках, чуть смягчающая согласные, высоким-превысоким голосом читала свои стихи о Есенине. Они так контрастировали с пейзажем азиатской тьмутакаракани – и по реалиям, и по лингвистическому строю: Оттого-то мне хочется осень по-славянски «есень» назвать…
Наповал. Потом довелось прочесть больше: в ее строках синело небо древней Иудеи и вскипал легкий пар над кухонным чайником нашего непритязательного быта. Язык был величав по-старинному, анапест околдовывал. Через пару лет познакомились в университете – и я, дико огорченная невозможностью пробиться в московский вуз, испытала гордость первоклашки: наш ТашГУ – не полный отстой, вот какие звезды! Нина Демази – сама…
Через несколько лет – дар судьбы; мы стали работать вместе в издательстве: такая сказка образовалась перед развалом – двуязычный литературно-художественный журнал «Молодая смена». И спустя годы обалдеваю от тогдашней возможности печатать собственным волеизъявлением исполнительного редактора стихи поэтов настоящих, незаемного голоса. Нина служила корректором – ясно, что штатное расписание и занимаемая должность никак не определяли меру ее литературной одаренности. Я сладостно оттягивалась: «Демази, вы вычитали корректуру стихотворений Нины Николаевны Демази?» Мы дружили, хотя иногда смешно ссорились: характеры, знаете ли. Приходил многомудрый Вадим Новопрудский, скорбно предупреждал: «Девки, бросьте глупости. Рай не бывает надолго…»
А мы считали это брюзжанием: сестра надежда, вопреки Нининому поэтическому пророчеству, не умирала, будущее грезилось светлым и прекрасным, семьи росли. Я вот-вот должна была родить второго, томилась в больнице – Нина в это же время ожидала своего третьего, Митьку Хармаца, ходила легко, как мадонна по облакам, навещала хворую. Стояла под окном роддома, читала мой «Делос», переданный через нянечку, кричала: «Тебя там надо запереть и оставить навсегда: это же стихи!» Честное слово, никакие комплименты литературных генералов не могли сравниться с оценкой богини. Через недолгое время новорожденные сыновья лежали дуэтом на диване в нашей чиланзарской квартире, чего-то гукали, находили общее. Феликс тащился: первенец… «Братаны-ы…» – нежно ворковала Нинка.
Но прав оказался Вадим Давыдыч: рай через год оказался потерянным, и наследным принцам не выпало играть в одной песочнице. Мы торопливо выдирали свои корни из ставшей враждебной азиатской почвы – и, ужас произнести, даже не помню, как прощались: расставаний было слишком много.
…Доносились вести, что Нина в Израиле стала то ли медсестрой, то ли помощницей оной – и, раскрашивала молва, свободно говорит и даже думает (!) на иврите, того и гляди начнет писать на новом языке. Этому верилось слабо: в мозгу непрестанно звучало ее певучее «неизбывное славянство»…
Помнила и повторяла ее стихи годы и годы – от «Сантехника Валеры» до «Рахели», мысленно вставляла в так и не написанное письмо Нине о своём, американском, парафраз: «Я не нужна сантехнику Сантьяго»… Но – не протянулась нить, и не надо доискиваться почему: другая жизнь пишется со строчной буквы.
Пусть ее небесная тропа не будет тяжелой – и со всеми нужными Ниночка на ней встретится…
Бэла Гершгорин