Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 64-65, 2020
1
Пересекать пустыню в темное время суток не люблю. Неуютно себя чувствую. Конечно, наша пустыня – не вполне пустыня: бедуинские поселки, военные базы, химкомбинаты, археологические раскопки, тюрьмы, блок-посты, музей бедуинской культуры и два страусиных питомника… Короче, наша пустыня не такая уж пустая. Но в темное время суток ее содержимое не разглядеть. Есть освещенная дальним светом дорога, непроглядная тьма по обе стороны и дальние огоньки, придающие тьме глубину и протяженность.
Завод, на котором я работаю, построен полвека назад в рамках плана по освоению пустыни, и при нем жилой поселок. Работники завода предпочитают жить в городе: в поселке скучно, а квартиры хоть и дешевые, но не растут в цене, поэтому покупать их нет смысла. Квадратные метры в наших краях – не жилплощадь, а делянка. Закапываешь банковскую ссуду и, усердно поливая процентами, взращиваешь деревце, плоды которого сорвут твои дети. Какой смысл сеять и поливать, когда нет надежды даже на скудный урожай?
Вот почему ежедневно в семь тридцать автобусы привозят из города работников завода осваивать пустыню, а в полпятого отвозят обратно. Лично я езжу осваивать пустыню своим ходом. Расчеты показали, что если я буду заниматься этим до четырех тридцати, то возвращать банку ссуду за квартиру придется тридцать два года – а ссуда всего на двадцать. Поэтому отрабатываю много сверхурочных часов, которые оплачиваются по повышенному тарифу. Это не слишком утомительно, работу свою я люблю. Но, как уже сказано, не люблю пересекать пустыню в темное время суток. Стараюсь по возможности найти попутчика-«тремписта». Бывает, в течение долгого времени вожу постоянного пассажира. Из-за одной такой пассажирки произошла история, которую я сейчас расскажу. И вы узнаете, отчего я огорчился, когда президент Российской Федерации Владимир Путин развелся со своей супругой Людмилой.
Пассажирка звалась Нателлой Марковной. Точнее, так она звалась прежде. В здешних краях, где отчества не в ходу, она стала просто Натой, хотя была старше меня лет на двадцать.
В вычислительном центре, где трудилась Ната, нередко приходится задерживаться, иногда допоздна. Зловредному багу, прокравшемуся в программу, трудовой кодекс не писан. Никогда не знаешь, в котором часу отловишь его – в полпятого или в полвосьмого. Ната оставалась по вечерам чаще других, ее сослуживцы были люди семейные, а Ната одинокая. Мужика своего она прогнала давно, еще в России. Одна взрослая дочка жила в американской глубинке, другая здесь, в центре страны. Наверно, когда-то Ната считалась интересной женщиной. Теперь это была усредненная тетя своего возраста – фальшивая блондинка в просторных парусиновых штанах, китайских кроссовках и в очках с золотой оправой. Устроившись на заднем сиденьи, Ната обменивалась со мной парой дежурных фраз и вскоре задремывала. За сорок пять минут пути раз-другой просыпалась – вздыхала, бормотала, затем засыпала вновь. Иногда перед тем, как заснуть, ругалась по мобильному с дочкой, в основном из-за дурного воспитания внучки – вначале интеллигентно, но вскоре срывалась, появлялись визгливые нотки. Голос у нее был хрипловатый: покуривала.
В дороге я обычно тихонько крутил какую-нибудь кассету – именно кассету, а не компакт-диск. Моя раскрасавица «Шкода», уже достигшая трудного тинейджерского возраста, была оснащена лишь кассетником.
Однажды я услышал после обычных вздохов, сопровождавших Натино пробуждение:
– Послушайте, Миша, вы производите впечатление культурного человека. Зачем вы засоряете уши этой дрянью?
Я удивился. Во-первых, Ната почти никогда со мной не заговаривала. Во-вторых, кассету шансонье Шуры Беленького «Черный Бумер» я крутил не впервые. Стало быть, и ударный хит «Киса моя, Киса» Ната прослушала неоднократно, хотя бы и в полусне. Я честно ответил, что после долгого рабочего дня нуждаюсь в отключке, умственной и эмоциональной. Не Баха же для этого крутить.
– При чем тут Бах? Какой-нибудь твист крутите. Битлов каких-нибудь. Но не эти же помои!
Мы разговорились. Я человек не компанейский, но за полчаса, оставшиеся до города, рассказал Нате свою биографию, поведал о вкусах и пристрастиях. Дело почти дошло до запутанных подробностей личной жизни, но тут мы приехали. Прощаясь, Ната протянула полтинник – дело было в конце месяца, и она таким образом расплатилась за бензин. По принятым у нас на заводе правилам, постоянный пассажир оплачивает половину расходов на горючее. Всё правильно: десять поездок, пятерка за каждую, но мне неуютно было принимать этот полтинник. Он как-то стилистически не вязался с предшествующим разговором.
В следующую поездку я поставил кассету Патрисии Каас. Бедная девочка всю дорогу исправно страдала на своем немецко-французском, но Ната осталась безучастна. Вяло поругавшись с дочкой, задремала и проспала до самого города. Так было и в последующие поездки. Общение вернулось в привычные рамки двухминутного обмена мнениями о пробках на дороге и качестве салатов в заводской столовке. Оркестр Поля Мориа примирил музыкальные вкусы, и задушевный разговор стал забываться. Близился конец очередного месяца, я готовился деликатно сообщить, что бензин резко подорожал. Но когда настал день расплаты и Ната спросила, сколько с нее причитается, я отчего-то оробел и ответил: как обычно. Ната решительно заявила, что узнает, сколько берут другие водители, и заплатит по этому тарифу. И снова меня понесло. Я рассказал, как тягостно в одиночестве рассекать тьму египетскую – так что, по большому счету, причитается и с меня. Не знаю, как далеко занес бы меня поток откровений, но Ната прервала его неожиданным вопросом:
– Скажите, Миша, как вы относитесь к стихам? Каких поэтов любите?
Я пробормотал что-то неопределенное: стихи уважаю, дело полезное. Пушкин там, Есенин, Пастернак…
– Что ж, это, конечно, лучше чем N (она назвала фамилию популярного рифмоплета). Или он вам тоже нравится?
– Не знаю, не читал.
– Ну хорошо, а у Пастернака что вам нравится? Про то, как свеча горела, нравится?
– Конечно, нравится.
– Так я и знала. Блин! Нет, ну почему, ну почему вы безошибочно выбираете самое слабое, самое пошлое!
– Нормальные стихи, про любовь.
– Ну так и песня «Киса» про любовь. И «Мурка» про любовь. Притом драматическая: конфликт чувства и долга. Скажите, Миша, а вот про такого поэта Георгия Иванова вы что-нибудь слышали?
– Иванов? Это который пародии сочинял?
– Я спрашиваю не про Иванóва, а про Ивáнова. Слышали что-нибудь? Не слышали. А про такого поэта Кузмина?
– Кузьмин этот, судя по фамилии, поэт пролетарский.
– Да нет, знаете ли, вполне себе изысканный и декадентский. И не Кузьмин, а Кузмин, без мягкого знака. Кстати, о пролетариате. Вы ведь, чего доброго, и Маяковского держите за пролетарского поэта. Как же: стихи о советском паспорте, и еще помните анекдот про старого еврея: «Я знаю? Город будет?»
– Я не гуманитарий.
– И я не гуманитарий. Следует ли из этого, что я должна иметь плохой вкус и любить пошлятину?
Покопавшись в рюкзачке, Ната протянула мне бумажную полоску со строчкой, напечатанной на принтере.
– Это ссылка на стихи одного современного поэта в сетевом журнале. У вас ведь есть дома интернет. Почитайте, мне интересно ваше мнение.
Я пообещал прочесть и исполнил обещание в тот же вечер. Поэт оказался дамой по имени Алона Кунц. В сетевом журнале была помещена подборка из шести стихотворений.
Первый стих (о четырех строфах) описывал осенний лес, в нем мне понравилась строчка «брусничных бусин бальный блеск» и сравнение поляны с платком, прошитым стежками беличьих прыжков. Второй, тоже короткий, – об ощущениях автора, зимним вечером поджидающего на полустанке последнюю электричку. Третий, подлиннее, назывался «Охотники на снегу» и был посвящен известной картине художника Брейгеля. Четвертый, еще длиннее, был написан гекзаметром. Лирический герой повествовал о том, как вернулся, подобно гомеровскому герою, в родной город после долгого отсутствия. Рифмы были намеренно неправильные: гетеры, считающие истертые драхмы, рифмовались с бомжом, чешущим отвисшие лохмы, и лишь однажды «Итака» правильно рифмовалось с «клоакой». Два последних стиха (один вообще без рифмы, то бишь верлибр) я не понял совершенно.
Комментарии – их было пять или шесть, и еще один удален модератором – пестрили учеными терминами и в целом были благожелательны, кроме одного матерного (он почему-то удален не был). Обсуждались в основном последние два стиха, прочие словно не были замечены знатоками.
Очередная поездка с Натой прошла в привычном молчании. О стихах я не заговаривал: ей важно мое мнение – пусть спрашивает. В следующую поездку Ната была в неожиданно хорошем расположении духа – я понял это уже по голосу, когда она звонила мне по заводскому и спрашивала, в каком часу еду домой. Она на редкость дружелюбно полаялась с дочкой, позвонила даже какой-то приятельнице, которой настоятельно советовала врачевать какую-то хворобу каким-то снадобьем, не дремала, не вздыхала и не бормотала. При въезде в город Ната неожиданно спросила:
– Миша, вы не будет возражать, если я вас сфотографирую?
С чего бы мне возражать – я побрит и даже относительно пострижен. Хотелось бы только знать, зачем ей понадобилось мое фото.
– Если я правильно поняла, к стихам вы относитесь хорошо. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, чтобы ваша физиономия украсила обложку поэтического сборника?
Пока переползали от светофора к светофору по главной улице города, Ната кратко изложила суть дела. Во-первых, Алона Кунц – это она сама (я почему-то не удивился). Во-вторых, она послала стихи на международный поэтический конкурс, который регулярно проводит «Тютчевское общество» – группа русскоязычных литераторов, проживающих в германском городе К. Мастера русского слова, прочно сидящие на бундессоциале и оттого имеющие немерено свободного времени, отыскали спонсоров и организовали дело с размахом. Привлекли авторитетное жюри и даже нашли возможность заплатить его членам (есть подозрение, что и к рукам самих тютчевцев кое-то прилипло, ну да это мелочи). Конкурс тематический: участникам предлагается сочинить стих по мотивам какого-нибудь известного произведения. На этот раз в качестве такового была выбрана «Поэма без героя» Ахматовой. Итоги конкурса подведены, моя пассажирка оказалась в числе двенадцати лауреатов, с чем ее поздравляют и просят прислать дополнительно два-три стихотворения для публикации в сборнике, а также свою фотографию для обложки.
– Искренне рад за вас. Но речь вроде бы о вашем фото, а не о моем?
В ответ Ната зачитала письмо от оргкомитета. Тютчевцы щедро осыпали господина Алона Кунца комплиментами («столь же убедительно, сколь изысканно, столь же классично, сколь самобытно») и предрекали дальнейшие успехи на нивах и поприщах.
– Не сомневаюсь. И при чем тут я?
Ната еще раз медленно зачитала начало письма и спросила:
– Вы уверены, Миша, что я больше вас похожа на Алона Кунца? Не на Алону Кунц, а на Алона Кунца, почувствуйте разницу.
– Зачем же вы подписались мужским именем?
– Ответьте честно, Миша: когда рекомендованный мною поэт оказался поэтессой, у вас не появилось желания закрыть эту страницу сразу, не читая?
– Да нет. Нормальные стихи, совсем не дамские.
– Чтобы сделать такой вывод, вы их прочли. А теперь представьте себе несчастное жюри, которое получило триста файлов со стихами, и девяносто процентов авторов – дамы и барышни. Да они половину этих файлов выкинули в корзину, не читая.
– И ни одна, кроме вас, об этом не знала и не догадалась подписаться мужским псевдонимом?
– Думаю, немногие. Женщине это психологически трудно. Как надеть мужскую одежду.
– Но почему вам нужна именно моя фотография?
Ответ Наты сих пор приятно щекочет мое самолюбие:
– У меня в этом городе не так много знакомых мужиков. Среди них не нашлось другого, кто мог бы внешне прокатить за поэта.
Когда приехали, Ната вытащила из рюкзачка портативную дамскую фотомыльницу и несколько раз щелкнула меня в фас и в профиль. На скептическое замечание о качестве снимков Ната ответила:
– Оформлять будут профессиональные дизайнеры, обработают, как надо. Обещали прислать авторский экземпляр. Я попрошу два, второй – ваш.
Последующие поездки проходили в обычном формате. Недели через две я небрежно поинтересовался, как там насчет сборника с моими стихами. Скоро ли? Оказалось – нескоро. У тютчевцев возникли финансовые проблемы, ищут новых спонсоров. Прошло несколько месяцев, я почти уже забыл эту тему, но однажды у меня дома раздался поздний звонок. Ната чужим – более хриплым, чем обычно, – голосом сообщила, что приболела, поэтому на ближайшую неделю мне придется искать другого пассажира. Но есть и хорошая новость. Ушлые тютчевцы в поисках спонсора вышли не больше ни меньше как на жену Путина, приехавшего с визитом в Германию. Отловили ее, устроив засаду в каком-то музее (надо ж было еще и через охрану пробиться!), и напросились на встречу, в ходе которой дивно распиарили свой проект, объединяющий соотечественников вокруг нашей общей культуры, и тому подобное – короче, уговорили взять его под свое попечение. Так что бабло скоро зайдет, сборник выйдет, и я получу свой экземпляр. Кроме того, Нате (то есть Алону) присуждено третье место и денежная премия в 150 евро. Для ее получения она послала письмо от имени Алона с указанием почтового адреса и данных банковского счета его супруги, каковой оказалась Ната. Таким образом, она меня отчасти еще и женила на себе.
Тютчевцы прислали Нате лишь один экземпляр сборника, оформленного в формате in folio наподобие детских книжек-раскрасок. На обложке был изображен циферблат курантов кафедрального собора города К., и на нем портреты двенадцати лауреатов в обрамленных лаврами овалах. На месте цифры «3» сиял вдохновенный лик, в котором я не сразу признал свою физиономию: дизайнеры поработали на славу. Впечатлял и фронтиспис – гравюра под старину, на коей изображен был земной шар, троекратно обвитый лентой с писанной готическим шрифтом витиеватой благодарностью покровительнице искусств, изящной словесности и соотечественников от Рейна до Иордана и от Гудзона до Рио-Гранде, досточтимой Супруге Президента Великой Державы, мудрейшего из мудрых, да продлятся его лета на благо халявщиков из «Тютчевского общества». На русском, немецком и английском.
Дарственный экземпляр сборника был торжественно вручен супруге президента на очередном конгрессе соотечественников в Москве. Сюжет даже попал на главный телеканал: предводитель тютчевцев – импозантный до неприличия, в твидовом пиджаке и шейном платочке, – с глубоким полупоклоном преподнес книгу покровительнице муз. Таким образом сборник оказался в ее личной библиотеке. Стало быть, займет место на полке в дому у президента среди прочих книжек – подозреваю, немногочисленных (президенты – те еще книгочеи). И надо полагать, не на последнем месте. Это ж не просто книжка, а признание заслуг. И в качестве таковой ее водрузят на полку не корешком, а обложкой наружу. Да иначе она просто не поместится из-за своего формата. Приедет в гости к президенту американский коллега, привезет свою благоверную. Мужики на кухне почнут бутылочку – и давай перетирать мировые проблемы, а Путинихе придется развлекать Клинтониху или там Бушиху. Подведет к книжному шкафу, похвалится сборником, ее тщанием изданным. Та ткнет пальчиком в обложку: вау, какая милашка этот молодой русский поэт – и должно быть, одаренный. А у нас по случаю осталась вакантная стипедия Конгресса для талантливых молодых литераторов за рубежом. И останется мне сущая безделица: научиться стишки кропать.
Да и этого не нужно: Ната всё, что нужно, накропает, а я за это буду ее бесплатно возить до самой ее пенсии.
С тех пор моей коронной фишкой стал абсолютно правдивый рассказ о том, что книга с моим портретом на обложке стоит в дому у Путина. Теперь вы знаете, отчего меня огорчила весть о его разводе. Те, кому было интересно именно это, могут дальше не читать, а я продолжу.
2
Вскоре меня призвали на военные сборы. За неделю до дембеля на мой мобильный позвонил дядька, назвавшийся Натиным квартирным хозяином. Он сообщил, что Ната съехала с квартиры и оставила персонально для меня какую-то дискету. Что это за дискета, почему она оставила ее хозяину, отчего не позвонила сама, куда и по какой причине уехала – мне предстояло узнать по возвращении. Задумываться было некогда, в армии задумываться – последнее дело, тем более в компании однополчан, простодушных и беззаботных туземцев.
По возвращении я сутки спал, еще сутки в основном спал и в промежутках пил пиво, на третий день вышел на службу с ощущением блаженной пустоты в голове и в обед встретил в столовке приятеля с ВЦ. Он сообщил, что Ната неожиданно уволилась. Ее американская дочка после неудачного развода впала в депрессию (я припомнил, что в последние поездки Ната была мрачнее обычного), депрессия оказалась затяжной, и Нате пришлось отправиться в американскую глубинку, оформив трехмесячный отпуск без содержания. Из бывшего зятя удалось выколотить бабло на приличного лоера, который теперь пробивает Нате вид на жительство. Короче, сюда она уже не вернется. Я позвонил Натиному бывшему хозяину и договорился встретиться вечером на квартире.
Прибыв по указанному адресу, я догадался, отчего Ната в любую погоду высаживалась на перекрестке, хотя мне ничего не стоило подвезти ее прямо к дому. Даже в этом районе – самом непрестижном в городе – такие развалюхи были редкостью. Окна квартиры выходили на пыльный дворик, плавно переходящий в пустырь. На скамейке три тетки в платках и цветастых халатах гортанно спорили, интенсивно лузгая семечки и плюясь шелухой. Кучка смуглых подростков, стриженых под полубокс и затянутых в черные майки, о чем-то сговаривалась возле помойных бачков. Бедная Ната, подумал я, из своего Гидротурбинска прямиком сюда, а отсюда прямиком в американскую глубинку. Квартира выглядела изрядно запущенной.
Хозяин, немолодой грузный румын, встретил меня с медовой улыбкой, усадил на продавленный диван, посетовал на бедность, сообщил, что Ната не успела перед отъездом сделать положенный ремонт, и в итоге предложил купить – совсем задешево, почти даром – оставленные ею вещи, логически связав темы таким образом, что продажа вещей поможет компенсировать затраты на ремонт. Наверно, он принял меня за Натиного родственника. Входить в разговор с подобными типами нельзя: выйти трудно. Я сказал как отрезал, что Нате не родня, ни в чем из вещей не нуждаюсь, на дискете важные материалы по работе. Поняв, что дело не выгорело, хозяин отклеил улыбку и дискету не дал в руки, а кинул на стол. Провожая меня до двери, он хамски ворчал, что больше никогда не сдаст квартиру русским. Сдашь как миленький, подумал я, кто еще позарится на твои хоромы.
Содержимое дискеты оказалось небогатым: два файла в вордовском формате – best_100 и ReadMe, а также директория texts. Открыв ReadMe, я прочел:
«Дорогой Миша! Итак, вы благополучно отслужили и вернулись (это главное), дискета у вас и прочиталась. Очень жаль, что не удалось попрощаться. В файле best_100 – сто стихотворений русских поэтов 19–20 веков, которые я отобрала по своему вкусу. Рекомендую прочесть и дать прочесть вашим друзьям и знакомым. Вы можете также ознакомиться с моими собственными работами. Они в директории texts. Мои главные стихи не для широкого круга, поэтому я оставила дискету хозяину: это единственный мой знакомый, не читающий по-русски. Вообще, о моих стихотворных упражнениях знают многие – для них я и поместила кое-что в сетевом журнале. Сюда же отнесу и участие в конкурсе. Полторы сотни евриков – неплохие деньги за несколько часов стихоплетства не в ущерб свободному времени: сочинялась эта чушь в автобусе и в вашей машине (спасибо, что не отвлекали разговорами). С искренней симпатией и пожеланиями счастья и любви, ваша Нателла. Храни вас Бог».
Стоит ли говорить, что русских поэтов я проигнорировал и с ходу рванул в директорию texts. Она содержала файлы text_1, text_2 и так далее, вплоть до text_20, а открывалась файлами aboutme и notes. Из aboutme я узнал, что Ната окончила Казанский авиационный институт, вышла замуж за однокурсника, работала в проектном институте и заочно училась в аспирантуре, но работу над диссертацией пришлось прервать из-за рождения близняшек. Стихи писала со школьных лет, ходила в студию такую-то, печаталась в молодежных журналах таких-то. Автобиография была снабжена фотографией Наты в молодости – миловидной неулыбчивой шатенки, причесанной под Мирей Матье. В авиационном институте на девочку приходилось пять мальчиков, и Ната среди девочек была явно не последней – лично я бы такую не пропустил. Судя по всему, ее выбор оказался неудачным.
Содержавшееся в файле notes краткое авторское предисловие оговаривало, что все тексты на библейские или исторические темы являются, безусловно, апокрифическими и ни в коей мере не претендуют на точность в описании исторических событий, тем более на ревизию священных текстов. Стихотворения были довольно длинные, но я осилил все. Каждое содержало исповедь некоей женщины – героини библейского рассказа или исторической хроники.
Некоторые состояли из двух частей – соответственно, исповедей двух женщин. Запомнились «Жозефина и Мария» (о супругах Бонапарта), «Мария и Елизавета» (о взаимоотношениях двух королев) и «Кристина Шведская» (об эксцентричной королеве и ее отношениях с возлюбленными обоего пола). Лирическая героиня Наты (если этот термин здесь уместен) проживала события вместе с каждой из рассказчиц, примеряя на себя ее ситуацию – обычно такую, что не позавидуешь.
Заключительный цикл под названием «Праматери» представлял собой нечто вроде исповедей праматерей Ревекки, Лии и Рахили. Каждая из рассказчиц излагала свою версию событий, известных из Писания. Ревекка повествовала о благословении Иакова и признавалась, что предвидела грядущие страдания сына в изгнании (ибо каждому воздается за содеянное, и за лукавство воздастся лукавством), но это не остановило ее в страстном стремлении добыть ему благословение – ибо что же, как не страдания, есть признак благословенного и привилегия избранного? Лия повествовала о сватовстве Иакова к ее сестре и о том, как неожиданно для последнего стала его супругой (при чтении этого текста я испытал некоторое смущение: рассказчица описывала свои чувства с предельной откровенностью, на грани натурализма). Цикл заканчивался веселым рассказом Рахили о плутовской проделке со спрятанными идолами.
Я закончил чтение в полвторого ночи и потом еще долго ворочался в койке. Странное дело: наутро я чувствовал себя вполне бодро. В дороге вспомнилась Натино жилье. Я рулил и думал: мнение, что поэту непременно следует быть одиноким и неустроенным, имеет ли под собой некоторые основания? Рулил, думал и к концу дороги пришел к выводу: нет, не имеет. Поэт не должен быть убогим и не обязан быть несчастным – вообще никому ничем не обязан и ничего не должен. Даже писать хорошие стихи. Пусть пишет любые, лишь бы это были стихи. Наверно, я из тех немногих, кого можно научить отличать стихи от нестихов. Иначе почему именно мне Ната оставила эту дискету?
В столовой за обедом обсуждали очередной парламентский скандал. Средства массовой информации уже третий день со смаком, как сахарную косточку, обсасывали его, излагая в двух версиях. СМИ левого толка сообщали, что депутат Д. грубо обхамил министра М., назвав его мудаком. СМИ правого толка заявляли обратное: министр назвал нехорошим словом депутата. Мнения моих сотрапезников разделились. Державшиеся левых взглядов полагали, что министр припечатал депутата, и этот поступок одобряли: давно пора. Державшиеся правых взглядов считали, что депутат припечатал министра – и молодец. Я отрешенно разгрызал индюшачий шницель: отчего-то на сей раз эти разборки были мне по барабану. Но уклониться от дискуссии не удалось. Пришлось примирительно заметить: не всё ли равно кто кого назвал чудаком на другую букву, если они чудаки оба. Как правые, так и левые сотрапезники обвинили меня в трусости и попытке скрыть свои взгляды. Оценка личных качеств персонажей никого не смутила – претензии были к слабости моей гражданской позиции. К счастью, тема вскоре сменилась. Стали обсуждать свадьбу известной московской певицы: та намеревалась, согласно традиции, повести очередного юного супруга к алтарю, но служители культа сладкую парочку венчать отказались. Обедающие пришли к общему мнению, что примадонна пожидилась подмазать попам, с попов разговор плавно перетек на раввинов, кто-то вспомнил анекдот про реформистского раввина, обвенчавшего эскимоса с папуасом, причем оба оказались мужиками. «Главное – чтобы оба были обрезанные», – пискнула одна девица, и тут уж пошли шутки про обрезание, которых хватило до конца обеда. Я тоже рассказал пару анекдотов.
В тот вечер я выехал из ворот завода на закате. Большую часть пути предстояло ехать по темноте, но обычного тягостного чувства не было. Потоки закатного золота уже отструились в воздухе, но еще растекались по холмам, наливаясь темной тяжестью, – и мысли несуетно текли, густея и тяжелея.
Я размышлял о прошлом этой пустыни, о мифах, что достовернее фактов, – ибо факт единичен и случаен, миф же неизменно повторяется повсюду и с каждым. Я думал о женщинах – о проклятой их предсказуемости и благословенной непостижимости, о созидательной мощи темных стихий. Думал о стихах, которым одним дана привилегия поименовать безымянное и изречь неизрекаемое. О том, что не безнадежен дом, где стоит на полке хоть один томик стихов, и спасется мир, где не перевелись поэты.
Я знал, что через полчаса – с первой квитанцией, вытащенной из почтового ящика, с первым щелчком телевизионного пульта – эти мысли покинут мое сознание и уйдут в глубокий бэкграунд. Но фоновые процессы, которые там побегут, будут вершить свою подспудную работу.
Пусть не сегодня и не завтра, но когда-нибудь я открою файл best_100.
Спустя полгода позвонил Натин бывший хозяин и буркнул, что нашел в почтовом ящике конверт на имя какого-то мужика – наверно, Натиного сожителя. Я не стал спорить: сожитель так сожитель. В конверте оказалось приглашение господину Алону Кунцу принять участие в очередном поэтическом конкурсе. Темой для вариаций были избраны «Конкистадоры» Гумилева. К тому времени я отрастил бороду – это, вероятно, повысило бы мои шансы прокатить за поэта. Но на сей раз моя фотография никому не понадобилась.