Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 64-65, 2020
* * *
открыть окно,
потом открыть Шабли.
смотреть сквозь стёкла солнечных очков
на тихий свет, на облака вдали.
заняться описаньем облаков.
заняться описаньем муравьёв,
листочков, ломких веточек, дождей…
вот пеночка на дереве поёт,
вот пёрышки зелёные на ней.
всё так правдиво, так оголено,
дотронешься до воздуха – болит,
Лаэрт убит, Гертруда пьёт вино,
и тень отца на дереве сидит.
* * *
начало дня.
тревожная зима.
слюна спешащих к побережью гончих
шипит на скалах.
низкие дома
на панцири похожи.
дождь игольчат.
он шьёт песок,
как сказочный еврей
шьёт лапсердак.
он создаёт из многих
песчинок время, призрачность смертей,
и столько в нём божественной тревоги,
и столько человеческого в ней.
* * *
…какая-то ботаника цвела,
безделка наподобие герани.
деревья были кисти Модильяни,
тень облака была как тень крыла.
и оставалось просто ликовать,
смотреть, как птицы над холмами кружат,
и, понимая слов своих ненужность, –
присутствовать и преодолевать…
* * *
вода напоминала Шардоне.
искрилась, пела, и весло пьянело.
медуза розовела в глубине,
как ягода в спирту.
и утро млело,
как женщина
на тонкой простыне…
и воздух был избавлен от стыда,
от трусости, от лжи и говоренья.
внизу качались мёртвые коренья,
зелёные лохмотья, лабуда
морская и…
и шевелилось дно.
и камень в язвах крабов и моллюсков,
свидетель финикийцев и этрусков,
раскачивался с ними заодно,
и вросших букв рисунок открывал.
и я, пытаясь жизнь свою измерить
хотя бы в метрах,
я к нему нырял,
читая в нём: «написанному – верить».
* * *
…и потом за соседний столик пришла она.
и, поскольку «она» рифмовалась с «бокал вина»,
появлялся бокал.
и она пила…
ногу нá ногу, плащ расстегнув и повесив зонтик
на спинку другого стула.
входил Висконти,
говорил: «мотор».
итальянская старина
за окном
избавлялась от пыли, от времени, начинала скользить,
вернее, выскальзывать из него,
рвать, как пишут об этом, нить…
я же смотрел, как женщина, жить стараясь,
любимому мужу с нелюбимым любовником изменяясь,
вспоминаясь, снимая платье в глаголе «быть»,
подносила к губам вино.
за окном лилó.
и лиловый закат, как корабль на льды, вело
на античные стены.
и ползли по камням серебряные лучи,
и стояли боги, примеряя плащи, мечи
и фракийские шлемы.
* * *
мне всегда нужна была лишь одна строка.
не просить же ключи у апостола-ключника.
и вообще не просить.
уж лучше своей отмычкой.
дверь открыть, сделать шаг
в нескончаемый коридор.
так же выбравшийся на берег разводит костёр
единственной уцелевшей спичкой.
и вхожу, и тогда
леденеть начинают мои слова.
и глядит на них, ни жива глядит, ни мертва
(назовём – душа), костлявая блядь Эриния.
и хоть гланды мои вырезаны давно,
но кажется, что
они появились вновь,
воспалились, опухли, покрылись инеем.
и я превращаюсь в смех, превращаюсь в грех.
на губах кровавит гранат и горчит орех,
лютую волю море волною мерит,
ветер мне вяжет нёбо, чайка, как крик, летит.
если и скажешь, что… вот
сердце моё болит,
то никто не поверит.
* * *
…всё это называлось ноябрём.
асфальт был ртутью, небеса – фаянсом.
великие – мы знали, что умрём,
но пробовали жить на итальянском,
и пили белое, и говорили вслух,
не опасаясь лжи.
так с колоколен
к нам долетал разлук бессрочных звук.
так, зная, что Господь наш своеволен,
запоминали этот воздух,
так
в него пытались без остатка вжиться…
и женщины, затянутые в джинсы,
шли мимо нас
и подавали знак.
* * *
и думал я – зачем мне Рафаэль,
когда цветы и женщины живые?
те – васильки, а эти – полевые…
и свет, напоминающий капель.
так хрупко всё, так боязно,
так нить,
сплетающая мир, вот-вот порвётся,
так каждый стих что шаг канатоходца –
на ощупь, не упасть, не проронить
больное и ненужное,
сберечь
все эти травы, все глаза и плечи,
немой восторг великодушной речи,
тот образ и подобие сиречь.
* * *
не пиши для красного словца.
а пиши для чёрного словца.
чтобы ни начала, ни конца.
чтоб в зрачок вползающая строчка
там, в зрачке, свернулась бы в себя,
стала бы воронкою, жуя
собственный свой хвост, что та змея,
исчезала, обращалась в точку.
засверлись в тетрадный чистый лист.
пропади и после оглянись,
удивись пропаже.
вот, когтист,
свет звезды в зрачке твоём стрекочет,
роет фиолетовую жуть…
ну, ещё чуть-чуть, ещё чуть-чуть…
и дрожит, как прóлитая ртуть.
и дрожит, и слёзное бормочет.
* * *
в зрачке твоём глаголов времена
бесследно исчезали.
ветер с оста
взбивал волну.
и пенилась волна.
ахейцы в воду погружали вёсла,
и стаи кистепёрых облаков
шли против ветра, смысл вещей нарушив, –
палеозойских рыб смурные души,
плывущие над песней моряков.
шумел песок, чернели корабли,
летали птицы крупными мазками,
Бог удивлялся сказанному,
Каин
рыдал и память жертвовал любви.
и вился плющ, и где-то вдалеке
едва заметно буквы появлялись,
и ангелы смотрели, и смеялись,
и, кажется, гадали по руке.
* * *
коснись меня, прими, не отпускай.
мы сочтены.
благословенный край
распахнут нам,
живущим по наитью,
по слуху, по предчувствию примет,
где нет пробелов меж словами, нет
разрывов воздуха,
где лютый всепоэт
сшивает море златошвейной нитью.
трубите в рог, стучите в барабан,
рождайте девочек, и вечность будет вам
наградой,
пойте, проливайте семя
в бездонный мир, в густые облака,
вгрызайтесь в мясо смертного греха,
смотрите, слушайте, одолевайте время.
* * *
…и сам я был попыткой отгадать
слова, произнесённые в начале.
как женщина с открытыми плечами,
звучала стих открытая тетрадь,
я вглядывался, я её касался,
писал: «любить – равно запоминать».
был ветер с моря музыкой Сен-Санса,
была пуглива солнечная тень,
и Бог в ней жил, и Сам Себе молился,
и всё шептал, шептал: «да будет день».
и день тот был, и дольше века длился.
* * *
чудны́е творились тогда на земле дела.
люди на буквы меняли свои тела.
тела были призрачны, буквы были свободны,
как химера, векá сидящая на посту,
как падение с высоты в новую высоту.
отходили воды,
и тогда появлялся на Свет… но не свет, не свет,
а предчувствие мира, догадка о том, что нет
ничего невозможного,
тишина, такое отсутствие звука,
словно вывернутый наизнанку весенний гром.
буквы ложились в строку, становились письмом
и любили друг друга…
* * *
из полусгнивших книг монастыря,
чьё имя стёрто:
«за стеной горят,
дымят костры,
и улицы пустынны,
сухи, как кожа старая змеи.
пластинки черепичной чешуи
ласкает ветер,
жаркий и настырный.
и медленная движется оса,
и лёгкие над нею небеса
так навзничь запрокинуты, как будто
они есть – женщина,
как будто это стон…
конец времён? начало ли времён?
оса, костры, горячий ветер, утро.
и вроде никого на всей земле,
и вновь деревья о добре и зле
шумят.
и, пóлны
нежного испуга,
выходят, озираясь, из домов
любовники.
и бродят средь костров.
и, вспомнить силясь назначенье слов,
целуют фотографии друг друга».
* * *
– давай смотреть на небо…
– что ж, давай.
– давай смотреть на землю…
– тоже можно.
– возьми в ладонь их звук и осторожно
с ладони на ладонь пересыпай
стеклянный шорох, вещество наитий,
полынный дым и неподвластный свет,
сей воздух, состоящий из примет,
прикосновений, нот, прозрачных нитей,
где если кто умрёт, то не умрёт.
где если кто поверит, то узнает.
смотри, над нами камень расцветает.
смотри, под нами облако плывёт.
* * *
посыпать солью помидор,
заляпать чистую рубаху,
в сердцах припомнить муху-бляху,
не досмотрев Спартак – Шахтёр,
сойти во двор, а там… а там
за ящиком почтовым нычку
открыть.
взять папиросы, спички –
и на трамвай, и на Фонтан
слоняться, брать купальщиц в плен,
сдувать с их плеч морскую пену,
шугать приезжих кавалеров,
держа в кармане «Золинген»:
– с вас рупь с полтиной, за загар.
вернуться в город, где бульвар
красив, как ноги стюардессы.
курить, у Пушкина стоять,
смотреть на бронзу и читать:
«…поэту – граждане Одессы».
* * *
ни одной строки, мой Бог, ни одной строки…
и сидишь, сжимая в бессилии кулаки,
барабанишь пальцами по столу,
как шаман в колотушку.
глянешь в окно –
на асфальте сухом лежит
кусочек печенья,
здесь должен возникнуть «жид»,
и он возникает, «жид»,
и клюёт печенюшку.
и тогда начинается –
в окно залезает бес.
нет, не смейся, хорошая, никаких чудес.
настоящий бес, остроухий такой, с серьгою.
наклоняет голову… «нет, никто тебя не спасёт»,
и в глаза мне глядит, и от него несёт,
от него воняет, разит судьбою.
а потом спускается вечер, а после – ночь.
ни одной строки… не звать же кого помочь.
а потом, дрожа, заходясь от пляса,
появляются звёзды.
столько, что не вздохнуть,
словно не звёзды, а легионы какого-нибудь
Марка
Лициния Красса.