Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 63, 2020
СЕЗОН
Сгущается память, ложится на горизонт…
Пляжный смотритель в просоленной брызгами куртке
думает о своём, вдыхает туман: «Сезон…»
Туман прошибают агатовые фигурки
чаек крикливых, иных суматошных птиц:
если они исчезнут, не надо больше.
Как женщины – без имён, адресов и лиц –
летят в одинокость, не ведая, кем же брошен
чёрствый хлебец… – года, города, звонки,
свежие простыни, робкие пересуды…
А небо здесь – на расстоянии вытянутой руки,
и жёлтая осень, теряющая рассудок.
Чертят прямые линии и углы
птицы пересечениями перекличек.
Время волной налетает на спины глыб –
тех, кто к нему безответен и безразличен.
Можно стоять на пирсе, отыскивая горизонт,
представив, как белые ленты уносят женщин, –
вот взять сигарету, чтоб срезы-края прижечь, и…
…Но тяжестью оседает: «Закрыт сезон».
КРУГИ
Всё.
Боже, выпускай меня из рук,
бросай, как камень.
Друг познаётся и уходит друг.
Ты остаёшься с зябкими руками,
устав от чаяний и нежности по кругу,
и просишь – господи, окликни, помоги…
Сжимая горсть, где ни тебя, ни друга,
бог дует на воду
и путает круги.
* * *
Это опыт блаженства – молча увязнуть в утреннем янтаре,
крыльями, стеблями переплестись,
в неподвижности поднаторев,
перестать дышать.
Комнатой правит ещё не заправленная постель –
мир пока ещё длится отсель досель,
но никто не способен точно определить границы,
и никто не способен, нарушив их, помешать
проститься.
С ночи не спим – не спится.
Утро гудит трамваем и стрекозой,
здесь особенный кислород – потерянный мезозой,
кожа стекла лоснится;
небесный плот
ровно у наших окон замедлил ход.
Речь уже не о нас – о будущем, о былом,
и комната падает в пропасть, в большой разлом,
в холод и ожидание, кто уйдёт,
первым расколет, выжжет и разобьёт
золотую скорлупку июльского янтаря…
Пусть это будешь ты.
Пусть это буду я.
СКОРЕЕ
Скорее ожидаемо, чем не-
ожиданно встречаясь под снегами
цветущих остроглазых тополей,
поспешно сократимся в стенограмме
блуждающих по городу огней,
теряясь в асфальтированной мгле…
И то, что позже будем сожалеть,
что я молчала в небо, ты – ко мне,
перебирая даты с именами,
скорее ожидаемо, чем не…
ЗАНОВО
Множим на наготу
винный отсвет, пробивающийся из окон.
Хорошо, что почти зашторены эти глотки и не гнетут.
Хорошо, что мы всё ещё тут.
Проросла до срока
в клети живого блюза тугая тьма.
…Он говорит мне: «Девочка, девочка-кутерьма,
как же приятно тебя обнимать, ломать,
когда ты прикосновенна и непряма.
Я рад бы тебя не поймать
и понять тебя.
Можешь считать, что это – моя покаянная песнь.
И если ты хочешь стрекало бичу предпочесть,
скажи мне об этом с достоинством и любя…»
…Я слышу, как в нём иерихонские горны трубят
о невозможно горнем…
…А после приходит бог, ложится спиною на пол,
и смотрит в нас –
мы почти примерзаем друг к другу, сплетаем руки,
пускаем корни.
Мы ему видимся ласковыми и большими,
мы запасы его терпения опустошили,
но он их когда-нибудь снова восполнит.
И заново нас создаст.
ЭДЕМСКОЕ. РОНДЕЛЬ
Господь точил с усердием клинок –
Острей любви, опаснее, чем случай.
К нему подлез коварный гад ползучий,
От промысла вопросами отвлёк.
Спросил творца: «И кто из нас жесток?
Кого ты собираешься измучить?»
Господь точил с усердием клинок –
Острей любви, опаснее, чем случай.
И бог сказал: «Я создал всё, что мог:
Вот сад и рай, и сын. Я стар и скучен…
А если бы не твой язык трескучий,
то был бы беззаботно одинок!»
Господь точил с усердием клинок.
ТРЕТИЙ
Помню, пока проживала она в раю,
имени не имела, просто звалась женою.
И если бы кто-то взял у неё интервью,
так и представилась бы: «Я – жена, а не что иное,
я – для Адама, я – из его ребра».
Но…
Физика, гравитация… – лучшее из пространств
держится не на двух, а на трёх китах.
Третьим и главными не бывать, но и не запасными:
– Спустись-ка на землю, Адам, женщине нужно имя!
И если бы кто-то взял у жены интервью,
она б отстояла земную судьбу свою,
сказала: «Меня зовут Ева, а это – Адам, мой муж,
он вышел из мифа, процессу познания чужд,
и если б не змей, не горький полезный опыт,
Адам не покинул бы райских удобных тропок.
Теперь же он смотрит не сквозь, а видит меня как впервые –
бёдра мои упругие, волосы золотые…»
…И были:
у мужа – труды, а у Евы – дети.
И, где-то поблизости – вечный, надёжный
третий.
СЕРДЦЕ АЛОНСО
Прошлой ночью сердце Алонсо стало большой рекой,
Разлилось по жилищу и выплеснулось за двери.
Растеклось – не разбилось, а значит, взяло по вере:
Обретая в волнении правый и левый берег,
Проскользнуло по краю молитвы за упокой.
Устремилось на серые улицы городка,
Омывая сухие изыски убогой архитектуры.
Исходя из того, что все бабы немного дуры,
Превратилось в вино, узаконило гнёт диктатуры,
Всё вокруг затопив, кроме снисходительного островка.
Ветер гонит по руслу оранжевую листву,
Плёс качает осеннее небо… Презрев тревоги,
Разноцветные яхты приходят на голос строгий:
Тонут в водах Алонсо мерзавки да недотроги,
Принося себя в жертву тирану и божеству.
…Прошлой ночью сердце Алонсо вышло из берегов –
Больше нечему биться, и страсти ушли в глубины:
Погружаясь в тоску по единственной и единой,
Величаво гниют беспощадной любви руины,
Безнадёжно застряв меж дождиков и четвергов.
ФЕДОРА
Баба Федора зажмуривает глаза,
чтобы молиться, не глядя на образа –
всё, мол, и так уже сказано, пережито,
пора пожинать и последний свой снопик жита.
…И пока нагревалась лежанка, с бабаем шепталась груба,
и скрипела зима за окном непривычно грубо,
и недоброй усмешкой чернели уста реки,
в корни деревьев покрепче вцепились
умершие здесь старики –
не сбежали б деревья прочь от родного дома…
Январская ночь не касается стен окоёма –
на горизонте горит брунатным, слегка червонным –
так, как светилась всегда, только в годы оны
баба вышла б на снег…
Богу – богово, у него для всего есть мера.
А в светлице у бабы – пушистая ёлочка из полимера:
– Вот вам, бабо, кагор – с Новым счастливым годом!
…Чует Федора, вмерзают вербы в речную воду,
долу спускаются ветви, гнусавит ветер.
Бабу ничто не держит на этом свете.
Ткацким челном прошивает небо большая стальная птица…
В праздничной хате Федоре впервые так крепко спится,
шепчет во сне:
– Сосчитаю всех ангелов в мире горнем
и в землю вернусь,
чтобы вербы держать за корни…
САХИБ
Слушай. Только наступит вечер на спичечный коробок
старого дома тяжёлой пятой Ахиллеса,
чиркнет о серую стену зелёная лапа леса,
закат разгорится и ляжет на левый бок,
всё остановится. Будто порвётся нить.
Венки заплетутся, соткутся чёрные ленты.
Только не нужно так меня хоронить,
будто латаешь плоскости континента.
Пока мы ещё не успели сойти с черты
ограничения крайности или мудрости,
вспомни – я не была за пределами коробка, а ты –
за пределами безрассудности.
В общем, есть предложение – пепел и самолёт.
Как же легко намечтать и полёт, и адрес
тем, кто почти что умер, и тем, кто ещё умрёт:
для первого путешествия я предпочту Бенарес.
Пыль, бедняки, калеки – благая муть,
смрад, благовония, воздух в дымах рассвета…
Меня и сейчас поглощает тревожность эта:
брось меня в Ганг, дай Гангу во мне утонуть.
Белёсая пыль на волне, шепоток: «Сахиб!..»
Какие-то люди, огарки, дрова и камни…
Я же расслышу, как воскресительно хрипл
голос брахмана – прежде, чем в лотос кану.
* * *
Гора в долину сбрасывает льды,
бегут в долину каменные львы,
изведывая русла чистых рек.
Долина подчиняется живым,
а значит, людям вдоволь и воды,
и хлеба – сыт и добр человек.
Да только львам не терпится напасть:
попутно адской пылью раскурясь,
к домам несутся глина, снег и грязь,
и хищный рёв из глоток водопадов;
кривые тени катятся в песок,
сбиваются в большое колесо…
Я даже звуки слышу между строк,
но, думаю, вам слышать их не надо.
Уходят львы, ломая дерева –
здесь после будет новая трава,
заголосится выжившее племя…
Всего-то нужно – вытерпеть и ждать.
…но лучше – сразу кнопочку нажать
и сообщить админам о проблеме.