Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 63, 2020
…Первое впечатление, которое и поныне всплывает в памяти, – луч солнечного света, а сквозь решетку детской кроватки вижу балкон нашей московской квартиры в Сокольниках…
Потом, когда я, уже взрослым человеком, рассказал об этом отцу, он не поверил: «Как ты можешь это помнить? Ведь мы отвезли тебя в Клинцы, когда тебе еще и года не было…»
С Клинцами (я жил там у бабушки с дедушкой до шести лет) связано мое первое осознание своей национальной принадлежности.
Летом бабушка водила меня купаться на речку с названием Дурни. Как-то раз, когда я вынырнул из воды, передо мной оказался какой-то мужик. Вполне добродушно он произнес: «Смотри-ка, жиденок!» Было мне тогда года четыре, и я вообще не задумывался о национальной принадлежности. Хотя все вокруг – и взрослые, и дети – говорили в основном на идише. Я тоже свободно лопотал на еврейском. Он был для меня даже естественней, чем русский.
Когда родители забрали меня обратно в Москву, с этой моей привычкой говорить на языке местечек случались разные казусы.
…Шли с мамой по улице, и я, заметив промчавшуюся красивую машину, во весь голос заорал на идише. Мама тут же скрылась со мной в ближайшей подворотне. Показывать, что мы чем-то отличаемся от остальных москвичей, мама стеснялась.
И еще. Открыв на уроке арифметики задачник, я замер от удивления – как это и почему в примерах складывают человеческие головы: 1 коп. + 2 коп. = … Слово «коп» в переводе с идиша – голова.
Мой московский дед и два его брата были художниками. Они научили меня рисовать, а мама отвела в СХШ – Среднюю Художественную школу в Лаврушинском переулке, и я успешно сдал вступительные экзамены.
Учиться там мне не нравилось. Жизнь казалась серой и скучной. Тот период и сейчас представляется мне несчастным.
Многое принципиально изменилось в тринадцать лет, когда я попал в пионерлагерь. Вожатым у нас был Игорь Писарев. Ребята, зная, что я учусь в художественной школе, попросили нарисовать игральные карты с голыми женщинами. Обнаружив карты и выяснив, кто их нарисовал, Игорь при всех отрядных мальчишках выпорол меня пучком крапивы, которую я же по его приказанию и нарвал.
– Женское тело – это красиво, – сказал Игорь, завершив порку. – А ты…
Мне было больно, но я знал, что он прав.
Именно Игорь Писарев – тот человек, благодаря которому моя жизнь впервые совершила крутой поворот.
Он позвал меня в поход. Там, в лесу, Игорь с друзьями вырыли землянку и оборудовали ее по всем правилам. Здесь я впервые услышал песни Окуджавы, Высоцкого, Галича, Городницкого… Действительность открылась неожиданно яркой, увлекательной стороной. В компании Игоря я впервые понял, насколько советская реальность пропитана ложью…
В тот же период меня выгнали из СХШ. За прогулы. Целую учебную четверть я, делая вид, что отправляюсь в школу, ехал на Красную Пресню, в зоопарк. И целыми днями рисовал зверей.
Отчисление меня не огорчило, наоборот – обрадовало.
Вскоре я поступил в художественную школу на Кропоткинской. За соседним мольбертом сидел мальчик, Петя Ефремов. Мы подружились. Еще не зная, что эта дружба – на всю жизнь.
В той же школе у меня появился и еще один друг – Виталик Майборода, с которым мы тоже сдружились на многие годы.
Оба они в один год со мной поступили в МАХУ (художественное училище памяти 1905 года). На первом курсе в зимние каникулы мы с Виталиком поехали на этюды в лес, в Игореву землянку.
В лесу заблудились. Стемнело. Одна пара лыж на двоих, тяжёлые рюкзаки, этюдники, папки с картонами… Каким-то чудом вышли из чащи и на горизонте увидели цепочку огоньков. Деревня. Шли до нее целую вечность, но всё же дошли.
Мы стучались в каждый дом, показывали студенческие билеты, просились переночевать хотя бы в сарае, на сеновале… Напрасно. Никто двух семнадцатилетних мальчишек ни в избу, ни в сарай не впустил. Чтобы не замерзнуть, вернулись в лес. Нашли старую раскидистую ель, забрались под ее густые свисающие до земли ветки. Там было безветренно и очень тихо. Залезли в спальники и уснули. Чудом остались в живых. «Где же они, эти отзывчивые, сердечные, щедрые простые люди?..» – думалось мне тогда.
В училище преподавали очень хорошие педагоги: Матильда Михайловна Булгакова, Александр Михайлович Дубинчик… Учиться было интересно. У меня появились новые друзья – Юра Богачев, с которым до сих пор поддерживаю связь, Толя Любавин (ныне академик, ректор Суриковского художественного института). Жизнь становилась все увлекательней. Живопись. Музеи. Театры. Компании. Барышни. Словом – вольница…
Потом – двухгодичный провал в серость. Советская армия. Из всей череды очень и не очень неприятных событий запомнился забавный случай. В части готовились к проверке. Меня назначили старшим в подразделении художников. Работы было невпроворот. У въезда в часть установили громадный пластиковый куб – «Надежный щит мира и социализма». Сразу за воротами – щиты с портретами членов Политбюро. Напротив – флаги Союзных Республик. Как раз накануне умер маршал Гречко, и его место занял Устинов. Для портретной галереи удалось найти только его маленькую фотографию в газете. По ней мне и пришлось писать двухметровый портрет. Политрук, увидев почти готовую работу, остался недоволен: «Что-то он у тебя как будто бы улыбается. Поправь!»
Закончив к утру всё, что надо было сделать, наша группа художников отправилась спать. Буквально часа через полтора чувствую, тормошат. И слышу какие-то непонятные выкрики: «Моргенштерн!.. Устинову рот не закрыл! Надежный щит мира и социализма – пробит! Союз нерушимый – развалился!..»
Оказалось, что рано утром в часть въезжал грузовик и, разворачиваясь, пробил пластиковый куб. Поднялся ветер – и наспех вкопанные шесты со знаменами попадали в разные стороны. Ну а у Устинова, как потом выяснилось, рот и в самом деле после инсульта немного кривился…
Демобилизовавшись из армии, я вел относительно привольную жизнь – пьянки, девочки и так далее. Работал в художественно-оформительской мастерской в парковой зоне ВДНХ. Зарплата была маленькая, зато должность – «престижная». В удостоверении значилось: «Главный художник». В небольшой избушке, которую выделили под мастерскую, нас было трое. Кроме меня – директор мастерской и наш единственный подчиненный.
Как строить жизнь дальше, я себе не представлял. Новый жизненный виток начался встречей с Соней. Соня жила в большой комнате с камином в доме барона Дельвига, который переоборудовали в коммуналки. В самом центре Москвы, в Благовещенском переулке, спускавшемся от улицы Горького к Патриаршим прудам.
Там, на Благовещенском, всегда толпился народ. Журналисты, художники, искусствоведы, поэты, барды, музыканты… Новая компания в чем-то напоминала Писаревскую. Но – ближе по духу и творческим устремлениям. А главное – почувствовал, что здесь я могу быть собой. Приходили к нам и мои прежние друзья…
Сонин знакомый устроил меня в областной монументальный комбинат, куда я перетащил и Петю Ефремова. Так я стал монументалистом, начал осваивать мозаику, витраж… К олимпиаде 1980 года мы с Петей расписывали большую стену спорткомплекса в Люберцах. Среди персонажей двухсотметрового настенного панно были и пегасы. Когда работа была закончена, в комплекс пожаловала «Приемная комиссия» во главе с Первым секретарём обкома. Он беглым взглядом окинул роспись и сердито спросил: «А что это у вас лошади с крыльями? – и распорядился: – Крылья убрать!» Спасла композицию пачка «Пегаса» с изображением того самого мифического существа – я показал ее партийному начальнику…
Еще до свадьбы с Соней решили – едем в Израиль. Нет, «отказниками» мы не были. Уехавшие друзья и знакомые регулярно отправляли нам «вызовы». Но кто-то невидимый более десяти лет отправлял их в мусорные корзины…
…Едва ли не с трапа самолета у Сони и у меня возникло ощущение, что мы, наконец-то, вернулись домой – туда, где когда-то уже жили. Друзья, ожидавшие нашего появления в Иерусалиме, назвали это «эйфорией», которая, как утверждали они, «скоро пройдет».
Но нет, ощущение дома так и не растворилось. Оно сопровождает нас и теперь, спустя 29 лет. Здесь, сохранив прежние дружеские связи, мы обзавелись новыми замечательными друзьями.
Здесь мы живем среди своих, хороши они или плохи. В стране, где не надо из кожи лезть, не надо кривить душой, чтобы пробиться.
Каждый выбирает свою дорогу и идет по ней.
Здесь я реализовал себя как художник.
Не сказать, что без проблем. Но у кого, где их нет?!
смешанная техника
холст, акрилик
Джаз, 2015
холст, акрилик
Жизнь отца, 2019
холст, акрилик
холст, акрилик
холст, акрилик
Наш стул, 2019
холст, акрилик
холст, акрилик
Полное представление выставленных в журнальном номере картин Михаила Моргенштерна здесь — https://new.antho.net/wp/jj63-morgenstern/