Маленькая повесть
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 63, 2020
Мы познакомились в кафе университетского спорткомплекса, где я подрабатывала официанткой. Тогда в Иерусалиме всё взрывалось и было очень жарко. После тренировок новый клиент регулярно заходил с полотенцем на шее, заказывал протеиновый шейк и обстоятельно пил, изредка на меня поглядывая. Поскольку по утрам посетителей было мало, в свободное от приготовления кофе и бутербродов время я читала статьи и учебники, опираясь локтями о столешницу в позе Скарлет О’Хара на патриотическом балу, когда она была вдовой и ей хотелось танцевать, но правила этикета не позволяли – по ту сторону бара не было стульев. Как и Скарлет во время вдовства, я тоже была одета в черное, но по практическим причинам, чтобы пятен от кофе и кетчупа не было заметно.
– Прошу прощения, если вмешиваюсь, куда не следует, – впервые он завёл речь не о протеиновом шейке, – но могу ли я поинтересоваться, что ты читаешь? – говорил он на великолепном английском с классическим оксфордским произношением, которое я слышала только в кино.
– Учебник по психобиологии, – ответила я на корявом английском, но раз уж мне представился шанс блеснуть интеллектом, я им блеснула на латыни: – В данный момент – про corpus callosum.
К тому же я не знала, как переводится на английский «мозолистое тело».
– Где располагается этот корпус? – спросил он.
– Между правым и левым полушариями. Он их объединяет, они с его помощью взаимодействуют. Если в этом корпусе провода коротят, случается эпилепсия. А если особо обострённый случай эпилепсии, который не поддается лекарственному вмешательству, пациенту делают операцию и разрезают corpus callosum.
– Как интересно. И что, без него можно жить?
– Жить можно, но контакт между полушариями нарушается, и у человека оказывается как бы два разных мозга, которые между собой не могут поладить.
– Ты учишься на врача? – спросил он.
– На психолога.
– Уже принимаешь пациентов?
– Нет, ты что. Я только второй курс заканчиваю. А потом надо поступать в магистратуру, практикум делать, интернатуру… Очень длинный путь.
– Оу, нелегко. Но, прошу прощения, я не представился: Кристиан Брак, – и протянул руку.
Лет сто такой вежливости не встречала, тем более в Израиле. Обычно израильтяне начинают знакомство с вопроса «Как тебя зовут?», будто ты обязана им докладывать. Но он явно никакой прабабушкой не был израильтянином, потому что выглядел как британский подданный, несмотря на полотенце и взмокшие волосы.
– Зоя Прокофьева, – пожала я руку.
– Найс ту мит ю, Зоуя.
Тут я не сдержалась:
– А откуда у тебя оксфордский акцент?
– Из Оксфорда. А как ты угадала?
– Из кино. Вау, ты британец?!
– Швейцарец, но учился в Оксфорде.
– И давно ты репатриировался?
– Я не гражданин этой страны, – с вежливой брезгливостью ответил Кристиан Брак, – стажировку здесь прохожу в Красном Кресте. Я будущий дипломат.
«Вау» стало еще масштабнее, но вслух я его не выдала. В Иерусалиме, особенно на горе Скопус, кого только не встретишь, даже настоящих крестоносцев. Я так и знала, что однажды один такой мне попадется. А еще он был похож на Хью Гранта. Рафинированный, с ироничной улыбкой в голубых глазах. Истинный джентльмен, честное слово, и дело было вовсе не в моем воображении.
– Зоуя, – сказал Кристиан Брак, – я часто тебя вижу в этом кафе и уже давно хотел спросить, но не решался… Я почти никого в городе не знаю… И не уверен, что такая гуд лукинг гёрл согласится поужинать со мной.
– Э… – замешкалась я, чтобы не вскричать: «Конечно! Прямо сейчас!», а это было бы непростительной глупостью, потому что часы показывали десять часов утра.
– Разумеется, если ты не хочешь, – замялся Кристиан Брак, – если у тебя уже есть бойфренд, я всё понимаю и уже приношу свои…
– Нет у меня бойфренда, – поспешно выпалила я. – Давай поужинаем. Когда?
Тут Кристиан Брак достал из рюкзака ежедневник и пролистал несколько страниц:
– Сегодня у меня относительно свободный афтернун. Если ты, Зоуя, согласишься дать мне номер своего телефона, я тебе позвоню в течение дня, и мы договоримся о встрече.
– Окей, – я записала свой номер на салфетке и вручила Кристиану.
Он заплатил за шейк, оставил, как обычно, щедрые чаевые, вежливо распрощался и удалился.
А потом в кафе неожиданно нагрянула толпа народа.
Я еле успевала обслуживать и только в конце дневной смены метнулась к мобильнику. Там было семь пропущенных звонков от скрытого номера и шесть голосовых сообщений.
Сообщение № 1: «Хеллоу, Зоуя? Добрый день. Это Кристиан Брак. Перезвони мне, пожалуйста, ты, наверное, занята».
Сообщение № 2: «Зоуя, добрый день, это Кристиан Брак. Совершаю еще одну попытку. Будь любезна, перезвони мне, когда освободишься».
Сообщение № 3. «Добрый день, Зоуя, всё еще жду твоего звонка. Возможно, ты забыла, что мы договаривались сегодня встретиться. Напоминаю: это Кристиан, я пригласил тебя на ужин».
Сообщение № 4: «Зоуя? Возможно, ты преднамеренно дала мне не тот номер? Может быть, ты не хотела мне отказывать лично, посчитав это невежливостью? Я теперь не уверен, что звоню на правильный номер. Но если вдруг это всё же Зоуя, пожалуйста, перезвони, я жду. Это Кристиан Брак».
Сообщение № 5: «Зоуя, здравствуй. Ты по-прежнему не отвечаешь. До чего неприятно. Если ты не хочешь со мной встречаться, прошу тебя, так и скажи, чтобы я не ждал просто так и составил другие планы на этот афтернун».
Сообщение № 6. «Зоуя, это последнее сообщение. Больше я звонить не буду. Не хочется тебе надоедать. Прости за беспокойство. Прощай».
Мне некуда было перезванивать, ведь своего номера Кристиан не оставил, а мой мобильник его не распознавал.
То был самый короткий, но самый многообещающий роман в моей недлинной жизни. Поэтому я решила бороться за наше с крестоносцем будущее.
Поскольку с некоторых пор он был постоянным клиентом кафе, я умозаключила, что он является и абонентом спорткомплекса, откуда приходил с мокрыми волосами и полотенцем на шее. Я понеслась к дежурной на стойке регистрации спортзала, такой же студентке, как я, и слезно попросила дать номер телефона их клиента Кристиана Брака. Я надеялась на студенческую, еврейскую и женскую солидарность, но девушка сделала каменное лицо и сообщила, что политика уважаемого университетского спорткомплекса «Лернер», где проводят свой активный досуг именитые профессора и будущие нобелевские лауреаты, не предполагает передачи личной информации абонентов незнамо кому.
На это я возразила, что не являюсь «незнамо кем», а работаю в этом же уважаемом спорткомплексе в его уважаемом кафе, куда нобелевские лауреаты и профессора приходят принять пищу. Тут мне пришлось выслушать подробную лекцию, из которой стало ясно, что кафе никаким боком не относится к спорткомплексу, а сдано в аренду частному лицу. Я возразила: девушка глубоко заблуждается, оба эти заведения ого-го как связаны в глобальном экономическом смысле, поскольку не будь нашего кафе, в профессорах не нашлось бы достаточно калорий для сжигания в спорткомплексе.
Но она лишь рассмеялась мне в лицо.
Я предположила, что у нахалки свои виды на будущего швейцарского дипломата, и страшно разозлилась, но была бессильна пред ликом бюрократии. Меня поглотила дичайшая фрустрация, и я уже собралась проклинать свою злополучную судьбу, но вспомнила о Фади.
С Фади, студентом последнего курса факультета психологии, у меня тоже был короткий роман, но относительно сегодняшнего плачевного хокку он сошел бы за эпос.
Судьба свела нас в библиотеке, возле полки с книгами по когнитивной психологии. Нас обоих интересовали эмпирически доказанные методы избавления от прокрастинации. Вышло так, что мы протянули руки к одному и тому же корешку и схлопнулись.
Фади был завернут в полосатый плед поверх застиранной белой футболки и армейского стиля штанов с огромными карманами. Он был в шлепанцах, в козлиной бородке, а волосы, длиной почти до талии, были собраны в хвост с петухами на макушке. Но если вычесть из Фади манеру одеваться, постричь и побрить, остался бы потрясающий красавец, потому что у него были на удивление правильные черты лица, которые у израильтян редко встретишь, огромные зеленые глаза, трепетные ноздри на классическом носу и великолепного изгиба шелковые брови.
Должно быть, ему всё это о себе было прекрасно известно, потому что он сразу предложил пойти к нему в общагу Идельсон, которая в десяти минутах от библиотеки и где я тоже проживала, только в другом здании, и вместе заняться изучением поведенческих методов избавления от прокрастинации.
Книгу записали на мое имя, и мы пошли заниматься.
В комнате у Фади царил полумрак, окно было занавешено кислотной тканью с изображением толстого смеющегося Будды, повсюду валялись пледы, шарфы и шали. И гора книг на двуспальной кровати. Книги он с кровати тут же снес, тряхнув покрывало с мандалами, и завалился на нее с моей прокрастинацией попой кверху, пригласив завалиться и меня. Я тоже завалилась, животом вниз. Некоторое время мы вместе читали о побочных выгодах ничегонеделания, потом Фади повернулся боком и по-хозяйски смахнул с моего лица упавшую прядь волос. Необъяснимым образом я тоже оказалась боком, и так начался наш непрокрастинированный роман.
После романа Фади прошлепал на кухню, откуда вскоре донеслись шипящие звуки вперемешку с аппетитным ароматом. Я завернулась в одну из попавшихся под руку шалей и пошла на запах. Из другой двери выглянул сосед и тут же понимающе скрылся. Я заглянула в кастрюлю на плите, в ней Фади жарил сырой рис с луком, морковкой, тимьяном и куркумой. Такой метод приготовления риса был мне незнаком, поэтому я спросила:
– Ты что, араб?!
– А ты когда-нибудь встречала еврея, которого зовут Фади?
Тут я поняла, что забыла спросить, как его зовут.
– Ясно, – пробормотала я, смертельно перепугавшись, и сделала шаг назад.
– Христианин, – уточнил он, и мне немного полегчало.
– Как меньшинство в меньшинстве, я вынужденно солидарен с большинством. Поэтому взрывать тебя не буду. То есть не сейчас, потому что сейчас ко мне должна прийти моя девушка Лея. Но она чистокровная еврейка, хоть и из Бельгии.
Я ничего не поняла, несмотря на то что на иврите Фади говорил без малейшего акцента, как коренной израильтянин. Впрочем, он именно таковым и являлся и был намного кореннее подавляющего большинства обитателей кампуса на горе Скопус.
– Мы совсем недавно встречаемся, – посчитал нужным объяснить Фади, – и Лея еще не решила, хочет ли она быть моей постоянной девушкой. У нее моральная дилемма и когнитивный диссонанс, потому что я араб.
Я вполне могла ее понять.
– А у тебя моральной дилеммы и диссонанса нет? –поинтересовалась я.
– С чего бы это? – удивился Фади. – Я люблю евреев, хоть они и отобрали у моих предков все земли в галилейском Треугольнике, и теперь нам приходится ютиться в душном Яффо. Но это было давно, Лея в этом не виновата.
– Мне одеться?
Фади задумался, но ненадолго.
– Лично я всегда мечтал о любви втроем. Хочешь попробовать?
– А Лея мечтала?
– Не имею понятия. Когда она придет, мы у нее спросим.
– Так ты исповедуешь христианство, – сказала я, чтобы поддержать светскую беседу. – В какую церковь ходишь? В православную? Или в католическую?
– Я атеист, зачем мне церковь?
– Тогда почему ты христианин?
– Потому что не мусульманин.
– Значит, ты просто араб.
– Не просто, а христианин.
– Но ты не можешь быть христианином, раз ты атеист.
– Очень даже могу. Вот ты еврейка?
– Ну да… по маме.
– Какую синагогу посещаешь?
– Так я тоже в бога не верю.
– Значит, ты не еврейка.
– Но это не одно и то же!
– То есть еврей может быть евреем, в бога не веря, а христианин им быть не может. Типично еврейское мышление. Вы всё извращаете так, чтобы вам было удобно.
Я собралась возмущаться, но тут пришла Лея с торбой, на которой был изображен писающий мальчик. Из торбы она извлекла кочан салата, бутылку спрайта, губку для мытья посуды и чек.
– Хай. Купила всё, что ты просил. С тебя шестнадцать шекелей и тридцать пять агорот.
Фади Лею нежно поцеловал.
– Всё верну.
Лея была очаровательной крохотной блондинкой с веснушками, золотистыми глазами и очень большими зубами. Когда улыбалась, казалось, что светит солнце. И акцент у нее был очаровательный, потому что приехала она из французской части Бельгии. И во всем остальном тоже была на редкость положительным человеком. Выглядела она от силы на восемнадцать, хоть и была младше меня всего на два года.
– Я Лея. Хай. А ты кто?
– Я Зоя. Хай.
– Почему ты в простыне?
Я не нашлась, как ответить, поэтому сказала:
– Это не простыня.
– Ой, пардон, – смутилась Лея, – я не знаю, как будет на иврите «шаль». Я только полтора года в Израиле.
– Так и будет, – просветил ее Фади, – шаль.
– А, как здорово, – улыбнулась Лея и осветила всю кухню.
– Зоя еврейка, – сообщил Фади. – Я подумал, это сгладит твой когнитивный диссонанс и моральную дилемму насчет наших отношений.
– Каким образом? – спросила Лея.
– Если у нас будет любовь втроем, то я буду в меньшинстве, – разъяснил Фади. – Тридцать три арабских процента в отношениях – меньше, чем пятьдесят.
– Ах! – обрадовалась Лея. – Отличная идея!
– Я только наполовину еврейка, – посчитала я нужным предупредить. – Мой папа был украинцем.
– Ничего страшного, – Фади отправил в рот рис с деревянной ложки, – это никоим образом не повышает наш арабский процент.
А Лея спросила:
– Был?
– Да, он умер несколько лет назад.
Лея грустно, но всё равно светло улыбнулась.
– Мой тоже. У него был рак.
– Рак чего? – я спросила.
– Как это… ну, то, что в животе.
– Поджелудочная железа, – сказал Фади.
– А мой – от рака легких, – сказала я.
И у нас началась любовь втроем.
Честно говоря, я не приобрела ничего хорошего от любви втроем, но и ничего плохого не приобрела. К тому же, с исследовательской точки зрения, она мне понравилась, потому что историяотношений Генри Миллера, его жены Джун и Анаис Нин с юных лет будоражила меня интеллектуально.
Долго наша любовь не продержалась, потому что к Лее кроме глубокой симпатии я ничего не испытывала, а Фади был по уши в неё влюблен. Кроме того, секс втроем оказался невероятно сложным для физического исполнения, что мы ипоняли с первой попытки, а от второй заранее отказались. Потом мы пробовали разбиться по парам, но интеллектуального смысла в этом не было никакого, a в скором времени выяснилось, что Лею Фади вожделел куда больше, чем меня.
Зато с экономической точки зрения любовь втроем была полезна, а также и со многих других точек. Мы экономили на общих обедах, будучи приглашены в гости втроем в качестве одного организма. Лее, как и Фади, было интереснее и проще общаться со мной, чем друг с другом. Это относилось ко всему,что не касалось биологии. У меня была машина – старый драндулет, подаренный бабушкой и дедом, – и я возила Фади и Лею в любимую всеми Синематеку даже по субботам, когда транспорт не ходит. Готовиться с Фади к экзаменам было делом поразительно увлекательным, он изобретал забавные мнемонические техники, и благодаря этому я легко запоминала новые термины. К тому же я с головой погрузилась в студенческую жизнь кампуса на горе Скопус. Фади был знаком абсолютно со всеми: у половины общежития одалживал денег, остальные были должны ему, а с кем он не был знаком, с теми ложился в постель и тут же знакомился.
Из любви втроем я вывела четыре главных вывода:
- Общепринятая общественная система базируется на постулатах, которые следует постоянно подвергать критическому эмпирическому исследованию, ибо они условны, хоть и преподносятся идеологической функцией элит как сами собой разумеющиеся.
- Я прогрессивная радикалка, радикальная неформалка и открыта для любых эмпирических экспериментов.
- При других обстоятельствах я бы непременно влюбилась в Фади без оглядки. Слава богу, что была оглядка в виде Леи. Вообще, другие женщины нужны, чтобы ограждать нас от бесперспективных влюбленностей в бестолковых мужчин.
- Лучше, когда любят только тебя одну.
Первые два пункта приносили мне особенное интеллектуальное удовлетворение, поскольку они соответствовали тому, что в наши головы вдалбливали на всех курсах, от «Статистики для нестатистиков» до «Семантических интерпретаций божественного в зеркале трагедий Эсхила». А еще они превращали меня из формальной студентки Еврейского университета в подлинную студентку, познавшую на собственной шкуре ритуальный обряд отрицания всего, что считается нормативным, то есть – стереотипным, то есть – идеологически сконструированным.
А это означало, что я теперь принадлежала к одной большой университетской семье и была ее полноправным членом, потому что активно деконструировала саму себя.
Удивительно, что для того, чтобы посвятить меня в сакральные таинства Еврейского университета, потребовался араб.
Но таков университет – здесь кого только не встретишь. Даже корейцев, изучающих литературную критику Священного Писания. Не говоря о швейцарских крестоносцах из Оксфорда.
В общем, я вспомнила о Фади, когда отвратная дежурная спорткомплекса отказалась дать мне номер телефона Кристиана Брака.
Фади явился семь минут спустя, во вьетнамках и без верхней одежды, если не считать синюю шаль на горле и распущенных волос.
– Как дела, Нета, – сказал он дежурной.
Та тут же вскочила ему навстречу, выбежала из-за стойки, и они долго и страстно обнимались.
– Дай, пожалуйста, моей подруге Зое телефон этого Кристиана, – сказал Фади. – Видишь, как она переживает. Это очень важно, можно сказать, вопрос жизни и смерти.
– Без проблем, – ответила Нета. – Сразу бы и сказали, что это вопрос жизни и смерти.
Залезла в компьютер и продиктовала номер.
Потом мы сидели с Фади на траве у бассейна, откуда открывался вид на мое злополучное застекленное кафе, и меня начали одолевать глубокие сомнения.
– Звони, – говорил Фади. – Звони уже.
– А что, если он обиделся и не захочет отвечать?
– Звони и не тошни, – повторял Фади в который раз, – невротик.
– Но, Фади, он же со мной уже попрощался.
– Так перепопрощается. Звони.
С колотящимся сердцем я набрала номер.
– Алё… Кристиан? Здравствуй, это Зоя. Я не отвечала, потому что была загруженная смена, а номер твоего телефона мой мобильник не распознал.
– Оу! – Кристиан, очевидно, хлопнул себя по лбу. – Как глупо с моей стороны! У меня ведь служебный телефон, а он засекречен. Откуда же ты взяла мой номер?
– На рецепшене спорткомплекса.
– Невероятно, – голос Кристиана помрачнел, – неужели на рецепшене тебе дали мой номер? Это же незаконно, это неэтично, это посягательство на личные данные. Это повод для судебного иска против спорткомплекса. У вас какая-то ненормативная страна, здесь никто не соблюдает законы и правила.
Я совсем скисла, но Фади ободряюще улыбался и одобряюще кивал головой, взмахивая шелковыми бровями.
– Ну… – сказала я, мучительно подыскивая подходящие слова на английском. – Зато… зато я тебя нашла.
– Да, это прекрасный аспект ситуации, – немного утихомирился Кристиан. – Трули магнифесент. И всё равно…Ладно, я потом разберусь с вашим администратором, сейчас это не имеет значения. Я приглашаю тебя на ужин в Августе Виктории в семь.
– О’кей, – согласилась я, не имея ни малейшего понятия, где эта Виктория находится. – Приехать туда?
– Ни в коем случае, – возразил он, – я тебя заберу. Это же в арабской части города, тебе не стоит самостоятельно туда приезжать, арабы израильтян не жалуют, a я не желаю подвергать тебя опасности. Жди меня через полчаса у входа в спорткомплекс, если ты не против.
Против я не была, только огорчилась, что вся моя выходная одежда была в грязном. Я уже две недели собиралась дойти до прачечной, но так и не дошла, а учебник о поведенческих методах избавления от прокрастинации остался у Фади. Поэтому мы с Фади помчались к Лее, которая тоже жила в общежитии Идельсон. Я одолжила у нее свежую одежду, и она была мне катастрофически мала, особенно в плечах и бедрах, но Фади сказал: «И так сойдет, у тебя от этого грудь выпирает и кажется больше», а Лея заверила, что хуже рабочей формы ничего на свете не бывает, а Кристиан видел меня именно в ней, так что любая другая одежда может его лишь приятно удивить.
Крестоносец, благоухающий дорогим парфюмом и гладко выбритый, в бежевых брюках и розовой выглаженной рубашке,забрал меня на белом джипе с красным крестом на капоте, так что обо всем остальном я забыла.
На ужине в элегантном этническом ресторане арабской гостиницы в районе Вади аль-Джоз, о существовании которого я также не подозревала, все говорили на арабском или английском. Иврита не было слышно, казалось, что мы выехали за границу, хотя никаких границ между горой Скопус и этим районом не существовало.
В ресторане лежали и висели ковры.
Кристиан рассказывал о службе в Красном Кресте, где он оказывает социальную помощь угнетенному палестинскому населению, и именно поэтому его телефон засекречен – начальство опасается притеснений со стороны израильских служб. Изначально он хотел служить в Африке, в Суданском городе Дарфуре, где кровавая бойня, но его определили в Палестину, впрочем, особой разницы нет. Проживает Кристиан в служебной квартире, тоже в арабском районе, а именно в Шейх Джарах, о котором я снова никакого представления не имела. С израильтянами ему общаться весьма затруднительно, поскольку все в этом обществе крайне необходительны, милитаристичны и брутальны, особенно женщины, так что какое счастье, что я русская. Мать Кристиана родом из аристократического швейцарского семейства, а отец – англичанин, директор большой преуспевающей фирмы.
Выпив немного чилийского вина и определив свое состояние как «типси», что на британском английском означает «слегка подвыпивший, но в меру, и пребывающий в приятном и несколько фривольном расположении духа», Кристиан поведал, что тайная его фантазия – быть с Моникой Беллуччи, а я отдаленно на нее похожа. Я впала в некоторый шок, но этот шок было не сравнить с тем, который я испытала, когда, продолжив откровения, Кристиан признался, что один из его оксфордских однокашников занимается кинобизнесом и однажды познакомил его с всамделишней Моникой Беллуччи на вечеринке в Нью-Йорке. В жизни, говорил Кристиан, эта восхитительная женщина еще ошеломительнее, чем на экране, так что на той вечеринке Кристиан оробел и не посмел.
Но со мной он меньше оробел. Какое счастье, сказал он, что я далеко не настолько ошеломительна, и склонился ко мне. Совершенно опьяненная большим аристократическим миром, полным ярких звезд, миром, открывшимся в лице Кристиана Брака, подобравшего меня, можно сказать, с самых низот, я обхватила его лицо руками и отдалась упоительному…
– Не трогай, пожалуйста, кожу моих щек руками, Зоуя, – вежливо попросил Кристиан, – она очень чувствительна, и, если ты вдруг не помыла руки, на ней могут образоваться прыщи.
Я испуганно опустила руки, не вспомнив, помыла ли я их, и так началась наша любовь вдвоем.
Кроме этой упавшей на меня с неба любви, я ничего в упор не видела. Когда мы ложились в постель, Кристиан прикрывал причинное место руками. Вообще, он был очень стыдливым. Настолько, что и ко мне редко прикасался руками, хотя мыл их довольно часто. Но мне было всё равно, потому что мое воображение проделывало за него всю работу. Ведь никогда прежде я не встречала человека, настолько соответствующего моему воображению, а это была редкостная удача, так что всё остальное я дорисовывала сама: венские балы, приемы и рауты в швейцарских замках с коктейлями и шампанским «Дом Периньон», оксфордскую академическую греблю и Монику Беллуччи.
Однажды Кристиан вежливо поинтересовался, сколько мужчин у меня было до него. Я напрягла память и насчитала пятерых: Митя Караулов из Одессы, Фади, коллега-официант из вьетнамского ресторана, которого звали Ноам, коллега-официант из кафе в спорткомплексе, который не нашел себя в Иерусалимском университете и уехал себя искать в Индию, и Дуду.
С Дуду я познакомилась на литературном мастер-классе для университетских вольнослушателей. В тот период я пыталась писать на иврите. На этом мастер-классе я выяснила, что в Иерусалимском университете понятие «вольнослушатели» являлось эвфемизмом слову «пенсионерки». Вообще, в Иерусалимском университете очень любили эвфемизмы. Например, слово «студент» являлось эвфемизмом словосочетания «подневольный слушатель».
Кроме меня, Дуду был единственным непенсионером на этом курсе – ему было около тридцати, но он уже успел развестись и разжиться двумя маленькими детьми. Дуду писал израильскую поэзию в стиле модерн.
Вот такую:
Женщина это –
Любовь
Красный шатёр
Возгорелся над
Электрическим прибором где
Я
Вчера приготовил себе
Еду
Она
Разогрела в микроволновой
Печи
Разгоняющей молекулы
Любви
Которая
Женщина
Ведущая мастер-класса, доктор лингвистики и автор популярного в семидесятых годах феминистического поэтического сборника «Соната лунной крови», Дуду критиковать не смела, поскольку посмей она так поступить с тонко организованным Дуду, как статистические показатели мастер-класса по факторам пола и возраста резко перекосились бы в непоказательную сторону. А поскольку мы с Дуду сблизились благодаря именно этим факторам, доктора лингвистики я отчасти поддерживала.
Однако прозаические монологи Дуду и его поэтическое творчество кардинально отличались друг от друга. В устной прозе Дуду категорически не любил женщин, особенно бывшую жену, лишившую его квартиры в Катамонах, доставшейся ему от отца, бывшего ливанского коммуниста и активиста движения «Черные пантеры», которое боролось за права дискриминированных израильским истеблишментом восточных евреев.
Бывшая жена до сих пор ежемесячно высасывала из Дуду половину зарплаты в виде алиментов, хотя ушла от него к привилегированному желтому ашкеназу из немцев, а у этого вареного петуха денег куры не клюют, потому что он привилегированный и его предки захапали всю иерусалимскую недвижимость еще в тридцатых годах. Теперь жена и привилегированный ашкеназ живут в самом сердце богатейшего иерусалимского района Тальбия, прямо под театром.
Сам Дуду учился на вторую степень по океанологии в кампусе точных наук Гиват-Рам и играл на уде в сефардском ансамбле «Скрипки Вавилона».
Дуду я сочувствовала и даже соболезновала. Периодически я мечтала о том, как излечу его от чувства собственной непривилегированности и от любви к бывшей жене; любви, в которой он сам себе признаться не смел и поэтому использовал психологическую защиту, которая называлась «переформированием реакции».
Переформирование реакции – это когда мы выдаем противоположную эмоциональную реакцию тому чувству, которое на самом деле подсознательно испытываем к объекту. Не только ненависть – это изнанка любви, порой любовь – изнанка ненависти. Иногда мы влюбляемся в тех, кого на самом деле до мозга костей не перевариваем, и единственный способ смириться с их существованием на планете – это полюбить их.
Именно так произошло в моем случае с Дуду. Его стихи вызывали во мне такое глубокое отвращение, что я подсознательно решила переформировать свою реакцию на Дуду и однажды непристойным предложением призналась ему в любви.
Дуду моя переформированная реакция так понравилась, что он предложил мне пожениться на Кипре, чтобы не связываться с израильским раввинатом и матримониальной бюрократией, которая особенно усложняет жизнь разведенным. Я обиделась, потому что такое предложение являлось эвфемизмом тому, что Дуду усомнился в моем еврействе, и отказалась.
К тому же я не была готова к супружеской жизни.
Дуду обозвал меня такой же женщиной, как все, а особенно – русские, и покинул мастер-класс навсегда. Доктор лингвистики и автор «Сонаты лунной крови» быстро поняла, где собака порылась, и так разгромила мой собственный стих, что и мне пришлось отказаться от дальнейшего участия в литературной деятельности вольных слушателей.
А стих был вот такой:
Благословен был от и до тот край, где белой бороздой по волнам пробегает то, что каждому необходимо. Бы – возвести дуги мостов, нанизать кольца на остов, иголку взять и сто листов – бы – сшить в одно-едино. По четырём мирам кружась, не упустить бы здесь, сейчас, не переждать, не убежать и не пройти бы мимо. Настолько каждый зряч, как слеп, уродлив каждый, как и леп, и всё настолько же слито, как вспомнуто, как снимо. Как волны лижут волнорез, слова уходят в бездны бездн. Kак жаль, что «с» короче «без»… Щёлк. Вспышка. Старый снимок.
– В общем, их было пять, – сообщила я Кристиану.
– Хау террибл, Зоуя! – воскликнул шестой, поспешно натягивая трусы. – Прости, я взволнован. Я хотел сказать, ты соу молода и уже столько успела.
– Я вовсе не так молода, – возразила я.
Он улыбнулся рафинированной оксфордской улыбкой:
– Надеюсь, это не покажется слишком настойчивым, если я попрошу тебя…
Стать последним и жениться на мне в швейцарском замке с «Дом Периньон» на серебряных подносах вышколенных лакеев и фарфоровыми тарелками на столах из мореного дуба?
– Пройти проверку на ВИЧ.
Вот так вот.
– Э… – я сказала, – Ну… Ну, даже если я заражена СПИДом, какое это теперь имеет значение, раз мы уже не раз хэд секс?
– Я тоже проверюсь, – благородно пообещал Кристиан.
Весь последующий месяц ожидания результатов Кристиан опять был взволнован. В этот период Фади пригласил нас на пятничный ужин. Фади вместе со своим соседом, сорокалетним студентом Цахи, который успел отучиться на юридическом, на экономическом, на японоведческом и на театральном факультетах, но так себя и не нашел, а в Индии не искал, приготовили шницели, салат и макароны в грибном соусе и позвали всех, кто жил в их здании. В здании было девять этажей. Половине жильцов пришлось сидеть на полу и на подоконниках. Но Кристиану освободили почетное место во главе стола. Посуда была не из фарфора, а из пластика. Пили арак с грейпфрутовым соком. Кристиан мучительно смущался и волновался из-за ВИЧа, ломающихся вилок, гнущихся тарелок, шума и запаха аниса.
Мне пришлось ему посочувствовать и нехотя покинуть званый ужин через час.
– Знаешь, – спускаясь по ступенькам, говорил истерзанный Кристиан, – мне трудно представить, как ты терпишь это крикливое сборище. Непостижимо, как могут взрослые люди столь небрежно одеваться. Это же неуважительно по отношению к самим себе. И почему они до сих пор студенты, хоть многим далеко за тридцать? Безалаберное отношение к собственной жизни дурно сказывается на человеке. Кроме Леи, ни один адекватный человек мне там не попался. Так приятно за столь длительное время, наконец, поговорить на родном языке.
С Леей они общались по-французски. Но и на английском Кристиан общался как на родном. И на немецком.
Дойдя до незаасфальтированной парковки, мы выяснили, что белый джип с красным крестом Кристиан припарковал таким образом, что переднее колесо застряло в расщелине в огромной каменюке. После тщетных попыток вырулить Кристиан впал в еще более глубокое волнение, выбежал из машины и присел на корточки, проверяя искореженное колесо.
Шов на бежевых брюках с треском расползся.
– Год дэмит! – безалаберно позволил себе Кристиан страшное ругательство и прикрыл руками прореху. – Что за наказание! Почему в вашей дурацкой стране не асфальтируют автостоянки? Нужно срочно вызвать службу спасения!
– Успокойся, пожалуйста, – всполошилась и я. – Я позову хелп.
И пошла обратно в квартиру Фади.
Через три минуты человек десять, давая друг другу дельные советы и хором вспоминая на ходу, как они увязали в армии в песках, иногда и на три дня, выбежали на улицу, расковыряли каменюку, приподняли джип, передвинули и поменяли пробитое колесо на запасное.
– Спасибо соу вери мач, – повторял суетящийся вокруг Кристиан, которого от процесса отогнали. – Не знаю, как вас благодарить.
– У тебя штаны порвались, – сказал Фади, вытирая руки о плед, подобранный с земли. – Пойдем, одолжу тебе свои. Только с возвратом. Я их в Синае купил в прошлом году, раритетная вещь.
Кристиан возвратился в полосатых подвязанных на бедрах широким поясом сине-зеленых рыбацких широких штанах с мотней. Менять розовую рубашку от Тома Форда на майку и шнурованные туфли на шлепанцы он отказался, от чего нелепость его вида стала выражена ярче.
Но я не посмела хихикнуть.
Через неделю в субботу мы собирались на пляж в Тель-Авив. Тем же утром я заехала навестить бабушку и деда, потому что очень давно у них не была. Кристиан подъехал чуть раньше назначенного времени, и я предложила ему подняться и неофициально познакомиться с родней. Мне очень хотелось пощеголять Кристианом перед семейством, которое уже давно считало меня пропащей. Особые надежды возлагались на то, что они донесут сплетню о представительном бойфренде до моего заносчивого брата, который к тому времени был сильно обручен с отоларингологом. Сперва Кристиан отнекивался и сетовал на пляжную одежду и пустые руки, но в итоге согласился.
Он вежливо застрял в прихожей. Я шепнула бабушке Саре, чтобы пригласила его зайти поглубже. Бабушка, не знающая ни полслова по-английски, схватила Кристиана за руку и потащила в гостиную. Он встал посреди комнаты. Бабушка потянула его за рубашку, пытаясь опустить в кресло.
Кристиан сел.
Тут из спальни вышел дед Илья в очках и семейных трусах. Он сказал: «Какие гости! Это Зоечкин жених?», бросился жать Кристиану руки и тоже сел.
Взгляд Кристиана метался из угла в угол в попытке избежать встречи с голым волосатым торсом деда Ильи и в итоге упал на книжную полку с четырьмя книгами и несколькими старыми журналами. Он кинулся к спасительной полке и извлек из нее книгу, отпуская при этом сбивчивые замечания о богатстве литературной коллекции сего респектабельного дома. Взглянул на обложку, на ней красовалась пышногрудая блондинка с немыслимым изгибом в талии, которую неохватной ручищей поддерживал колоссальных размеров витязь. Тут из кухни снова нарисовалась бабушка Сара с холодцом наперевес.
Я извинилась перед всеми сразу, сказала, что мы неголодны, и срочно покинула помещение вместе с Кристианом.
Спустя еще неделю пришли отрицательные результаты проверки на ВИЧ. Кристиан выдохнул с облегчением, в субботу пригласил меня на завтрак в его служебную квартиру в Шейх Джарахе, включил свою любимую Сезарию Эвору, тепло сжал мои руки и с чувством произнес:
– Зоуя, я так переволновался от всех этих потрясений, что мне подумалось, нам необходимо взять паузу в наших отношениях. Надеюсь, и тебе это покажется целесообразным. У меня скоро отпуск, я уеду домой и предлагаю и тебе открыть свой майнд для размышлений. По моему возвращению мы заново пересмотрим происходящее между нами.
Я собралась было что-то сказать, хотя в присутствии Кристиана всегда мало говорила, потому что мой английский был далеко не оксфордским, а тут он меня перебил:
– Я с тобой не расстаюсь навсегда, ни в коем случае, ты не подумай. Ты мне очень дорога, но я не уверен, что моя семья правильно отнесется к моему выбору партнерши, так что я должен всё как следует рассмотреть, объяснить и посоветоваться с родителями.
Я на всякий случай стиснула зубы, чтобы из глаз не брызнули слезы, но с удивлением поняла: никаких слез не намечалось. Скорее я почувствовала некое облегчение. Наверное, от мысли, что в ближайшее время больше не придется эти самые зубы ломать в бесполезных попытках выражать себя на чужом языке. В общем, я сказала:
– О’кей, тогда я тоже куда-нибудь летом полечу. Всегда мечтала съездить в Европу, а сейчас накопила достаточно денег.
– Мой бог, – воскликнул Кристиан, – какая же ты потрясающая девушка! Я бы пригласил тебя в Лозанну, в наш летний коттедж, но прежде необходимо подготовить родителей. Мне очень не хочется тебя терять! Мы обязательно встретимся после отпуска, пересмотрев состояние наших отношений.
И прикрыл руками причинное место.
Наступали летние каникулы. Фади не приняли на вторую степень по клинической психологии, и он решил уехать в Германию, где изучал медицину его старший брат.
– Это потому, что я араб.
– Это потому, что ты валялся на траве весь последний семестр.
– Я валялся, потому что и так знал, что меня не примут.
– А как же Лея?
– У нас по-любому нет будущего. На лето она уезжает в свой Брюссель, а там ее мама, а когда Лея встречается со своей мамой, то перестает хотеть встречаться со мной.
– И что ты собираешься делать в Германии?
– Учить немецкий и поступать на вторую степень. Там обучение бесплатноe и поступить легче. Поехали со мной.
– А я что там буду делать?
Фади пожал плечами.
– Посещать концлагеря.
Такси ожидало нас под общежитием Идельсон.
У меня был рюкзак, у Фади – два.
Первое шоссе желтело фонарями. Фади разлегся на заднем сидении. Его голова очутилась на моей юбке.
– Что ты делаешь?
– Сплю.
Юбка увлажнилась.
– Ты что, плачешь?
– Помолчи.
Мой билет был в два конца, у Фади – в один.
Мы оказались в Праге.
– Если ты собираешься взбираться на все башни и колокольни, то это не ко мне. Я не полезу туда, где туристы.
Мы пошли на еврейское кладбище.
Потом на обычное. Разглядывали живописные надгробия и погружались в мистическую атмосферу.
– Стань в позу рядом с этим ангелом, руки тоже раздвинь, я тебя сфотографирую.
Мы походили по Карловому мосту, сели на поезд Прага – Ческе-Будеёвице, сошли на случайной станции Часлав просто потому, что часы показывали 19:00. Не думали о том, существует ли в Чаславе хостел. Убедились, что хостелы существуют в любом городе, даже в обделенных вниманием «Одинокой планеты», и что в этих забытых городишках они гораздо уютнее и гостеприимнее, чем в столицах. Купили фальшивый абсент, тщетно пытались обжечь в ложке с сахаром и распили, морщась от отвращения.
Потом был город Табор и Терезиенштадт.
Мы блуждали по промозглым камерам, по баракам, по крепостным стенам, по пустому двору и возле эшафотов.
– Зловеще, – сказал Фади, – но в этом есть определенная магия. Сделай вид, будто тебя повесили, я тебя сфотографирую.
Я залезла на виселицу и высунула язык.
Потом отправились смотреть на настоящие черепа и кости в Костице и едва успели перед закрытием оссуария.
Сидели в баре в Черном Дуле.
– Вы откуда? – спросил какой-то местный по-английски.
– Из Нью-Лейбена, – ответил Фади.
– Эм… это где? – озадачился местный.
– Это такое маленькое королевство на Ближнем Востоке. Мирное и процветающее. О нем редко упоминают в СМИ.
Чех наморщил лоб, потом просиял:
– О! Я, вспомнил, что слышал кое-что о вашем государстве. Вероятно, в связи с Олимпиадой. Будьте любезны, напомните, как зовут вашего монарха?
Фади опрокинул в себя рюмку бехеровки.
– На данный момент у нас правит королева. Злата вторая. Мы очень сильны в триатлоне со стрельбой из М–16 и в метании камней.
– Ах да, точно! – не смутился чех и протянул кружку пива, собираясь со мной чокаться. – За здоровье королевы! Я недавно читал о ней в газете. И государственный язык у вас итальянский, не так ли?
– Диалект итальянского с помесью испанского, – уточнил Фади. – Древнее наречие каталонского.
– О да, да, конечно! – воодушевился наш новый знакомый. – Простите мое невежество, просто я плохо знаком с политикой Ближнего Востока.
– Приезжайте в гости. Будем рады. У нас хило с туризмом.
В хостеле на меня посмотрел привратник.
– Он на тебя посмотрел, – сказал Фади.
– И на тебя.
– На тебя он по-другому посмотрел.
Фади лег на свою кровать и заснул.
На автобусе мы ехали не то в Опаву, не то в Каплице. Я сидела за Фади и страстно хотела дернуть его за хвост. На сиденье перед ним стройно покачивалась ослепительная высоченная блондинка, погруженная в книгу. Фади обернулся.
– Ты только посмотри на эту женщину!
Я наклонилась к проходу и пригляделась внимательней.
– Что-то с ней не так.
– Ты слепая, это же эталон совершенства!
– Я серьезно. Посмотри.
Фади тоже слегка наклонился.
– Везде тебе мерещится патология. Никогда не видел женщины красивее.
Когда автобус подъезжал к следующей остановке, блондинка встала и мимо нас направилась к дверям. Вместо левой руки у нее был обрубок, завершавшийся локтем.
– Невероятно, – потрясенно пробормотал Фади. – Как такое возможно?
И до вечера молчал.
Утром мы сели на поезд, приехали в Мюнхен и отправились в Дахау.
– У вас, евреев, фетишизм Холокоста, – заявил Фади.
– Это была твоя идея сюда ехать, – напомнила я.
– У меня это чистое любопытство.
– У меня тоже.
– Залезь на памятник жертвам, я тебя сфотографирую.
Я залезла и сделала скорбное лицо.
В пригороде Ульма жил брат Фади, студент медицины. Молчаливый красавец с такой же копной волос, только на голову выше ростом. Он поселил нас на чердаке, попросил не шуметь и спросил, как дела в оккупированной Палестине.
– Он радикальнее меня, – объяснил Фади, – и активничает на форумах освобождения Палестины. Я толерантней. И вообще, он жлоб.
– Какие у вас отборные гены, – я распаковывала рюкзак на чердаке. – Обычно арабы смуглые и неотесанные. А вы какие-то тонкокостные и светлоглазые.
– Наверное, это потому, что кого-то из наших прабабок изнасиловали европейские крестоносцы, – сказал Фади. – А ты такая же латентная расистка, как и все в Иерусалимском университете.
Фади записался на курсы немецкого и посещал их по утрам, а я бродила по Ульму, шелестящему тихим шепотом, смотрела на людей, чьи выражения лиц были для меня загадкой, покупала джинсы и колбасу, научилась произносить «энтшульдигунг», когда кто-нибудь случайно касался меня рукавом у прилавка, и пыталась понять, смогла ли бы я жить в Германии. А почему бы и нет? Чуждость – всего лишь вопрос нестабильной самоидентификации.
Под вечер я встречала Фади на площади возле Ульмского собора. Лезть на колокольню он категорически отказывался. Мы шли к реке, расстилали циновку, пили вино и закусывали сыром и баварскими сосисками.
Смотрели на воду.
– Я мечтаю о том, – говорил Фади, – как однажды буду жить в коттедже над рекой и с балкона мочиться в волны. Однажды я стану профессором психологии.
Я не стала возражать.
На покатой крыше чердака было единственное оконце. Вечерами Фади включал диск с Бетховеном, Билли Холлидей и Омаром Фаруком. Мы протискивались в узкий проем окна, курили и смотрели на звезды, прижавшись друг к другу боками. Моросил дождь.
– Фади, ответь мне, но честно и искренне, – решилась я, наконец, – я похожа на Монику Беллуччи?
Фади повернулся, и его лицо оказалось совсем близко. Впрочем, оно и так было близко, только в профиль.
– Ничего общего. У тебя грандиозные фантазии и искаженное восприятие себя. Я теперь должен извиняться?
– Ничего ты не должен, – вздохнула я. – Я так и думала.
Фади смахнул капли дождя с классического носа и опять стал профилем.
– Может, останешься? – вдруг спросил. – Смотри, как хорошо и спокойно в Германии. В Иерусалиме летом дождей не бывает.
– Неужели ты и впрямь собираешься здесь вечно жить?
– Вот у тебя пошла фаза отрицания.
– Но ты взял с собой всего два рюкзака!
– Глупо. Один из них лишний.
На чердаке были кровать и матрас, который я сразу оккупировала, чтобы Фади чувствовал себя как дома.
– Хватит спать на матрасе, – сказал Фади, – спи со мной.
– А как же Лея?
– Она в Брюсселе. Я не собираюсь тебя трогать, очень надо. Это уже пройденный этап.
Ночью я проснулась от ласки, а потом опять заснула.
Так продолжалось еще две ночи. Вечером высокий брат куда-то ушел, и мы смотрели телевизор внизу как люди, на диване. Фади обнял меня сзади. Больше я не могла молчать.
– Мы так никогда и не будем об этом разговаривать?
– Можем поговорить, если хочешь.
– Я же скоро так к тебе привыкну, что не смогу вернуться домой, а на носу очередной семестр.
– Замечательно, – сказал Фади. – Я боюсь оставаться один в чужой стране. Ты запишешься на мои курсы, выучишь немецкий намного быстрее меня, и мы вместе поступим на вторую степень.
– Я еще первую не закончила.
– Точно, – вспомнил Фади. – Но это без проблем можно как-нибудь уладить, я уверен.
– Я поеду к Лее, – сказала я.
Села на поезд и поехала в Брюссель, где возле синагоги жила Леина мама с котом. Кота звали Гитлером из-за черного пятна под носом. Лея мне очень обрадовалась и расспрашивала, как дела у Фади.
Вся еврейская община Брюсселя мечтала репатриироваться в Израиль, но там всё как раз взрывалось и было очень жарко. Подруги Леи с таким восторгом рассказывали мне об Иерусалиме, будто я там никогда не жила. Подруг же завезли в Иерусалим на два дня во время бесплатной сохнутовской экскурсии. А Лея была местной героиней, оправдывавшей существование бельгийской диаспоры.
– Почему вы не вместе? – спросила я, когда мы пили пиво «Квак» в погребе ресторана. Оно так называется, потому что жидкость, вытекая из особой бутылки, издает специфический звук. По-русски это пиво называлось бы «Чпок».
– Это невозможно, – грустно улыбнулась Лея. – Моя мама от этого в ужасе. С самого начала было ясно, что у нас нет будущего. Так что пришло время расставаться.
– Неужели ты его не любишь?
– Люблю, – ответила Лея, – сильно. Но ничего не поделать, не суждено. Береги его для меня.
«Не надо было тебе оставлять нас наедине, – хотела я сказать. – Так нечестно, теперь меня некому от него уберегать».
Но промолчала.
А Лея сказала:
– Я рада, что ты всегда была нашей третьей. Теперь мне легче с ним расставаться. Ты будешь мне о нем напоминать. Когда ты вернешься в университет?
– Скоро.
– Я тоже, – сказала Лея. – В пятницу будем вместе устраивать ужины и всех приглашать, а в субботу ходить в Синематеку.
В воскресенье я вернулась в Ульм.
– Ты вернулась, – сказал Фади на паперти Кафедрального собора. – Ты останешься?
– В качестве кого?
– Какая разница? Искать всему определения – чисто буржуйская манера.
– А как же Кристиан? – вспомнила я.
– Неужели ты испытываешь к нему хоть какие-то чувства?
Я задумалась.
– Ты когда-нибудь представляла, как к тебе отнесутся его родичи? Ты же израильтянка. Сионистка. Европейцы свой белый плащ ни на что не променяют, а твой агрессивный народ…
– Ты стал радикальнее, – заметила я. – Ты попал под влияние своего брата.
Фади презрительно фыркнул.
– Жлоб тут ни при чем. Просто меня с твоей страной больше ничего не связывает, я больше не вынужден быть солидарным с ее большинством.
– Вообще-то, я наполовину украинка, – напомнила я.
И то ли Фади нахмурил шелковые брови, то ли мне самой стало стыдно. Чинные лютеранские старушки спешили на воскресное богослужение. Они мало чем отличались от старушек, пьющих по пятницам чай в кафе «Рехавия», и вполне могли сойти за их сестер, загубленных в Дахау.
– Ненавижу Иерусалим. Зачем он сводит людей, которым не суждено остаться вместе?
– Иерусалим тут ни при чем, – возразил Фади. – Он не виноват в том, что люди не способны достаточно сильно влюбиться, чтобы ради кого-то его покинуть.
– Или чтобы в нем остаться. И ты совсем охамел. Я тебе не игрушка.
– Ты мне не игрушка. Ты мой ангел-хранитель. Ты мой проводник. Сам я не смог бы покинуть дом. А с тобой могу.
Серьезно?! Когда-то я уже это говорила. Или слышала. Всё возвращается. Всё всегда повторяется. Наказание какое-то. Коллективное. Вечно неприкаянно колесить по Земле туда-сюда. Раньше я думала, это чисто еврейское. Но теперь поняла, что не только.
– Где ты был весь год, Фади?
Фади задрал голову и поглядел на сужающийся к небу церковный шпиль.
И в самом деле, что я забыла в Иерусалиме? Комнатушку в общаге Идельсон? Заработок в кафе спорткомплекса? Кристиана, не разрешавшего прикасаться к его коже? Однажды я уже покидала город, который был мне родным, а вернувшись, его не узнала. Может, и Иерусалим я больше не узнаю. В конце концов, что значит место? Всего лишь точка на карте. Дома, машины, улицы, сотни тысяч людей. И только один человек, который превращает место в дом. Он был так хорошо генетически устроен, что я чуть не…
– Не люблю я тебя, Зоя. Что ты ко мне лезешь со своими сбоями в лимбической системе. Просто у меня либидо повышенное, и я еще не чувствую себя здесь достаточно уверенным, чтобы клеить местных. Но это только вопрос адаптации, скоро пройдет. На твоем месте я бы купил Кристиану сувенир. С пустыми руками возвращаться к аристократу не комильфо.
Я купила Кристиану диск Сезарии Эворы.
Садилась на поезд, направлявшийся в Мюнхенский аэропорт, а Фади меня провожал.
– Прощай, Фади, – сказала я, тщетно пытаясь заплакать.
– Не верю я в прощания. Ведь пока разлука не наступила, ее не существует.
– А когда конкретно она наступает?
– Никогда. Просто начинается другая жизнь.
Слезы всё никак не наворачивались, только улыбка из меня пёрла, никак в моем романтическом представлении моменту не соответствующая. А Фади тоже улыбался и говорил, что всё с ним будет хорошо, честное слово, наверное. И дом его всегда для меня открыт, когда у него будет дом. В любом случае он будет на реке, когда Фади станет профессором психологии.
Я залезла в вагон, заткнула уши наушниками, в которых змеиными кольцами извивался голос Омарa Фарукa, и отвернулась от окна. Разлука так и не наступила.
С Кристианом мы встретились в кафе «Рехавия». К встрече я долго и мучительно готовилась. Я осторожно его поцеловала, чтобы не задеть кожу лица, и с опаской вручила диск.
– Я соу хеппи тебя видеть, Зоуя, – растерзанно сказал Кристиан, вертя в руках подарок. – И соу благодарен, что ты думала обо мне во время твоего трипа. Как ты отдохнула?
– Хорошо, – тревожно закивала я. – Но я хотела тебе…
– Подожди, прошу тебя, – поспешно перебил он. – Прежде чем ты заговоришь, я сам должен кое-что тебе предложить. Я многое обдумал за это лето, – он сделал паузу.
Я сжалась.
– Ты ведь не согласилась бы выйти за меня замуж?
Я обомлела и потеряла последние остатки запала. Дело принимало слишком заманчивый оборот, а я ведь так старательно готовилась…
– Я не… То есть… Я не знаю…
– Я имею в виду, ведь это же не рационально. Ты бы очень некомфортно чувствовала себя в моем окружении. Там все говорят по-французски. Тебе ведь пришлось бы переехать в Швейцарию, потому что я не собираюсь оставаться жить на оккупированных территориях. Подумай, что бы ты делала в Швейцарии? Это ведь так тяжело – совершить еще одну эмиграцию. Не так ли? С моей стороны было бы несправедливо обрекать тебя на такой путь.
Не знаю, чего во мне было больше – облегчения или разочарования.
– Так ты предлагаешь мне не выйти за тебя замуж?
– Видишь ли, не в моих правилах встречаться без обязательств и водить девушку за нос. Но я не представляю себе разумного решения для логистических и социальных аспектов ситуации. Однако без твоего согласия…
– Я согласна. Я даю свое согласие на не брак с тобой.
Кристиан выглядел так, будто его сию минуту сняли с креста.
– Мой бог! – воскликнул он. – Какую же потрясающую девушку я теряю! Признаюсь тебе, что я был измучен чувством вины, потому что на рауте в британском посольстве в Цюрихе познакомился с ассистенткой французского консула. Очаровательная, приятная женщина, и мы испытали взаимное влечение, но ты должна знать, что я не посмел. Я не хотел огорчать тебя. Все же формально мы с тобой оставались вместе. Но теперь, если ты не против, если это тебя не обидит, я свяжусь с ней. Ты ведь не против?
– Я переспала с Фади, – сказала я. – Во время трипа по твоей Европе. Зря ты не посмел. Ай эм рили сорри, что тебя мучила совесть. Надеюсь, ты будешь счастлив с ассистенткой консула.
На рафинированном лице Кристиана нарисовался винегрет из противоречивых эмоций.
– Но… но… А как же Лея?
– Ши из о’кей. Ши из файн.
Нежные щеки Кристиана порозовели.
– Не понимаю… Не понимаю я вашу страну. Как вы можете быть такими брутальными и безалаберными в чувствах и поступках? Тут все будто бьются в эпилептическом припадке.
– Сама не понимаю. Но это латентный расизм.
– По отношению к кому?! – с резонным негодованием вопросил Кристиан.
– Глобально, – ответила я. – Ко всем полушариям.
Смачно поцеловала Кристиана в одну щеку, затем в другую и пошла по улице Аза к остановке девятнадцатого автобуса.
Кругом всё взрывалось, и было очень жарко.