Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 62, 2019
* * *
много песка насыпало, много песка,
хрустит, как новая сторублёвка,
и некому разменять на эспрессо из автомата, треска
молча трескает ниспосланную перловку,
ей мотать ещё срок, от звонка до звонка,
до конечной своей остановки.
унабомбер готовит big bang в тишине,
стоило лишь ругнуться слетевшим словом,
и вот уже твердь нависла, и волны плещут вовне,
и песок намело под покровы,
очень много песка, больше, чем звёзд в окне,
крупного, как икра осетровых.
волны его размелют в звёздную пыль,
стоит ноздрёй втянуть – и видишь небо в алмазах,
как же долго я, сука, тебя лепил
из песка пророческих безобразий,
много песка ушло, целый автомобиль,
очень много песка и немного полимеразы.
хамсин волынит надутый бычий пузырь
разбегающихся облаков и скоплений галактик,
между которыми время дрожит – дзынь-дзынь! –
и ссыпается в колбу часов, отмеряя вахту,
как позднее скажет блаженный козьма – зырь!
очень много времени, как зёрен в гранате.
столько слов не сыщет бедный язык,
сколько песка нанесено было веками,
год змеи сменяется годом козы,
и пузырь от дверного глазка отделяется, словно пламя,
покидающее горелку, и звуком з-з-зы
привлекает осу к пропану.
прощай, песочная кукла, песчаная дрянь,
море неистово лижет твое межножье,
просыпавшееся ворам и мусорам,
так что, как сказано выше, время охвачено дрожью,
халва, халва, халвам –
всё так же солоно, и холодно безбожно.
* * *
ну, переспишь ты с вечностью раз-другой,
и пойдёт она дальше – много вас тут понаехало,
как она выгибалась дугой над рекой,
что заклёпки у эйфеля хрустели орехами.
та ещё шлёндра, сжимая рукой копьё,
прошепчет в ухо – ну, неплохо, неплохо,
айзек, помнится, первым был, кто её убьёт,
а следом – любимая ею риоха.
словно крыса, пойдёшь за её дудой – тудой,
в смысле тудэй, и даже сказать – райт нау,
она и на ощупь выглядит молодой,
и октябрь ещё в начале.
ночь пролетит, как день, и тень не сомкнёт глаз,
и проскрипит неразборчивым почерком мел –
которые тут временные, слазь,
ты был не настолько смел.
* * *
натянутую тетиву перебирали пальцами – тугая.
так, арфу обхватив коленями и к ней прижавшись, другая
пробует на вкус её одноголосое звучанье, долго.
так долго, что вернулся одиссей и родила княгиня ольга.
так длительно, медлительно и властно,
как смог её запечатлеть веласкес.
как отступающий ледник, согрев дыханье,
срывает платье, словно ник, я – донна анна.
* * *
облачком пара коснёшься экрана смартфона,
стрекозьим крылом прошептав ему вечер прозрачный,
самое время, когда персефона
наполнится семенем, как одиссей, перебравший пространства. незрячий
развесит по стенам слова в галерее саачи.
губы сухие сухими останутся, зеркальце не помутнеет,
облачко зябнет и дышит на пальцы, творя энтропию,
всё холоднее, всё выше и выше, и пятнышко новой гвинеи
едва различимо на контурной карте, простые
встречаются числа всё чаще и чаще изюмом в эфире.
всё ещё тренькает зуммер, и светится в чате надежда,
всё ещё строки экраном бегут беспросветно,
ей сообщат, расплывутся чернила, но прежде
светлая тень прикоснётся щекой, сквозняком, первоцветом…
свет тормозится в эфире заметно.
чёрного света разлитая тень концентрично кругами,
хищные числа, огромные, как леонардо, цепные грифоны,
переплетаясь хвостами, беззвучно шипят, и эфир под ногами
(а впрочем, какими ногами)
редеет, и звёзды рассядутся в круг под плафоном,
и все твои рифмы сольются с реликтовым фоном.
* * *
в ряду больших чисел есть одно – большое число хаммурапи,
просыпаешься ночью внезапно, видишь: стоит в изножье кровати,
точно страж, говорит, грешен, извлекал корень, делил на ноль без остатка,
пойдём, говорит, ждут тебя, супостата.
волокусь на кухню, там уже заседают трое,
тоже большие, хоть из простых, глядят с укором,
ну что, доигрался с началами, подрывал устои, и что теперь?
перестройка, майдан, хрущёвская оттепель…
вспоминаю, было, и корень тоже
извлекал не раз из широких ножен,
числового мира граждане-числа
чётны-нечётны, чисты-нечисты.
в серых френчах трое с графином дымят, и сзади страж, всего четыре –
двойка в квадрате, как мир во всем мире,
за окном светает, в углу холодильник минский
лицом побелел, как певец вертинский.
если почётным отбить единицу, как лаокоону,
быть им с нечётным народом вместе в неразличимой модели айфона,
где пестель и пиксель, честер и лестер,
айлавюпетрович пишется вместе.
серые числа сереют подвальными лицами, серая карта
лунного света звучит, словно ом-м-м, и потёрта, как профиль астарты,
на чёрно-белой рябине наброшен наряд коломбины,
скоро и сам ты станешь числом, разделённым дефисом посередине.
* * *
тень вышагивает впереди темноты, раздувая факел,
прозревают в шубах кроты – недоучки истфака,
щупальца копоти вытянул огненный кракен,
копоть пятнает листы, по слогам читая акафист.
тысяча глаз её тычется липкими взглядами,
копоть читает взасос, как генсек на параде,
вероотступница-ночь исполосована градами,
тьма прирастает простыми монадами.
души сгоревшие топчутся строем в шеренгу по восемь,
их водородные связи – плечо или локоть,
факел коптит, словно крекинг на мысе в форосе,
страхом и пеплом сошедшая тьма плодоносит.
тени обманчивы, будто ты женщин не знаешь?
факел ласкают их руки, он вспыхивает и сгорает,
в тьму возвращаясь, и тени скорбят, но недолго – и это ты знаешь,
тысячу лет в темноте я пустые глаза закрываю.
* * *
пиджак вселенной в целом сидит неплохо,
ладно скроен, лекала проверены временем,
брюки, однако, шиты китайцем в отстойном сохо,
тесны в паху и растянуты на коленях,
она говорит, конечно, что ей это пофиг,
анизотропия, так сказать, как у пельменей.
она их шкварит на чистом межзвёздном газе
до чёрной дыры в кротовьей трубе газпрома,
они возносятся магокометами в секторе газа
и взрывают звёздную ночь ван-гога в мома,
тёмная материя под пиджаком незаметна глазу,
и вселенная прибавляет каждый день в объёме.
за ней волочатся десяток-другой сатурнов,
и она играет их пирсингом поочерёдно,
служанки-туманности чистят билетные урны
на перекрёстке с кассами в преисподнюю,
там хула-хупом стройнит себя аннапурна,
и пульсары подмигивают ей – давай сегодня.
женщина сложной судьбы, зависящей от нелепой константы,
заполняет собою пиджак, выпирая
округлости прямо в линзы прищуренному галантно
телескопу хабл, он суетно протирает
пенсне двумя пальцами, движим идеями канта,
пялится в звёздное небо вновь и пишет письмо тирану.
вселенское одиночество замкнуто, взгляд её
искривляется вместе с границей сферы
и возвращается сколиозом, лезвие лязгает,
встретив лезвие за портьерой,
вечерами она слушает клязьмеров
и протирает корону «мисс вселенная» чистотелом.
* * *
я видел варваров, они не так страшны
вблизи, их можно было трогать, как собаку,
и селфиться на фоне их мундиров,
они носили длинные штаны,
поскольку ноги были коротки до пяток,
а брюки доставались командирам.
как хорошо, что варвары мертвы.
я видел их застывшие зрачки
и радужку столь варварской раскраски,
что и не снилась сладкому гиббону,
на площади, у ратуши почти,
они подолгу резались в канасту,
и это явно было моветоном.
как хорошо, что варвары мертвы.
не всех дизентерия подкосила, те,
кто руки мыл и пользовал газету,
произвели известное потомство,
живя не в сироте и темноте,
расселись в ложе в городском совете
и не приемлют анархизма хомски.
как хорошо, что варвары мертвы.
но варварство сильнее, смерть поправ,
оно в крови живёт среди простейших,
выстукивая марши сильной долей,
так в темноте за дверью таракан,
свидетель рима, крым прошедший,
готовится к прыжку на волю.
* * *
я был числом и между чисел жил,
осклизлых целых с жирными нулями,
нас было тьма, мы были тьмой, полями
дробей ничто, мы расстилали знамя
и протекали семенем во лжи,
и темнота зализывала раны.
ктобылникем кормился пайкой праны.
число к числу грузились в арсенал,
заряд к заряду на плацу брусчаткой,
где сапоги вытаптывают чарльстон,
цедя сквозь зубы строй деепричастий,
и длинной искрой брызжет дарсонваль
и выжигает слово на сетчатке,
точь-в-точь синайский гутенберг-первопечатник.
но это после. числовая ось,
провисшая шпалерой винограда,
оборвана, как ночь шахидизады,
и гроздья зрелых мегатонных ягод
ссыпаются созвездьем черных ос
в давильню, где армада на армаду…
я слово выдумал, чтоб всё пошло, как надо.
* * *
помнишь, как варвары жгли чучела наших богов?
статуи все расколотили ещё при мамае,
нет бы вымостить ими плац, чтобы звон подков
упирался в подножие гималаев,
но зачем насыпать курган, будто мало семи холмов,
септимонтиум – так говорила аглая.
скоро совсем нечем будет кормить скотину,
всю солому на чучела разверстали,
палят с утра до вечера, словно стерню за тыном,
и сожгли амбар вместе с граффити – сталин,
новые варвары стали справлять крестины
и сплавлять по тибру идолы-пьедесталы.
хвала юпитеру! слава нашей провинции!
пока рука ещё помнит стило и порой ласкает вульгату,
теперь они жгут катулла и рельсы развинчивают
аппиевой дороги – неправильным был императором,
так же любят наличные их опричные
и портят масло, мешая в него эмульгатор.
на монете двуглавый орёл горбатит имперский профиль,
штамповка китайская, раньше не так звучала,
хорошо, что у нас есть участок и свой картофель,
потому как не всем удалось под варварское начало,
пошли пофрилансим в блоге за мелкий профит,
пока вайфай они к вечеру не выключают.
* * *
одни гиганты бросали большие камни,
другие, мелкие боги, трещали шокером молний,
помнишь, всё это было не с нами,
а завершилось, как обычно, каменоломней,
одноглазые и сторукие тоже вписались за автономность.
я, измельчавший потомок титанского рода,
ашкеназ одичавший, наследник песчаного пляжа,
греки наврали, такая у греков природа,
люди родились из копоти молний и сажи,
им не по росту уже рукоятка лепажа.
копоть взошла, словно колос, трёхдневной щетиной,
пачкает губы и колется при поцелуе,
копоть возносится звучной трубой комбината отныне,
и оседает на стенах, и надпись малюет плохую,
копоть от копоти – как улахан от вилюя.
я не вступал в договор на вершине синая,
греческий пастор при встрече крестился и был неприветлив,
греки наврали опять, поместив на икону данаю,
и отвели ей сказание в новом завете,
истинно вам говорю, на свободу – лишь с волчьим билетом.
наших, титанских, всё меньше, мы тайные стражи
уровня вод, равноденствий, синеющей сливы,
берега моря, прибоя, серебряной ленточки пляжа
под нависающим склоном и хода часов за приливом…
копоть сожрёт это всё торопливо.