Заметки
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 62, 2019
Расшифровка чужих (и своих тож) черновиков требует знания основного корпуса, вглядчивости, догадливости и осторожности. Андрей Крамаренко обладает оными свойствами, ему веришь, тем более что он дает варианты строки или слова, и даже буквы. Со знаками препинания – посложней, Слуцкий пренебрегал ими в своих набросках. А то, что перед нами – именно они, наброски, эскизы, заготовки, не вызывает сомнения. Кое-что становилось полноценными, завершенными вещами. Иные идеи преобразовывались. Уточнялись, меняя акценты.
Так, благодаря находкам Крамаренко, я наткнулся на прообраз одного из самых знаменитых стихотворений Слуцкого – «Покуда над стихами плачут…». Андрей нашел набросок «В Чехословакию и Польшу…» (см. с. 168 моей книги[1]).
Текстология – наука, я далек от нее, но и чисто эмоционально в новооткрытых строках можно заметить немало.
Во-первых, это он, Слуцкий, его рука, его взгляд, его голос.
Во-вторых, перед нами – Слуцкий середины 50-х, с запасом не только пройденной им Большой войны, но и определенных взглядов, вынуждающих признать, что он еще и поэт холодной войны. «Наши праздники – ваше горе». Это состояние человека в осажденной крепости.
Становится ясней искренность и неизбежность выступления Слуцкого в Доме кино на антипастернаковской акции, с последующей драмой гражданской эволюции поэта.
Есть и в-третьих, и в-десятых.
Ну, например. Слуцкий – лирик, эпических произведений (поэм) не создавал, но внушаемое им ощущение эпоса возникает, в частности, еще и потому, что он нередко говорил не только от имени России, но и от лица разных людей. Все помнят «Кельнскую яму», написанную им со слов солдата на войне. В данной подборке есть стихотворения о Кавказе, о боях в той стороне. Слуцкий там не воевал или об этом не говорил в известных нам документах. «На нас глядели горы…» и «Больница в горах» – в этих стихах действует воин, прошедший горнило войны на Южном фронте.
Впрочем, Слуцкому, воевавшему на Балканах и начавшему публиковаться со стихотворения «Памятник», это было нетрудно.
Получается так же достоверно, как в воспоминаниях о собственном госпитале, о ране, пометившей его тело на всю жизнь.
И, смётанный на живую,
подобранный по кускам,
огромную, как ножевую,
я рану свою таскал.
Или – стихотворение «Н. Глазков». Этот монолог, скорее всего – передача каких-то разговоров с Николаем Глазковым, переведенная в высказывание от первого лица.
Кстати говоря, о перекличках.
Слуцкий:
Я – зерно!
Я – спешу прорасти!
Ходасевич, из книги «Путем зерна»:
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастет.
Слуцкий:
А я считаю, что обыватель
не так уж плох и не так уж хорош.
Просто он рядовой добыватель
хлеба, масла, ботинок, галош.
Смеляков:
Не ваятель, не стяжатель,
не какой-то сукин сын –
мой приятель, обыватель,
непременный гражданин.
В принципе, этот набросок (довольно объемистый) Слуцкого – «Вот простой человек – советский служащий…» – вряд ли можно отнести к его удачам. Нового в нем нет, содержание банально и не всегда внятно. Теперь трудно сходу понять эту строку – «На руки 800 двадцатого числа». Надо напрягать память – речь о зарплате.
И тут мы касаемся вопроса публикации новонайденного. Все ли надо печатать?
Даже огромные поэты, прямо говоря, порой писали плохо. Понимая это, многие из них оставляли в столе заведомые неудачи, сохраняя их лишь для того, чтобы как-нибудь потом довести до ума. Слуцкий, в сущности, так и поступал. Но с ним все-таки дело посложнее. Этот лирик почти не писал любовную лирику. А здесь, в открывшейся нам тетради, остались изумительные стихи про любовь – «Всё словно светится лицо…», «Женщина задыхалась…».
Не говоря уже об их трагическом провидчестве.
Не надо печатать всё. Безусловно.
Но и неудачи бывают интересными, то есть показательными, как в случае с «обывателем».
При этом есть трудности, скажем, со знаками препинания. Публикатор (или редактор?) должен решиться на самостоятельную расстановку этих знаков, поскольку журнал – не научное издание, обязанное следовать оригиналу, но обращается к бесчисленному читателю.
Возникают смыслы от себя, а не от автора.
Но, в конце концов, тот же Юрий Болдырев давал своего Слуцкого.
Каждая такая публикация – гипотеза и отбор.
Мне, например, не совсем ясно, почему один из текстов называется «Сартр». И не от лица ли Сартра это написано?[2]
В каких случаях первая строка, не являющаяся началом отдельного предложения, начинается с прописной или строчной? У Слуцкого – и так, и этак. Значит, решает публикатор (или редактор).
Закрытый человек Слуцкий в некоторых строках, набросанных как бы для себя, самооткрывается предельно. См. «Трус» или «Пылинка, снятая с начальства…».
Из таких строк, как «Я рабством собственным терзаюсь», вырос весь поздний Слуцкий. Которого, увы, нынешний читатель знает мало, да и современники поэта по большей части лишь догадывались, что за суровостью его стиха кроется нечто невысказанное и трогательное.
Подобно тому, как он прятал стихи про любовь, не слишком склонен этот поэт и к обнародованию своих ощущений, связанных с такими вещами, как смерть и неуслышанность.
Смерть на войне – тут все ясно. Это неизбежно, без этого не обойтись, если ты поэт войны. Но существует просто смерть – смерть как таковая, в самых мирных условиях, закон бытия, онтологическая неизбежность, или попросту несчастный случай.
Не обходи машину спереди.
Не обходи трамваи сзади.
Я в городе.
Но всюду смерть сидит в засаде.
У Слуцкого, по ходу его набросков, смерть очень близка к той трагедии, что постигла его в последние десять (число условное) лет жизни – поэтическое немотство, говоря словами Георгия Адамовича – невозможность поэзии.
Среди множества причин, приведших его к молчанию, не стоит отвергать и некоторое ослабление контактов с читателем, заметное – прежде всего для него самого – угасание читательского, шире – общественного, интереса к его музе.
Впрочем, вопрос, в какой мере поэт может быть необходим, прочитан и понят, волновал и Слуцкого 50-х годов. Об этом последняя строфа публикуемой подборки:
Но город не знал и не ведал,
ревел и гудел, не стихал.
Наветам внимал и клеветам,
внимать не хотел стихам.
Конечно же, речь не только о себе. В принципе, это вариация на тему физиков и лириков, когда лирики – в загоне. Он-то – из цеха лириков.
Так или иначе, двери в лабораторию поэта распахнуты. Наше любопытство оправдано фактом сохраненности черновиков. Вспомним другую страницу его биографии – Слуцкий в свое время раздавал близким ему людям рукопись своей военной прозы, не требуя ее возвращения. Он говорил:
– Пусть будет.
[1] Илья Фаликов. Борис Слуцкий. Майор и муза. – М., Молодая гвардия, 2019. Серия ЖЗЛ.
[2] А. Крамаренко полагает, что заголовок, в котором упоминается «прогрессивный» зарубежный деятель, – это обычная для того времени попытка усыпить бдительность Главлита. (Прим. редактора)
Расшифровка чужих (и своих тож) черновиков требует знания основного корпуса, вглядчивости, догадливости и осторожности. Андрей Крамаренко обладает оными свойствами, ему веришь, тем более что он дает варианты строки или слова, и даже буквы. Со знаками препинания – посложней, Слуцкий пренебрегал ими в своих набросках. А то, что перед нами – именно они, наброски, эскизы, заготовки, не вызывает сомнения. Кое-что становилось полноценными, завершенными вещами. Иные идеи преобразовывались. Уточнялись, меняя акценты.
Так, благодаря находкам Крамаренко, я наткнулся на прообраз одного из самых знаменитых стихотворений Слуцкого – «Покуда над стихами плачут…». Андрей нашел набросок «В Чехословакию и Польшу…» (см. с. 168 моей книги[1]).
Текстология – наука, я далек от нее, но и чисто эмоционально в новооткрытых строках можно заметить немало.
Во-первых, это он, Слуцкий, его рука, его взгляд, его голос.
Во-вторых, перед нами – Слуцкий середины 50-х, с запасом не только пройденной им Большой войны, но и определенных взглядов, вынуждающих признать, что он еще и поэт холодной войны. «Наши праздники – ваше горе». Это состояние человека в осажденной крепости.
Становится ясней искренность и неизбежность выступления Слуцкого в Доме кино на антипастернаковской акции, с последующей драмой гражданской эволюции поэта.
Есть и в-третьих, и в-десятых.
Ну, например. Слуцкий – лирик, эпических произведений (поэм) не создавал, но внушаемое им ощущение эпоса возникает, в частности, еще и потому, что он нередко говорил не только от имени России, но и от лица разных людей. Все помнят «Кельнскую яму», написанную им со слов солдата на войне. В данной подборке есть стихотворения о Кавказе, о боях в той стороне. Слуцкий там не воевал или об этом не говорил в известных нам документах. «На нас глядели горы…» и «Больница в горах» – в этих стихах действует воин, прошедший горнило войны на Южном фронте.
Впрочем, Слуцкому, воевавшему на Балканах и начавшему публиковаться со стихотворения «Памятник», это было нетрудно.
Получается так же достоверно, как в воспоминаниях о собственном госпитале, о ране, пометившей его тело на всю жизнь.
И, смётанный на живую,
подобранный по кускам,
огромную, как ножевую,
я рану свою таскал.
Или – стихотворение «Н. Глазков». Этот монолог, скорее всего – передача каких-то разговоров с Николаем Глазковым, переведенная в высказывание от первого лица.
Кстати говоря, о перекличках.
Слуцкий:
Я – зерно!
Я – спешу прорасти!
Ходасевич, из книги «Путем зерна»:
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастет.
Слуцкий:
А я считаю, что обыватель
не так уж плох и не так уж хорош.
Просто он рядовой добыватель
хлеба, масла, ботинок, галош.
Смеляков:
Не ваятель, не стяжатель,
не какой-то сукин сын –
мой приятель, обыватель,
непременный гражданин.
В принципе, этот набросок (довольно объемистый) Слуцкого – «Вот простой человек – советский служащий…» – вряд ли можно отнести к его удачам. Нового в нем нет, содержание банально и не всегда внятно. Теперь трудно сходу понять эту строку – «На руки 800 двадцатого числа». Надо напрягать память – речь о зарплате.
И тут мы касаемся вопроса публикации новонайденного. Все ли надо печатать?
Даже огромные поэты, прямо говоря, порой писали плохо. Понимая это, многие из них оставляли в столе заведомые неудачи, сохраняя их лишь для того, чтобы как-нибудь потом довести до ума. Слуцкий, в сущности, так и поступал. Но с ним все-таки дело посложнее. Этот лирик почти не писал любовную лирику. А здесь, в открывшейся нам тетради, остались изумительные стихи про любовь – «Всё словно светится лицо…», «Женщина задыхалась…».
Не говоря уже об их трагическом провидчестве.
Не надо печатать всё. Безусловно.
Но и неудачи бывают интересными, то есть показательными, как в случае с «обывателем».
При этом есть трудности, скажем, со знаками препинания. Публикатор (или редактор?) должен решиться на самостоятельную расстановку этих знаков, поскольку журнал – не научное издание, обязанное следовать оригиналу, но обращается к бесчисленному читателю.
Возникают смыслы от себя, а не от автора.
Но, в конце концов, тот же Юрий Болдырев давал своего Слуцкого.
Каждая такая публикация – гипотеза и отбор.
Мне, например, не совсем ясно, почему один из текстов называется «Сартр». И не от лица ли Сартра это написано?[2]
В каких случаях первая строка, не являющаяся началом отдельного предложения, начинается с прописной или строчной? У Слуцкого – и так, и этак. Значит, решает публикатор (или редактор).
Закрытый человек Слуцкий в некоторых строках, набросанных как бы для себя, самооткрывается предельно. См. «Трус» или «Пылинка, снятая с начальства…».
Из таких строк, как «Я рабством собственным терзаюсь», вырос весь поздний Слуцкий. Которого, увы, нынешний читатель знает мало, да и современники поэта по большей части лишь догадывались, что за суровостью его стиха кроется нечто невысказанное и трогательное.
Подобно тому, как он прятал стихи про любовь, не слишком склонен этот поэт и к обнародованию своих ощущений, связанных с такими вещами, как смерть и неуслышанность.
Смерть на войне – тут все ясно. Это неизбежно, без этого не обойтись, если ты поэт войны. Но существует просто смерть – смерть как таковая, в самых мирных условиях, закон бытия, онтологическая неизбежность, или попросту несчастный случай.
Не обходи машину спереди.
Не обходи трамваи сзади.
Я в городе.
Но всюду смерть сидит в засаде.
У Слуцкого, по ходу его набросков, смерть очень близка к той трагедии, что постигла его в последние десять (число условное) лет жизни – поэтическое немотство, говоря словами Георгия Адамовича – невозможность поэзии.
Среди множества причин, приведших его к молчанию, не стоит отвергать и некоторое ослабление контактов с читателем, заметное – прежде всего для него самого – угасание читательского, шире – общественного, интереса к его музе.
Впрочем, вопрос, в какой мере поэт может быть необходим, прочитан и понят, волновал и Слуцкого 50-х годов. Об этом последняя строфа публикуемой подборки:
Но город не знал и не ведал,
ревел и гудел, не стихал.
Наветам внимал и клеветам,
внимать не хотел стихам.
Конечно же, речь не только о себе. В принципе, это вариация на тему физиков и лириков, когда лирики – в загоне. Он-то – из цеха лириков.
Так или иначе, двери в лабораторию поэта распахнуты. Наше любопытство оправдано фактом сохраненности черновиков. Вспомним другую страницу его биографии – Слуцкий в свое время раздавал близким ему людям рукопись своей военной прозы, не требуя ее возвращения. Он говорил:
– Пусть будет.
[1] Илья Фаликов. Борис Слуцкий. Майор и муза. – М., Молодая гвардия, 2019. Серия ЖЗЛ.
[2] А. Крамаренко полагает, что заголовок, в котором упоминается «прогрессивный» зарубежный деятель, – это обычная для того времени попытка усыпить бдительность Главлита. (Прим. редактора)