Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 62, 2019
* * *
Жил на свете старый господин.
По утрам будильник заводил,
чтобы по ночам не просыпаться.
Так вот, от звонка и до звонка,
выдыхаясь, жизнь его текла,
начиналась с полного абзаца
всякий раз, а что ему с того?
Светотень сливается с травой
на стене в платоновской пещере;
голову теряет в облаках,
но не просочиться ей никак
сквозь законопаченные щели.
Валится другая светотень
в сапогах на чистую постель.
Выползает третья из чулана.
Господин с дивана да ни в жисть!
А войдёшь сказать ему: «Держись!» –
нет ни господина, ни дивана.
БАЛЛАДА О ТЕНИ
Объект отбрасывает тень.
Тень глубже, чем объект.
Ты изучить его хотел,
но вышел на обед.
Прочёл газету: остров Крым,
падение валют…
Потом сигару закурил.
Потом слонялся тут,
слонялся там; склонял жену
к соитию вотще.
Потом тебе приснился жук
в сиреневом плаще.
Летал по комнате, жужжал,
в итоге сел на стул.
Пожал плечами: «Очень жаль,
но ты, дружок, уснул».
А тень клубилась и росла,
отброшена тобой.
А тени было не до сна –
что этой, что любой.
Она стояла над душой
на лапах ледяных.
И тихо в комнату вошёл
эфирный твой двойник.
Глядит – кругом густая тень,
а в ней лежит субъект…
Он изучить тебя хотел,
но вышел на обед.
АПОСТОЛ
Апостол дрожит и не может согреться,
хотя ну какой он, ей-Богу, апостол:
ошмёток крыла да засохшее сердце,
а в черепе смесь пустоты и компоста.
И всё же мы рады ему и такому;
не то чтобы рады – страдаем, но терпим
угодливость, смрад, хитрецу, бестолковость…
Авдей обтирает его полотенцем.
Матрёна готовит паршивцу котлеты.
Порфирий подносит стакан самогона.
Апостол открыл бы сельчанам секреты
ста тысяч миров, да простужено горло.
Авдей улыбается: «Ладно, проехали!
Тебя бы, дружочек, за холку и в баньку».
И все наши старцы трясутся от смеха.
И, скромно потупившись, прыскают бабки.
ПЕСНЯ
ехал парень на кентавре
в золочёные литавры
что есть силы бил
так что мёртвые вставали
джоны, маркусы и вани
даже сеттер Бим
ухо чёрное, сам белый
рыбаки и корабелы
дети, старики
тигры и жуки
а навстречу парню ехал
притворяясь человеком
мрачный истукан
вёз разбитое корыто
а в корыте том финита
тиграм и жукам
рыбакам и корабелам
даже Биму с ухом белым
тело – ночь без звёзд
за спиной погост
отвернись, родная, это
силы Тьмы и силы Света
сходятся опять
воскрешённый или мёртвый
между ангелом и чёртом
лучше не стоять…
истукан вцепился в парня
катятся, сшибая пальмы
по земле они
вместо глаз – огни
* * *
Старуха рот, зевая, открывает.
Во рту старухи землю роет крот,
бобры на речке сваи забивают,
солдаты едут на Восточный фронт.
Закатывает мощная Даная
бочонок с кровью в чёрный страшный дом…
Ты говоришь: «Фантазия больная
у автора», – и на твою ладонь
садится фея-бабочка, фасеточ-
ные глаза припаяны к башке.
И волк летит, окутан лунным светом,
на честном слове и одном флажке
над городом, разрушенным вчистую,
цветущим лугом, рощею берёз,
пока жмуры на кладбищах бастуют,
из ям своих вставая в полный рост.
Они похожи на гнилые зубы,
их даже пуля-дура не берёт…
Во рту Старухи кролик спит безумный.
Скажи Старухе, чтоб закрыла рот!
ЭТИ ФИЛЬМЫ
Убив последнего злодея,
герой идёт на боковую
сновидеть некую идею
(возможно, даже подрывную).
Шатаясь с нею по притонам,
не оставляя отпечатков,
сновидец мнит себя Платоном,
метафизической взрывчаткой
и комиксом, что, в общем, верно.
А ты так любишь эти фильмы,
где бэтмены и спайдермены
в машине времени эфирной
плывут себе сквозь дым ружейный,
перебинтовывая раны,
корабликами отражений
по плоским лужицам экранным.
* * *
Странный день, и тип какой-то странный,
опершись на столик ресторанный,
смотрит на тебя через стекло.
С неба майны сыплются на пальму.
А под пальмой травку курят парни.
Выползает поезд из депо.
Нет, не так. Заснеженным бульваром
пробегает бабка с самоваром.
Ей навстречу бабочка летит,
шестикрыла и морозостойка.
Ты же тянешь джин за барной стойкой,
и к тебе подходит странный тип,
говорит: «Хорошая погода.
Бабье лето. Лот идёт из Лода
через Лондон в город Ленинград…
Золотые ветер треплет горький.
Красные устраивают гонки.
В столп из соли ударяет град».
* * *
на Красной площади, как на любой другой
лежать не позволяют, дорогой
берут в кольцо ли, сталкиваясь лбами
хохочут, в службы разные звонят
вставай, пинают, что за детский сад
и шевели ногами, не губами
на Красной площади глаза мои круглей
Земли, и в них земля, а значит, вам видней
но разве я кому-нибудь мешаю
смотрите, вот порог, вот Мавзолей
там лысый бог советских времирей
лежи, где хочешь, шепчет, разрешаю
* * *
Вчера снежинки хлынут белым маршем,
зажгутся звёзды на парадных мачтах
косматых ёлок, вырванных с душой.
Сперва болело, а потом прошло.
Проснёшься утром – вот тебе и завтра.
Проглотишь скудный завтрак аргонавта
и думаешь – в какой такой зазор
сегодня закатилось, а сегодня
сидит в подсобке в голубом исподнем
и слушает Валерию Кобзон,
обложено подушками и снами.
По-моему, оно уже не с нами…
В системе вирус, выйди из Сети.
Фонариком подсобку освети.
Проходит луч сквозь вакуум? Проходит.
Поговорим, дружок, о Новом годе,
покуда старый шастает с мешком
будильников, звонящих то и дело.
И с ним Снегурка, если не Медея.
И белый день в окно летит снежком.
И этот день расписан как по нотам.
И кутаешься в тусклое руно ты,
пиная театральный реквизит.
И Уроборос раненый скользит
по комнатам, каютам и пустотам.
* * *
Птичьего полёта с высоты
все коровы – божии коровки;
изумрудных пастбищ лоскуты,
а по склонам белые коробки,
заскучав, спускаются к реке,
лапы свай внезапно расчехляют.
Кто живёт в подобном коробке,
«мене, текел» на стене читает?
Спрашивает: «Где я? Для чего?»
Не встаёт с продавленного кресла.
В облаке витает кучевом,
оттого что найден легковесным.
Найден легковесным я, дружок,
за живое даже не задетым…
Съешь меня, волшебный пирожок,
в зазеркальном мире или где там.
* * *
Слезятся свечи топольков.
Закат багров и запределен.
Больные рыбы стариков
застыли в окнах богаделен
и вспоминают, но о чём?
И в тьму сплывают по дороге,
мощённой жёлтым кирпичом.
И возвращаются в итоге
к исходной точке, и она
над «и» поставлена как будто.
И свет выходит из окна,
и тонет, в сумерках забулькав…
Воздухоплавают грачи.
На тротуарах – смех и ругань.
И подрезают лихачи
на страшной скорости друг друга.
ИДА
Нет, говорит, всё это тебе приснилось.
Мы никогда не смотрели тот глупый фильм.
Сердце твоё под рукою моей не билось
так, что дрожал на шатком столе графин
в полупустом отеле, видавшем виды,
где лишних вопросов клиентам не задают.
Нет, говорит, я улетел на юг
в мае, а значит, не был с тобою, Ида.
Просто физически быть, говорит, не мог.
Что же ты повернулась на левый бок
(к стенке лицом) и всё плачешь, не надо, милая.
Ида, наш БТР наскочил на мину и…
Ида, твой сон поверхностен, мой – глубок.
* * *
Мы погружались в спячку до весны,
но между человеком и медведем
такое на повышенных несли,
что багровели уши у соседей.
Во сне быка мы брали за рога.
Оказывая нам сопротивленье,
во мне он видел лютого врага,
в тебе же просто недоразуменье.
Брыкался и, мотая головой,
берёзовой искрился позолотой.
И это, вероятно, оттого,
что ты ещё надеялась на что-то.
Полжизни проходило в полусне,
полжизни – в бесполезной рефлексии.
Соседи нас будили по весне,
хоть мы об этом их и не просили.
Не разберёшь – проснулся или нет,
но посмотри: за ширмою вороньей
в конце туннеля прибывает свет…
Какой-то он совсем потусторонний.
СВОЯ ПЛАНЕТА
Малышам сказали: «Спокойной ночи!» –
только ночь спокойною не бывает;
малыши то шепчутся, то хохочут,
то глаза скончавшимся закрывают.
Малыши слоняются тут и там и
до глубокой старости бьют баклуши.
Пятнадцатиглазые капитаны
начинённых смертью судов воздушных.
Ничего не нужно – ни слов, ни денег.
Вот и мы в ловушку попали, видишь?
Я не знаю, милая, что нам делать.
Даже если в космос открытый выйдешь,
всё пространство занято малышами,
голубыми вспышками, смрадом боен…
А была ведь, помнишь, пусть небольшая,
но своя планета у нас с тобою.
ФОТОГРАФИЯ
На портрете школьном групповом
большеглазый мальчик, третий слева,
с вымазанным мелом рукавом,
смотрит на фотографа несмело.
Жёваные жёлтые края
(прошлое болеет гепатитом).
Неужели мальчик – это я?
Что его связало с мрачным типом
на шестом десятке? Кто из нас
настоящий? Праздные вопросы.
Вот он переходит в старший класс,
у отца тягает папиросы.
Поступает в университет.
Женится. Работает. Скучает.
Говорит с дублёром тет-а-тет.
Ничего вокруг не замечает.
Бородатый дядька пожилой
или школьник, схлопотавший двойку;
месяц как расставшийся с женой,
сорок лет покинутый собой как.
* * *
Он входил в лабиринт, у статистов выпытывал, где
монстр с башкою быка поджидает добычу, но те лишь
пожимали плечами. Кончался бессмысленный день.
«Жёстко спать, Громовержец, как мягко ты землю ни стелешь
в коридоре сыром, или, может быть, это портал?
Я запутался, Зевс, в ариадниных нитях сюжетных».
Минотавр же тем временем комикс трёхмерный листал,
щёлкал шустрою мышью, смотрел, как пугается жертва;
как тоскует и ропщет измотанный главный герой;
как в роскошном дворце с видом на Средиземное море
басилевс-олимпиец с усмешкой следит за игрой,
за мерцанием нитей в пустынном сыром коридоре.
МУЗЫКА
Менады волокут Орфея в ад,
покуда Эвридика в жёлтом доме,
запутавшись в смирительной рубашке,
потусторонним внемлет голосам.
Одни повелевают: «Обернись!»
Другие шепчут: «Там столпы из соли,
худой старик – возможно, это Лот,
он по песку катается и плачет.
И ангел чёрный, точно Чарли Паркер,
отпиливает голову смычком –
не чью-нибудь, а собственную, слышишь?»
Нет (женщина мотает головой).
Нет (затыкает уши). Убирайтесь!
У Музыки кошмарное лицо.
У Музыки исколотые вены.