Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 61, 2019
Я живу в раю. Меня зовут Джек. Я собака.
Я тоскую по моему старшему другу, оставшемуся внизу, – хотя тут никак нельзя определить, где верх, а где низ. Да и тосковать у нас не заведено; я ни разу не видал здесь кого-нибудь, кто бы тосковал или хотя бы грустил. Все счастливы.
А я тоскую о Юре.
Руки его – вот самое главное; как он проводил ладонями, гладил мою голову от носа к ушам и снова, и снова, и его нежность по капле переливалась в меня. Никто так не умел делать, только он один, а ведь сколько чужих рук тянулось ко мне – погладить, потрепать холку. И ни у кого это не получалось так хорошо, как у моего Юры, потому что он любил меня, а я его… Я жду его, хочу, чтобы он пришёл поскорей, а он, я знаю, не торопится: там, внизу, никто не спешит распрощаться с той жизнью, какой бы она ни была.
Сколько мне осталось ждать, я не знаю, потому что у нас никто не ведёт счёт времени, оно здесь просто не существует. Да и там, внизу, я время не мерял, не поглядывал всё время на стрелки, как человек, который их и придумал на свою беду. День-ночь – это другое дело, это я различал, правда, без особого предпочтения; темно или светло – какая разница? А мой Юра говорил: «День да ночь – сутки прочь»; значит, он вёл счёт этим самым суткам, составленным из часов и минут. А зачем их считать, какой от этого прок и радость? Чтоб знать, сколько тебе отбило лет и когда звать гостей на день рождения? Моя, например, жизнь состояла из одного мига – от начала и до конца. А по человеческим подсчётам я прожил двенадцать лет, заболел, и тогда меня усыпили.
Люди заблуждаются, уверенные, что мы не понимаем их язык; понимаем, и ещё как! Прежде чем произносить слова, они, сами того не замечая, складывают их в глубине своего сознания – а мы замечаем и понимаем. Людиголо в большинстве своём думают, что мы просто милые дурачки, затвердившие несколько их распоряжений; впрочем, многие из нас тоже так думают – о людях.
Ждать родного человека – это настоящее испытание. Я знал одного добермана, его старший друг, по профессии лингвист, уехал куда-то, должен был вернуться и задержался. Доберман ждал-ждал и умер от ожидания. Заполз под кровать лингвиста, долго оттуда не вылезал и через неделю умер.
Мой Юра любил говорить своим знакомым: «Если бы Джек не был такой красивый, все бы подумали, что он очень страшный». А всё дело в том, что я по породе чистокровный боксёр, и многие, глядя на меня, просто приходили в неописуемый ужас. Чего это они так пугались? Ведь красота понятие не только растяжимое, но и совершенно условное; и что одним кажется сказочной красотой, другим представляется законченным уродством. Взять, например, природных китайцев – для них все подряд европейцы на одно лицо и все нехороши собой. Или другой пример: змеи. Многие находят их отталкивающими, а ведь змеи полны пугающей красоты. А то, что у них ног нет и они ползают на брюхе – так это и к лучшему: бегай змеи, как сороконожки, и вся картина их красоты покривилась бы и разрушилась.
Так или иначе, мне выпало трудное детство. Дом, где я появился на свет, снесли по причине арабо-еврейского недопонимания, и я, лупоглазый щенок, оказался на улице: с Юга, где мы жили на овощной ферме, меня привезли в центр страны и выпустили из машины под Тель-Авивом на все четыре стороны. Так я стал беспризорником.
Я прибился к большому придорожному супермаркету. На его парковке, поодаль от машин, стояли жёлтые помоечные баки, где иногда можно было поживиться какой-нибудь снедью. Несколько взрослых бездомных собак зорко дежурили у этих баков, и мне, щенку, съестного перепадало немного.
Как-то раз на парковке появилась ничем не примечательная на первый взгляд пара – мужчина и женщина. Они вышли из дверей супермаркета и катили себе тележку с покупками. Я не обратил бы на них никакого внимания, если б, не доходя машины, он её не окликнул: «Тузик, Тузик, открой багажник!»
Он сказал «Тузик»! Тузик – так звали моего отца, оставленного на развалинах нашего дома на Юге. И хотя мужчина так обращался к своей женщине, это не имело никакого значения: я услышал родное слово – имя моего отца. Я подбежал поближе и, запрокинув голову, глядел, не отрываясь, на этого мужчину как на родного.
– Господи! – сказал тот мужчина своей спутнице. – Ты только погляди, какая прелесть! – он нагнулся и крупной, тёплой ладонью погладил меня по голове, и я почувствовал, как его доброе тепло обволакивает мою душу. – Какой красавец!
– Чей он? – спросила Тузик, глядя на меня с приязнью. – Может, потерялся?
Охранник у входа в магазин, видя наше замешательство, пришёл нам на помощь:
– Ничей! Он тут уже с начала недели болтается.
– Юра! – обрадовалась Тузик. – Он ничей!
Юра распахнул заднюю дверцу машины и подсадил меня, чтоб я смог забраться внутрь.
– Садись за руль! – сказал Юра Тузику. – А я с ним сзади, а то он будет бояться.
Так мы и поехали домой, на Миндальную, 23. Я растянулся на мягком диване, на коленях моего Юры, а он стал поглаживать мне голову от носа к ушам и приговаривать: «Хорошая собачка, хорошая собачка!» Убаюканный этой ласковой приговоркой, я задремал. Мне снился рай, один на всех – зелёное поле, по которому ходят люди и собаки.
Я не могу понятно объяснить, как до меня доходят новости с Миндальной, 23. Доходят! Может, оттого, что там, внизу, меня больше ничего не интересует – только моя семья. Вот поэтому, может, и доходят… А собачьей семьи у меня никогда не было.
Мы жили в двухэтажном коттедже, и я поначалу не мог подниматься по лестнице, потому что раньше, на Юге, на овощной ферме, у нас был одноэтажный дом, и лестниц там вообще не было ни одной; вот я и не умел подниматься по ступенькам, а потом научился и привык. Мы вообще ко всему привыкаем, и человек привыкает ко всему ещё быстрей, чем мы: к хорошему и к плохому. Это даже странно: мы от дурного бежим, огрызаемся и пробуем спастись, а люди к плохому привыкают и думают, что всё так и должно быть. К такому плохому и даже ужасному они привыкают, что это видно со стороны – нам, например. И мы удивляемся.
Мой Юра работал на втором этаже, в кабинете, он там целый день сидел перед компьютером и думал; такая у него была работа. Кабинет был большой, занимал весь второй этаж. Я его охранял – там перед дверью стояло старое китайское кресло c мягкой подушкой, и я там сворачивался бубликом и дежурил бессменно. Каждое утро, как только мой Юра садился к компьютеру, я оставлял мой пост, подходил к нему, и мы с пониманием глядели друг на друга. То была игра, ставшая традицией, и нам обоим – и ему, и мне – она была по душе.
– Ну что? – спрашивал Юра, как будто понятия не имел, что будет потом. – Явился – не запылился?
Я сидел молча, подтверждая правильность его предположения.
– Пайку дать? – спрашивал Юра.
Моё молчание было знаком признательного согласия.
Юра протягивал руку к целлофановому пакетику, лежавшему на столе, доставал оттуда кусочек чего-то ароматного, подарочного и протягивал мне.
– Хорошая пайка? – спрашивал мой Юра. – Чтоб тебе было на здоровье!
Это была, строго говоря, наша собачья конфетка, а слово «пайка» так и осталось для меня загадкой. Просто мы, начиная день, демонстрировали друг другу взаимную приязнь, вот и всё.
И незаметно катилась жизнь по Миндальной улице, мимо дома 23. Деревья на нашем участке выросли и стали большими с того дня, как меня нашли на парковке супермаркета, привезли сюда, дали нежность сердца, китайское кресло у двери кабинета моего Юры и имя Джек. А в ответ получили любовь и верность. Что ещё нужно людям и собакам? Да ничего… Правильно кто-то придумал, на все времена: «Верней собаки человека нет».
В нашем доме, как повсюду у нас, самой режущей темой была война. Война не прекращалась никогда, хотя случались иногда и затишья, и если переставали почему-то стрелять на Севере или на Юге, то в наступившей тишине лили пули про запас. И если затишье, от которого можно было оглохнуть, служило лишь остановкой, коротким привалом на обочине дороги, то террор не прекращался никогда: над его устройством корпели без устали бессонные разбойники, им противостояли, не смыкая глаз, секретные защитники наших жизней. Террор был частью бесконечной войны, мы к этому привыкли, хотя трудно привыкнуть к тому, что тебе вдруг, ни с того ни с сего оторвёт взрывом руку или ногу. Но мы привыкли, и мой Юра в разговорах с Тузиком рассудительно доказывал, что в других странах дело с террором обстоит куда хуже, чем у нас, и бояться нам нечего. Никто и не боялся: ни те, кто уже угодили в теракт и были разорваны, ни те, кто не могли себе представить, что угодят. Соседство с войной, даже такое тесное, как у нас на овощной ферме, на Юге, не приближало к сердцевине безумия – чтобы почуять и понять, надо было увидеть смертоубийство своими глазами, а не чужими: кровь, кольца кишок.
Хозяин соседнего коттеджа убил собаку. Он её не взрывал и не рубил топором. Уезжая отдыхать в Эйлат на конец недели, он привязал собачку верёвкой к стойке ворот со стороны двора за глухим забором и уехал, не оставив ей ни воды, ни еды. На улице стояла жара за тридцать градусов.
Я знал эту собачку, ещё щенка. Она прожила у соседа не больше месяца; кто-то её подарил этому человеку, какой-то его приятель принёс. Этот сосед был мрачный тип и тёмный: он на моего Юру в полицию заявлял, что лепестки нашей цветущей бугенвиллии относит ветром на его участок и замусоривает его. Тут всякому ясно, что мрачный сосед, требовавший, чтоб мы изменили направление ветра, был, как говорится, «не весь дома» и нуждался в клиническом уходе. Вот этот тип и привязал свою собачку на солнцепёке во дворе и бросил её там на три дня. На исходе второго дня щенок умер от обезвоживания и отчаяния. Сосед, вернувшись с отдыха, отнёс собачку на помойку и выбросил в мусорный бак. Почему он убил своего щенка? У меня нет ответа на этот вопрос. Может быть, потому, что мы перестали быть волками, а люди – не все, но многие – остались дикими зверьми.
А потом случился теракт.
Я видел, как всё это было. Откуда мне знать, каким образом кафе «Береника», полное людей, возникло перед моими глазами – как боевик-смертник вышел из машины, и приблизился, и вошёл в зал. Я видел и точно знал, кто это, – и не мог никого внизу предупредить и спасти. Я знал, а другие не знали и не могли ничего предпринять. Что же это – ошибка? Или несправедливость? Я много раз слышал, что мир несправедливо устроен, и вот теперь мог в этом убедиться. Зачем смертник пришёл в кафе убивать безоружных, ни в чём не повинных и ни о чём не догадывающихся людей? И я, видящий и знающий, не могу их защитить?
Юра сидел в глубине зала, за угловым столиком. Он часто заглядывал в это кафе на углу Миндальной и Абрикосовой – посидеть среди занятых своей жизнью незнакомых ему людей, из которых состоит мир. Записывая что-то в своей записной книжечке, Юра не обратил внимания на смертника, протискивавшегося к стойке.
Он поднял голову, когда услышал «Аллах Акбар». Смертник привёл в действие бомбу, взрывом смело половину кафе.
Я знал, что с моим Юрой, ещё до того, как рассеялся дым от взрыва. Руки ему оторвало, обе руки́. Одну по локоть, другую по плечо.
Теперь не получится у него погладить мою голову, от носа к ушам, когда поднимется он к нам, сюда.
август 2018