Беседа с Зинаидой Палвановой
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 61, 2019
Накануне юбилея Зинаиды Палвановой я поговорила с поэтом о её взаимоотношениях со словом, окружающим «пейзажем» и самой собой.
– Зинаида Яковлевна, позвольте начать беседу с вашего стихотворения из предыдущей книги «Трёхкомнатная вселенная»:
В той Москве за годом год
листья жёлтые сквозят.
Уезжала я вперёд.
Не могла смотреть назад.
А теперь благодарю,
с лёгкостью благодарю
за седой багаж потерь.
А теперь вокруг смотрю,
а теперь вперёд смотрю
и назад смотрю теперь…
Когда вы поймали себя на том, что ваш взгляд «расширился»?
– В Израиле я живу почти тридцать лет. Лет пятнадцать назад возникло желание писать прозу. Летела в самолёте, смотрела на свою жизнь, можно сказать, сверху и почувствовала, что могу и хочу рассказывать о происходящем вокруг. В итоге появилось немного того, что называется малой прозой. «Кошачью» часть этой прозы вместе с «кошачьими» стихами включила в 2012-м в книгу «Кошки видят время насквозь». До большой прозы дело не дошло. Если стихи можно писать в «порах бытия», то проза требует специально отведённого времени. Его, к сожалению, нет. Издательская работа, дом, внучка…
– Таких позитивных личных перемен за время, что живёте в Израиле, немало?
– Ответить так сразу нелегко. Об этом – в стихах.
– Абстрагироваться от реалий вошло в привычку? Вот, например:
Сажусь в автобус. Страха нет.
Оцениваю лица.
Известно мне: в любой момент
Жизнь может прекратиться.
Или:
Домики на холме израильском –
словно кипа
на голове еврея.
Мелькают деревья цветущие
в окне автобуса.
И вдруг я вспомнила
о теракте вчерашнем.
Здесь у нас, должно быть,
столкнулись лбами
вековечные
рай и ад.
Вот и вырос прямо на минном поле
и опять по весне цветёт
гранатовый сад…
– Ещё в Москве, столкнувшись с жизненными трудностями, я взяла на вооружение знаменитый принцип: «Делай что до́лжно, и будь что будет». В Израиле, этой особенной – хочется сказать, остросюжетной! – стране, тем более следую этому принципу.
– Раздумья «о мироздании, о феномене жизни», «горькой и смешной», что «всё продолжается / и требует любви», постоянны в ваших стихах, в том числе в новых. Чем это объяснить?
– Это и есть так называемая внутренняя жизнь. У пишущих людей она прорывается в тексты.
– Воспринимая земной «пейзаж» как «открытый космос», вы не стремитесь, чтобы он вас «поглотил». Напротив, подчёркиваете свою отдельность: «не хочу, не хочу пропускать свою жизнь». Почти о том же сказал когда-то в интервью Владимир Соколов: «В душе у людей происходит масса интересного, только они почему-то скрывают это даже от самих себя. Хотелось бы видеть вокруг себя больше индивидуальностей». Неожиданная перекличка, не правда ли?
– Вы очень внимательный читатель, спасибо! Владимира Соколова считаю одним из своих дорогих учителей. Он был руководителем семинара молодых писателей в Красной Пахре, который сыграл важную роль в моей жизни – именно тогда произошло самоопределение. Почему-то это связалось с картинкой: ненастный вечер и яркая светлая полоса над горизонтом. После семинара появилась публикация в газете «Московский комсомолец» со щедрыми словами Владимира Николаевича в качестве врезки. Сейчас лишь немногие любители поэзии помнят это имя. Его называют великим «тихим лириком». Естественность, искренность и глубина поэтического переживания были свойственны Владимиру Соколову и выражались в точных негромких словах. Научиться этому невозможно, но можно следовать как творческому принципу.
– И такое случайное совпадение. Ваша строка «Ну и сны мне снятся!» из стихотворения «Приснился сон…» вызвала в памяти «Ну и сны мне снятся последний месяц…» Татьяны Бек…
– Да, совпала интонация… Чудесная Таня Бек… Гордость моего литературного поколения. И одна из первых горьких потерь. Мы были знакомы, у меня есть посвящённые Тане стихи. 21 апреля этого года ей исполнилось бы семьдесят. Её не стало четырнадцать лет назад. В своём стихотворении она обещала: «Я буду честная старуха». Но обещания не выполнила, никакой старухой не стала… В начале 2000-х она приезжала в Израиль. Позвонила мне и спросила: «Это сама Зинаида Палванова?» Такая милая шутка самой Татьяны Бек!..
– Автор знаменитого стихотворения о Великой Отечественной войне «Мой товарищ в предсмертной агонии…», и сам человек-легенда, Ион Деген знал, что он – адресат вашего стихотворения «Ещё стоит над миром горький дым…»?
– Нет, к сожалению. Не успела подарить ему книгу с этим стихотворением… Ещё в 1990-е годы, работая в журнале «Алеф», написала о нём большую статью, когда узнала, что тот самый якобы погибший под Сталинградом лейтенант, в планшете которого было найдено это стихотворение, опубликованное Евгением Евтушенко в перестроечном «Огоньке», на самом деле жив-здоров и живёт в Израиле! Второй раз прикоснулась к этой потрясающей судьбе, когда работала с Аркадием Тимором над журналом «Слово инвалида», редактировала и верстала публикации о Дегене. И третий раз – когда после презентации его книги в Иерусалимской русской библиотеке написалось это стихотворение о фронтовых поэтах.
Помню, как он приходил в редакцию «Алефа», и все мы дружно превращались в его восторженных слушателей. И зрителей, когда Ион Деген поднимал и горизонтально держал и держал на вытянутой руке свою знаменитую пятикилограммовую палку, набитую свинцом. Глаза у него при этом были совершенно мальчишескими!..
– «В сложных отношениях со временем» – досадуя, что «льётся сквозь решето, / никому не сделать запаса», «несётся / со скоростью белого света», отчётливо и остро его чувствуя: «Завидую поэтам фронтовым. / О, как ломилось время в их стихи!» и даже стараясь «перехитрить», – в итоге вы, кажется, с ним примирились?
Не плачь, не проси пощады –
не вздрогнет, не подождёт.
Учиться у времени надо
спокойно идти вперёд.
Оно оттого спокойно,
что нет его, просто нет!
Есть сердце, которому больно,
и есть уходящий свет.
Его небеса распалили.
В себя его молча впусти.
Темно впереди, как в могиле.
Свой свет пригодится в пути.
– По-настоящему это станет ясно лишь в последние минуты жизни. Как бы хотелось, чтобы они были мирными и – рискну сказать – всемирными!..
– Продолжим тему с другой стороны.
Тревожным сердцем время измеряю,
и получается всё слишком близко.
В этом «всё» – и «воспоминаний детских всплески», «детское любопытство / к самолётам и птицам дальним»?..
– В этом «всё» не только моя судьба, но и судьба страны, в которой мы с вами родились. Становясь старше, осознала, что время моей жизни сопоставимо с историческим временем. Что 1937-й был не так уж давно, что и до революции рукой подать, не говоря уже о войне с Гитлером. А моя мама, Роза Давыдовна Пекарская, родилась до Первой мировой, в 38-м была арестована, пять лет отсидела в сталинских лагерях. Потом работала учительницей в Талдомском районе Московской области, за 101-м километром. В Москву, к маминым родным, нас с ней не пустили… Моё деревенское детство было, несмотря ни на что, счастливым. О нём то и дело вспоминаю в стихах.
– Но не ради же рифмы вы назвали его отчаянным?
– Так его назвала, внезапно поняв, что семнадцатый, тридцать седьмой, / оказывается, были по соседству!
– То, что линии жизни ваши и вашей лирической героини пересекаются, подтверждают и многие другие ваши стихи. Среди них – «Нечаянная автобиография»:
Москва, институт, социология,
замужество, ребёнок,
прощание с мужем,
будущим американцем,
потеря статуса мнс,
то бишь младшего научного сотрудника <…>
Работа сторожем,
стихотворные переводы,
ну и, ясное дело, стихи.
След отцовский каракалпакский,
первая книжка в стране отца,
смерть матери,
вожделенный Союз писателей… <…>
И перестроечный воздух весенний клейкий,
и Высшие литературные курсы,
на которых я научилась быть еврейкой.
Остановимся на последней из процитированного отрывка строке. Что это за история?
– До перестройки я не выработала чёткого отношения к тому факту, что моя мама – еврейка. С папой-каракалпаком было малость полегче… В 1987-м, в разгар перестройки, я попала на Высшие литературные курсы. И уж тут мне пришлось определиться. Скрывать своё еврейство было унизительно… В конце концов я перешла из семинара Юрия Кузнецова в семинар Станислава Лесневского.
– Почему ваша муза – жар-птица? И она – и «несчастная», и «счастливая» ваша «беда» одновременно. Как понять этот парадокс?
– В одном старом стихотворении я пишу о жар-птенце, которого отпускаю на волю. Жар-птенец вырос и стал жар-птицей. Речь идёт, конечно же, о любви. По моему глубокому убеждению, несчастная любовь даёт душе гораздо больше, чем счастливая. Поэтому говорю о несчастной жар-птице как о счастливой беде.
– Рождение стихов – это горение?
– Не знаю, горение ли. Но точно знаю, что, когда не пишу, жизнь тускнеет… А когда жизнь тусклая, стихи не пишутся. Чтобы выбраться из этого замкнутого круга, я должна встать на рассвете и сказать себе правду…
– Отчего ваше стихотворение-обращение к друзьям-ровесникам исполнено такого безнадёжного пессимизма – «вам, кому ещё нужны стихи»?
– Я начала писать в начале 1960-х. Это было время поэтического бума, когда поэты собирали стадионы. Многим моим ровесникам стихи нужны до сих пор. Потребность нынешней молодёжи в них, похоже, значительно меньше. Их можно понять. Компьютеры, интернет изменили нашу жизнь до неузнаваемости. И, как любой прогресс, что-то дают, а что-то отнимают.
– По вашим словам, стихи отражают «душевную актуальность». Что вас сейчас задевает?
– Естественно, что нынче много пишу о времени, о возрасте. Мне очень нравится высказывание одного умного пожилого человека: «Старость требует характера». Что же касается смерти, то о ней писала с младых ногтей. Солнце и смерть присутствовали в моих стихах постоянно. Не случайно одна рецензия на мою давнишнюю книгу называлась «Солнцепоклонница».
– Погружаясь в воспоминания о своей судьбе, которую «не охватить умом. / Беспомощен упорный разум», какие страницы вы бы из них решительно вычеркнули?
– Никакие. Все страницы в этой книге – мои. Все мне по-разному, но дороги.
– О чём безвозвратно утраченном, что составило «седой багаж потерь», или неосуществлённом сожалеете больше всего?
– Опять же – ни о чём. Сожалеть – это не про меня… Впрочем, есть одно стихотворение, где я горько сожалею о том, что в ответ на нерешительное предложение любимого человека сказала: «Не будем торопиться, жизнь решит…» Не знаю, как и что было бы, ответь я по-другому. У судьбы, как у истории, нет сослагательного наклонения.
– У вас осталась какая-то связь с Россией или эта страна уже часть вашего старого прошлого?
– Моё «старое прошлое» – это дорогое мне прошлое, которое всегда со мной, которое живёт во мне сегодняшней и будет жить, пока живу. Поэтому для меня так важно приезжать в Москву, встречаться с друзьями… В апреле этого юбилейного для меня года в поэтической серии московского издательства «Время» вышла книга моих избранных стихов «Края судьбы – от Темлага до Иерусалима».
– Всё-таки хотя бы иногда вы достаёте краски, кисти, бумагу – ведь именно с живописью были связаны ваши первые творческие волнения?
– Мечтаю о времени, когда вернусь к детскому увлечению. Пока не получается. Надеюсь, что ещё получится, что успею… А пока… Когда хочется взять в руки кисть, беру ручку… Некоторые мои стихи рождались именно таким образом.
Просвет высматриваю жадно.
Холм дальний освещён отрадно.
Пускай светло не здесь, а где-то,
любуюсь я игрою света.
Среди чужих наград, оваций
в сторонке встать и любоваться,
лица свободного не пряча,
игрой удачи…